Лев Куклин о космополите Бродском.Публикация. Комментировать не хочется. http://www.litcenter.spb.su/statya.html ЛЕВ КУКЛИН ГИДРОПОННАЯ ПОЭЗИЯ I ...Хорошо помню, как нежарким майским утром на тихой Гинзе (главная улица Токио по воскресеньям закрывается для автомобильного транспорта и превращается в любимое место прогулок и покупок) я зашёл в прохладный аквариум огромного универсального магазина - и невольно остолбенел. Я надолго уставился на небольшое дерево в центре обширного вестибюля. Сражала его полная, абсолютная неподвижность - на нём не шевелился, не трепетал ни один зелёный листочек! И на всю свою почти трёхметровую высоту оно, это деревце, было увешано красными, аккуратными плодами, неотличимо одинаковыми по размеру, словно бы их специально вытачивали на токарном станке. Но к чему, вольны вы спросить, этот подробный экскурс в тонкости выращивания томатов в данной литературоведческой статье?! Дело в том, что я-то как раз и пишу не о сельском хозяйстве, а об определенного сорта поэзии. Да, да! Той самой - гидропонной... II На мой взгляд - самым типическим, так сказать, - демонстрационно-показательным примером такой "гидропонной поэзии" является поэт Иосиф Бродский. Конечно, положение И.Бродского в русскоязычной литературе было уникальным: еврей, живущий в Америке, читающий лекции на английском, а стихи свои пишущий на русском... Правда, схожий пример имелся в родной поэзии: Фёдор Тютчев, дипломат, два десятка лет прожил в Германии, в немецкоязычной среде. И вот загадка гения: из 360 его стихов две трети, а именно - 240! - созданы им в Баварии, на немецком юге, но многие из них, написанные о немецкой природе на русском языке, - стали любимыми, хрестоматийными стихами о… русской природе!
И так далее, двадцать одна главка по двенадцать строк, всего, стало быть, 252 строки потрачены стихотворцем на это увлекательное занятие! Вот я беру - для иллюстрации своей мысли - одно из лучших по мастерству стихотворений И.Бродского "Осенний крик ястреба" из его одноимённой книги, изданной в 1990 году: Северозападный ветер его поднимает над Да, следует со всей определенностью признать: в этом большом стихотворении наличествуют все признаки настоящей поэзии - несомненное мастерство в обработке словесного материала; строгая строфика; естественное, как дыхание, перетекание ритма из строфы в строфу; точность и глубина рифм; недюжинная зоркость глаза и вытекающая из этого острота описаний. Но... почему же тогда эти мерные стихотворные строки так отстранены, так заунывны, чтоб не сказать - скушны?! Эти стихи своей принципиальной неторопливостью, подробностью и дотошностью описаний очень уж смахивают на перевод, скорее всего - с англоязычного подлинника. Тигр, о тигр, светло горящий В русской поэзии не находится таких образчиков "нейтрального" ко времени стихотворчества, без погружения корней в почву отечественной словесности. III Получение именно Иосифом Бродским Нобелевской премии по литературе было неожиданным даже для его немногочисленных почитателей за рубежом, ибо в самой России читателей у него практически не имелось, - кроме узкой литтусовки из недавнего ближайшего окружения. IV Некоторые услужливые и определённым образом ангажированные критики поспешили объявить И.Бродского классиком русскоязычной поэзии. Не буду спорить... Хотя одну пришедшую на ум параллель приведу: московского модного художника Александра Шилова тоже называют готовым классиком. Он даже свой автопортрет весьма дерзко и многозначительно, как его предшественник, великий Карл Брюллов, заключил в такую же овальную раму. Не видели?! Очень, ну - прямо-таки очень похоже на классику… Вообще следует прямо сказать, что обоснование литературных премий любого калибра - дело зыбкое (я даже не хочу подчёркивать, что зачастую - политическое). Вот примеры из совсем недавней истории: ну, кто может сейчас припомнить, - за что получили высшую советскую литературную награду - Ленинскую премию - писатели А.Аджубей, М.Бажан, Н.Грибачёв, Г.Гулям, Л.Ильичёв, Егор Исаев, П.Сатюков, Ю.Смуул? Ну, а "писатель" Леонид Брежнев?! В одной из своих давних статей Д.