Екатерина Домбровская.
...Путь Анны в Церкви складывался своеобразно. Господь первоначально давал ей случаи прожить в редких, но предельно ярких мгновениях какие-то высокие точки духовного бытия, чтобы потом отойти, оставив ее только с памятью об этих высоких духовных состояниях, причем с памятью, тающей на глазах, – человек ни умом, ни памятью, ни словом не может задержать духовное откровение дольше, чем изволил Податель сих удивительных секунд. Духовная реальность настолько инакова, что человеческие средства выражения не способны их запечатлеть. Сердце хранит эту память, но не это озарение, не это преображающее всего человека, опаляющее явление Света. Состояние человека, которому было даровано благодатное озарение, таково, что он не способен из-за своей греховной испорченности его вместить и тем более сохранить. Но зато у него появляются некий неотмирный опыт, знание и критерий Божественной правды, который дальше и ведет этого человека по пути преображения души.
Видела? Поняла? Прочувствовала? А вот теперь, подвизаясь, терпя скорби и неудачи, болезни и поношения, самоё себя, негодную; своё, всё глубже и горше для души открывающееся недостоинство терпя, потрудись сама над своим внутренним человеком, чтобы законным путем прийти к тому, что было тебе показано авансом, как мерцающая в безмерной дали цель…
Это пережила Анна еще до прихода в монастырь…
Через несколько дней после кончины сына какая-то могучая сила подняла Анну очень затемно, и она бросилась в ближайший храм. И раньше Анна исповедовалась и причащалась Святых Тайн, но тут было иное дело, и иная сила тогда повлекла ее в церковь. Не отдавая себе отчета в том, почему она это делает именно сейчас и здесь, Анна исповедалась священнику за всю свою жизнь с раннего детства. Исповедалась по отношению к самой себе предельно жестко и даже жестоко, так, как требовало в тот миг ее сердце, а сердце тогда готово было убить самоё себя, изничтожить, взять на себя самую страшную вину; оно требовало, чтобы вся нечистота, какую только она в свете своей ужасающей скорби могла узреть, была исторгнута вон. Ни одного оправдания, никакого саможаления, никаких умягчающих обстоятельств: Анна взяла на себя весь груз всей своей жизни, обвинив себя и только себя в том числе и в самой страшной для нее утрате. Понести это было почти равносильно душевной смерти. Она чувствовала, что убила себя и что жить теперь с этим грузом вины она не сможет.
Было утро… Будний день… Люди спешили по делам по тесным тротуарам старомосковской улицы, толкали Анну, отчего она еще пронзительнее чувствовала теперь свое материнское сиротство и беззащитность. Покойный сын всегда поистине рыцарски защищал ее, чтил, бережно к ней относился.
По дороге встретился ей еще один древний храм… Службы там в тот день не было. Анна вошла и – прямо к иконе Богородицы, которую особенно любила; постояла перед ней в каком-то отреченном бессловесии сердца, а потом вышла на паперть… Там сидел на ступеньках нищий. Увидев его Анна, которая всегда всем подавала, было что или не было