Урнов крайне осторожно высказался о проблеме оценок и признания русскоязычного поэта языковой средой, чуждой его национальным корням. Это - очень серьёзный уровень для отдельного разговора. Но уже сейчас стало ясным, что восприятие поэзии Бродского у нас, в исконной языковой среде, существенно отличается от восприятия его поэзии эмигрантскими слоями в Америке, Англии, Франции и - разумеется! - в Израиле... V Можно ли критиковать лауреатов?! Это далеко не такой простой вопрос, как может показаться на первый взгляд... Пыль садится на вещи летом, как снег зимой. Запомним из вышесказанного слова "не сказано ничего", "небытие". Как ни странно, с давно сказанными словами Ю.Карабчиевского почти совпадает высказывание критика Самуила Лурье, настроенного по отношению к Бродскому вполне дружественно: VI Хочу напомнить: я пишу не только и не столько о Бродском, сколько об определённом явлении, жизненной и философской позиции, ибо декларируемая свобода от окружающей действительности, этакая принципиальная внесоциальность - это тоже идейная позиция. Оказавшись на том самом "свободном Западе", И.Бродский с завидным постоянством писал обязательное стихотворение на Рождество, - и это считалось проявлением высокой духовности. Набралась целая книга! VII Разумеется, у Иосифа Бродского, как у любой личности или пророка, окружённого нимбом, ореолом или сиянием нобелевского лауреата, имеются многочисленные поклонники и последователи. Последнее время мне попадается в руки множество стихотворных книжек, книжиц и компьютерных распечаток людей молодых и не слишком, пишущих "под Бродского". (Впрочем, точно так же, как в пятидесятые-шестидесятые годы было множество стихотворцев, пишущих под Маяковского...) "О нет, не для славы... Тогда для чего Я привёл полностью ключевое стихотворение из большой подборки Алексея Пурина, открывшей июльскую книжку "Нового мира". И, должен признаться, полностью разделяю выраженное в нём недоумение: такие стихи действительно никому не нужны. Это не творчество, а всего лишь более или менее мастеровитая его имитация. Небездарный стихотворец Алексей Пурин, к сожалению, освоил безвдохновенную манеру своего учителя Александра Кушнера: он пишет не потому, что не может молчать, а потому, что хочет вновь и вновь подать голос..." Утвердился я в правоте своих размышлений ещё и вот почему… VIII Будет кстати напомнить, что последние годы XX века, после развала Союза, известный русский поэт Евг. Евтушенко зарабатывал деньги тем же самым способом, что и Иосиф Бродский: читал курс лекций по русской поэзии в небольшом американском колледже. Гидропонная техника выращивания сельскохозяйственных культур существует в её энциклопедическом толковании, гидропонная же поэзия в моём понимании - это стихосложение вообще, питающееся искусственным раствором, без заглубления своих корней в национальную почву: словарь, быт, традиции, культуру. Я уже упоминал: я пробовал те калиброванные плоды томатного дерева, выросшие на никакой почве... И они были - ну, прямо как настоящие! Да ведь они и есть настоящие, только ухищренно выращенные на почве стерильной и интернациональной. И это - в конечном-то счёте - никак не упрёк научно-техническому прогрессу, а повод к размышлению: вдруг пятый нобелевский "русскоязычный" лауреат - это прообраз будущей глобальной, безнациональной литературы, этакий красивый плод гидропонного дерева общемировой поэзии?! И вот в связи с моими литературными и иными ощущениями и размышлениями как бы в поддержку собственным мыслям я хочу привести цитату из книги русского философа Николая Бердяева с весьма современным и широким названием "Судьба России". Вот что он, в частности, пишет: Я знаю и остро ощущаю, - под каким небом и на какой почве выросло то или иное могучее поэтическое дерево: резной дуб Роберта Бернса, шелестящая под солёным ветром с океана пальма Пабло Неруды, пламенный фламбойян Николаса Гильена, крепкий красный клён Роберта Фроста или же плачущая рязанская берёза Сергея Есенина… P.S. Стихотворение Л.Куклина )) * * * Чьей-то волей необыкновенной Не постичь нам эту необъятность, — У порога тихо веет вечность, http://magazines.russ.ru/neva/2005/9/ku7.html zzzzzzzzzzzzzzzzzzzzz zzzzzzzzzzzzzzzzzzzzz ПРИЛОЖЕНИЕ ДЛЯ ДУМАЮЩЕГО ЧИТАТЕЛЯ: Опубликовано в журнале: I ЛИТЕРАТУРА НИ О ЧЕМ Чем отличается один вид письменности от другого? Ну, к примеру — донос на своего ближнего в известные органы от научного трактата или вахтенный журнал любого уважающего себя судна от “изящной словесности”, сиречь — от литературы? Грубо говоря — направленностью, вектором устремленности, иными словами — целью, логикой или способом размышления, словарем, то есть принципами, более или менее явно вкладываемыми пишущим — доносчиком, ученым, штурманом — в свою работу. Морской принцип заполнения страниц: “Пишем то, что видим, чего не видим — не пишем”, — далеко не всегда и не вполне применим к принципам подлинной литературы. Людмила Улицкая — писатель сугубо бытовой. Я с интересом узнал, что по своему образованию (не скажу: профессии) она — биолог и закончила такую серьезную школу, как биофак МГУ. И, прочитав почти весь корпус вышедших к этому времени ее произведений, мне кажется, что она к своим персонажам (не хочу употреблять высокое слово — “героям”) относится спокойно, объективно и с холодным интересом естествоиспытателя. Совсем недавно к такому способу отражения жизни прилагали термин “натурализм”… Можно было бы сказать, что это определение почти целиком охватывает особенности писательской манеры Л. Улицкой, она же и в самом деле — работник Природы, Натуры, “натуралист” в самом полном, исчерпывающем смысле этого слова! Но я-то убежден, и вся великая русская литература, стоящая за моей спиной, служит тому подтверждением, что великую литературу отличает от натурализма, бытописательства именно цель, ради которой господа Сочинители и берутся за перо. Можно назвать это желание или стремление моральными принципами, тенденцией, пренебрежительным термином “ангажированность”, иногда даже круче и презрительней — “заказная” — или даже — “продажная” словесность. Между прочим, вот сугубо исторический факт: ругательные упреки в “заказанности” и “продажности” с приходом свободного книжного рынка утратили свой отрицательный смысл. Да, именно так работают профессионалы: на заказ, с непременным стремлением продать и вдохновение, и рукопись! “Бест-селлер” — это не литературная, а экономическая категория, — то, что лучше продается, а вовсе не то, что лучше написано… Но ведь даже у голой “развлекухи”, у толкиеновщины и гарри-поттеровщины есть свои определенные принципы. Даже у откровенной детективной халтуры есть свои строгие рыночные законы! Среди современных писателей — я уж не говорю о госпожах литераторшах! — Людмила Улицкая, безусловно, одна из лучших. Она обладает великолепным пластичным языком, она внимательна и точна в деталях и вдобавок — совершенно независима от модной среди современных средних талантов слэнговой экспансии, будь то молодежно-тусовочная шелуха или “блатная музыка”. Тем не менее она не чистоплюйка и не чурается крепкого матерка, неизбежного в речи русского человека в определенных житейских ситуациях. Не боится она и самых невыигрышных, с точки зрения читающего обывателя, длинных, точных и подробных описаний куда как неприглядного обнаженного старческого тела или физиологических тонкостей функционирования женского организма — и делает это со всей научной скрупулезностью и — ежели позволите — бесстыдством. Биолог! Натуралист! И это — отнюдь не упрек. Более того, кто сказал, что искусство — это непременно восхищение Красотой?! Некоторые страницы Улицкой напоминают мне и скульптуру Родена “Та, которая была прекрасной Омиер” — старухи с мешочками отвислых грудей, и знаменитую “Обнаженную” Фалька, от которой в свое время на выставке в московском Манеже так остолбенел наш незабвенный кукурузовед и искусствовод Никита Хрущев, да и рисованные кошмары Гойи. Всё — так! И тем не менее чем больше я вчитывался в рассказы и повести Л. Улицкой, в особенности — в ее последний роман “Казус Кукоцкого”, тем отчетливей становилось тревожное ощущение, которым я и хочу поделиться. Причем самое забавное состоит в том, что внутренне я прекрасно понимаю всю бесполезность собственных размышлений, оценок и выводов для нынешнего читателя. Каждый господин литератор сегодня — да еще и при полной профессиональной неразберихе и утрате критериев мастерства, — закрыв глаза, дудит в свою одинокую дуду; а господин читатель покупает все, что ему всучивает реклама и проглатывает, не прожевывая, любое чтиво, никак при этом не задумываясь о наличии или отсутствии там национальной идеи… Надеюсь только на то, что, быть может, сам ход моих размышлений как человека неглупого и в литературе не последнего кому-то может показаться интересным или хотя бы любопытным. Как я уже совершенно определенно сказал выше, Людмила Улицкая — человек исключительно одаренный. Парадокс же ее творчества в том, что ей… не о чем писать! Вот вам рядовая житейская иллюстрация к тому, о чем я говорю: вы приходите в больницу. И все ваши жалобы, недомогания старательно и подробно фиксирует дежурный врач, прежде чем начать необходимое лечение, бесстрастно заполняя вашу больничную карту… Так вот, с моей точки зрения, рассказы и повести Л. Улицкой — это как раз (всякий раз!) именно заполнение таких больничных карточек. Больной-то и без того знает, что у него повышенное давление, ночное недержание мочи, постоянные боли в сердце или острая резь в желудке, опущение матки или гнойные нарывы в заднем проходе… И фиксация всего этого — да, несомненная задача дежурного врача, но больной жаждет попасть (и поскорее!) в руки врача лечащего. Подробное протоколирование (вот он, натурализм!) всех затяжных болезней нашего зараженного и изнуренного общества — да, это может быть одной из задач и литературы, — но еще в большей степени — и государственных властей, и передовых совестливых (должны же быть и такие?!) политиков, и социологов, и экономистов, и прочая, и прочая. Но одной этой задачи для большой литературы безусловно недостаточно. Ежели повторить довольно привычную, чтоб не сказать — банальную, мысль, что литература — это модель жизни, то как и в жизни мы всегда настойчиво, с большим или меньшим успехом ищем выходов из безвыходных положений, так и в литературе должен присутствовать хотя бы намек на такой выход. Без этой, извините, тенденции, без сочувствия к своим “пациентам” трудное дело литературы превращается в плетение словес, в изготовление макраме… II РАСТЕНИЕ ПО ИМЕНИ ТАНЯ Самое крупное, разноплановое и принципиальное сочинение Людмилы Улицкой — роман под названием “Казус Кукоцкого”. О название спотыкаешься сразу: зачем надо было делать ироническое “обрезание” фамилии известнейшего на Руси хирурга, академика Сергея Ивановича Спасокукоцкого? Какую цель заложил автор в этот сразу же вызывающий вопросы прием? Сам сюжет романа довольно прост: в нем повествуется о неудачливой жизни талантливого хирурга-гинеколога (ощущаете скрытый намек?!), который полюбил женщину, спасенную им. Более того, он спас и ее ребенка, девочку от другого мужчины, и удочерил ее как свою. А после одной неосторожно брошенной фразы (спусковой крючок трагедии!) автор подробно прослеживает, как этот выдающийся врач в течение десяти (!) лет спивается, не сумев исправить свою случайную ошибку, по сути — оговорку, а жена его за те же десять (!) лет, так его и не простив (не поняв?), сходит с ума… Параллельно идет линия противостояния, сквозного диалога двух врачей — Кукоцкого и Гольдберга, двух, естественно, духовных антиподов, один из которых — прирожденный, так сказать, диссидент, заканчивающий свои счастливые дни в Израиле. Догадываетесь, который?! Но главным действующим лицом романа оказывается как раз приемная дочь Кукоцкого — Таня. О ней, главным образом, и пойдет речь. Обобщая, можно сказать, что все рассказы Л. Улицкой — это казусы. Именно — случаи: так и было. И не более того. Но в ее творчестве наличествует не очень радующая читателя особенность: всяческие беды, уродства, болезни и прочие несчастья, включая нелепые смерти, прилипают к ее ущербным персонажам, словно мелкие гвоздики к магниту. Даунизм и сумасшествие — частые гости на страницах ее рассказов. Она ухитряется собрать нечто схожее с коллекцией уродцев петербургской Кунсткамеры, а по сути — коллекцию “биологических неудачников”, по жесткому выражению великого русского писателя и философа Ивана Ефремова. Вдобавок еще одна отталкивающая черта свойственна ее женским персонажам: свои поступки они совершают под действием сильных, непреодолимых импульсов, исходящих из нижней, вагинальной части тела, в то же время при полном отсутствии контроля со стороны верхней его части… Госпожа Улицкая не ограничивается описанием картин традиционного русского расп… виноват, — напишем это словечко так: “распустяйство”! Отталкиваясь от вышеозначенного всеобъемлющего термина, в грандиозную вагину, как в водоворот, засасывает все, на свете сущее: работу, долг, талант, нормальные человеческие отношения. И я уж не говорю о таком старомодном понятии, как любовь. Она-то у Улицкой где-то на уровне совокупляющихся богомолов или пауков — из тех веселеньких пар, когда самка после торопливого соития поедает своего незадачливого партнера… В своем преобладающем большинстве фигуранты рассказов Л. Улицкой даже не животные: у тех есть хотя бы ежели и не осмысленная цель, то хотя бы естественное природное предназначение: сохранить и умножить вид, воссоздать себе подобных, выжить. Ради этого животные занимаются конкретным делом: охотой, добычей пищи, охраной нор и гнездовий, воспитанием молодняка. Всех этих качеств — хотя бы на уровне инстинктов! — лишены мужчины и, особенно, женщины Улицкой. По типу своего отношения к жизни, как биологические объекты, они — скорее растения… Дождик льет, солнце светит — вот и ладно. Так, в одноименном рассказе девочка Бронька предстает существом вполне феноменальным: она начинает “плодоносить” в четырнадцать лет (экий вариант “Лолиты”!), почти каждый год принося по ребенку — и всякий раз неизвестно от кого… В блестяще написанном “казусе” — рассказе “Лялин дом” — у матери и у дочери обнаруживается… общий любовник — шибко восточной национальности. Легко можно ощутить степень отчуждения двух “родных душ” в подобной семье! “Счастливая” Колыванова, школьница, чтобы добрать необходимую ей сумму на подарок обожаемой учительнице, легко и бездумно “продает” свою девственность соседу-дебилу за загадочную в своей определенности цену в тридцать два рубля. Еще у одной особи женского рода воспоминания о смерти Сталина сочетаются (и перекрываются!) впечатлениями от первой менструации. Если сопоставления этих событий считать писательской смелостью, то что тогда называть безвкусицей? Этот список можно продлить… Продолжать?! Разумеется, не отстает и ничем не выделяется среди других и Таня Кукоцкая, только в романе ее поступки описаны более подробно, чем в рассказах, концентрированней, с более широким событийным разбросом. Прежде всего Таня жаждет свободы и самостоятельности. Для начала она — в отличие от самой Улицкой! — бросает биофак на втором курсе и работу в лаборатории, куда ее устроил приемный отец. Но плохо осознаваемая потребность в независимости на самом-то деле сильней всего у нее реализуется в бездумном распутстве. Она торопливо теряет надоевшую девственность в буквальном смысле слова с первым встречным, на случайно подвернувшемся подоконнике, а затем “занимается любовью” поочередно с двумя братьями-близнецами Гольдбергами, не делая между ними никакого различия… Меня, например, поразило в романе “Казус Кукоцкого” вялое равнодушие участников описываемого автором новогоднего вечера: за столом собрались Татьянин отец, который на самом деле не ее отец, и ее тихая сумасшедшая мать, братья-близнецы Гольдберги, от которых (!) у нее ребенок, их мачеха, почти ровесница, жена старшего Гольдберга, который, разумеется, в этот момент находится в лагере, и здесь же — новый сожитель Тани, самодеятельный музыкант Сергей. Трудновообразимый сексуальный многоугольник! Эпизод, густо пропитанный человеческим несчастьем… Интересен авторский комментарий: “Помимо Сергея и Тани, счастливых, не озабоченных ни прошлым, ни будущим, каждый из присутствующих переживал свое отчуждение и одиночество…” Сергей, по полному отсутствию в его организме малейших моральных категорий, вполне под стать Тане. Вот, к примеру, отношения Сергея с отцом: “…были они друг другу серной кислотой… Детская привязанность, родительская любовь, пошипев, изошли едким дымом, и в прожженной дыре ни жалости, ни сострадания не образовалось…” По-видимому, ритмические звуки, извлекаемые Сергеем из своего саксофона (а не банальной рок-гитары, почти изысканная деталь!), прямо-таки гипнотизируют Татьяну! Ну, как удав кролика… И, будучи уже беременной от Гольдбергов, она вступает в отчаянную любовную связь с Сергеем… Тем более что у них и сходные взгляды на жизнь: полное бездумье! Цитирую: “Оба они, и Сергей, и Таня, исключали потную каторгу подневольного труда, считали, что деньги на пропитание должны образовываться сами собой, в процессе свободной игры”. В чем причины таких вывертов по отношению к обществу, к социуму? Почему? Да по кочану! А ведь в России, по сути, не было “хиппующего” поколения, этих ядовитых цветов жизни. И промискуитет, то есть свобода сексуальных связей, распад традиционных семейных отношений, наркотики и СПИД пришли в нашу страну, утратившую цель и смысл существования, гораздо позже, с так называемой “перестройкой”… Таня умирает нелепо, в результате врачебного недосмотра, но не от СПИДА, а от гепатита. Но возникает ощущение, не свойственное гуманистической (то есть человеколюбивой!) русской литературе: умершую Таню как-то не шибко жалко, ее смерть, как и все, что она делала, какая-то неуклюжая, словно бы понарошку. Мы не смогли ее полюбить, посочувствовать ее неприкаянной жизни, к которой она добровольно склонилась. Да, увяло растение по имени Таня… Но — жалеем ли мы о лебеде, сныти или крапиве?! Как я уже упоминал выше, Людмила Улицкая по образованию — биолог, поэтому серьезные размышления Гольдберга-старшего, гонимого генетика, выстроившего убедительную концепцию вырождения русского народа, на страницах романа удаются ей лучше прочих… И получается, что как раз Таня Кукоцкая — зримое подтверждение этой грозной научной гипотезы! Я не случайно назвал Таню растением: она, как биологический объект, живет вне моральных категорий. Ей, как растению, совершенно безразлично, кто ее опыляет… Она спокойно трахается (применим этот современный общепринятый глагол вместо старомодного “совокупляется”!) одновременно с двумя братьями-близнецами: по-видимому, ей просто лень устанавливать различия между этими двумя мужскими особями, — точно так же как цветок не делает различия между бабочками или мухами, которые переносят пыльцу… Я — отнюдь не моралист. Я признаю — и прощаю! — любой человеческий грех, ежели он окрашен страстью, неравнодушием, наконец — неизбежностью. Но тут… Нынешняя “продвинутая” критика иногда вопит во всю глотку: “Хватит нам классики, надоела!” Допустим… Но как же тогда быть, господа хорошие, с возрождаемым русским православием? Ведь классика-то — это и есть овеществление в художественных образах десяти христианских заповедей?! Представим себе на минуту, что в современной “авторской” школе вняли этому лихому призыву и заменили изучение образа “опостылевшей” Татьяны Лариной с ее столь старомодными моральными устоями… как раз образом другой Татьяны — Кукоцкой. Сильно мы от этого выиграем?! III ТАЙНЫЕ ШЕСТЕРЕНКИ УСПЕХА Зададимся вопросом: почему последние пять лет так популярны книги Людмилы Улицкой? В чем, так сказать, секрет ее читательского успеха? Ведь секреты популярности многих книг и даже взрывного ажиотажа вокруг них зачастую весьма очевидны, лежат на поверхности и, по сути, никакими секретами не являются. Ну, разумеется, современному массовому телезрителю (не скажу — читателю!) гораздо интереснее биография Андрея Миронова или анекдоты о Фаине Раневской, чем знаменитая почти два тысячелетия “Жизнь двенадцати Цезарей” господина Светония… И огромному числу обывателей (я опять не имею в виду читателей!) весьма любопытны, скажем, книги Бориса Ельцина или иного криминального авторитета, а также — признание Генерального прокурора о том, что он, оказывается, даже спит прокурором! И — что тоже не секрет! — за подобный интерес платятся огромные деньги! Точно так же совершенно понятен или, как любят теперь говорить, прозрачен для любого непредвзятого человека постоянный спрос на детективную литературу, как хорошую, так и не очень… Давайте сразу же отметем резкое неприятие этой литературы немногочисленными снобами и не будем обращать внимания на их презрительно выкаченную губу! Как вы думаете, почему, несмотря на смену эпох и общественных формаций, на войны и революции, самыми привлекательными героями для сменяющихся поколений Читателей продолжают оставаться Шерлок Холмс и патер Браун, Эркюль Пуаро и комиссар Мегрэ? Или — ближе к нашим дням — Ниро Вульф, герои Марининой или Бориса Акунина? Да потому, что все эти герои — люди действия, решения, ответственности. Именно эти качества и отличают настоящего человека от животного. Или — от растения. В том числе — и от растения по имени Таня… Творчество Л. Улицкой притягательно уже хотя бы тем, что она не играет на любимых струнах дешевой массовой литературы последнего “вольного” десятилетия, а на самом-то деле как раз — рыночно-подневольного! У нее нет разгула бандитизма, криминального беспредела, государственной коррупции или массовой проституции — этих любимых мотивов романов и повестей в мягких обложках с золотыми тиснеными заглавиями… Как я уже говорил, она — бытописатель. Но — внимание! — бытописатель не российского, а прежде всего еврейского быта, существующего словно бы отдельно от того, другого, соприкасаясь с ним в силу некой неизбежности, но и не смешиваясь с ним. У евреев, населяющих Россию с любезного разрешения Екатерины II вот уже более двухсот лет, были свои бытописатели и — бери выше! — подлинные летописцы. Как известно, Шолом-Алейхем писал на еврейском языке и об евреях. Но лучшим и самым подробным и информированным знатоком жизни местечковых евреев в черте оседлости был, как это ни покажется неожиданным, знаменитый автор “Петербургских трущоб” — Всеволод Крестовский! В период с 1888-го по 1892 год он выпустил трилогию из еврейского быта “Тьма египетская”, “Тамара Бендавид” и “Торжество Ваала”. Уже после выхода второго романа этот великолепный русский писатель в определенных кругах “заслужил” модную в те годы кличку “антисемит” только за то, что вызвал злобу наиболее ортодоксально настроенных еврейских раввинов. В этом увлекательном, но малоизвестном романе повествуется о девушке, одной из “дочерей Давидовых”, которая взбунтовалась против затхлой, пронизанной нелепыми запретами и религиозными ограничениями жизни в еврейском городке, решилась порвать с нею и, вырвавшись на свободу, приняла крещение, влюбилась в хорошего русского человека, стала медсестрой в русско-турецкую войну 1877–1878 годов… Это ли не антисемитизм?! Не будем забывать и об обстоятельном и, как всегда, обширном, академически-бесстрастном исследовании Александра Солженицына об исторических взаимоотношениях евреев и русских в своей недавно вышедшей книге “Двести лет вместе”. Так что Людмила Улицкая “ведет” свою тему отнюдь не на пустом месте! Она пишет по-русски, но ее смело можно считать женским “шолом-алейхемовским” вариантом… Все ее сочинения так или иначе пронизывает тема Еврейства — именно так, а не иначе, с большой библейской буквы, как принято в книгах Моисеевых, тема ума, гонений, унижений, страданий — в любом смысле избранности, отличия представителей этого народа перед людьми и Богом… Уже в именах персонажей ее рассказов и повестей есть четкая последовательность и несомненный вызов. Вот семья: старый Аарон Жижморский, его сын Александр Ааронович и Бела Зиновьевна; в рассказе “Бедная родственница” — Ася Шафран; в рассказе “Счастливые” — Берта и Матиас Леви; кроме уже упоминавшейся Броньки в рассказе “Бронька”, еще Симка и Анна Марковна; в рассказе “Дочь Бухары” — Григорий Берман… К слову сказать, русскоязычный писатель Анатолий Алексин, бывший член-корреспондент Академии педагогических наук СССР, ныне проживающий в Израиле, бывший правоверный комсомольско-молодежный писатель, приближаясь к восьмидесятилетнему рубежу, выпустил книгу с достаточно прозрачным названием “Сага о Певзнерах”… Их книги даже не надо переводить! Им самим фактом своего появления обеспечена популярность и читательский спрос в эмигрантских анклавах и российско-еврейских диаспорах в Израиле, Германии и США, где преимущественно осели выходцы из России, эмигранты последней волны. Думается мне, что вышеозначенных читателей весьма привлекает нехитрая мыслишка, которая так или иначе протягивается тонкой, но прочной паутинкой сквозь все творчество Улицкой: вон как плохо стало в России, когда ее покинули мы! В чем же еще секрет читательского успеха Людмилы Улицкой? Да в том же самом, в чем заключается на Западе массовость признания теории Зигмунда Фрейда: несчастных, ущербных, не удовлетворенных жизнью людей гораздо больше, нежели нормальных, оптимистичных, довольных работой и жизнью. Короче говоря, и Фрейд, и Улицкая предназначены не для счастливых… © 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru © Copyright: Борис Рубежов Пятая Страница, 2012.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
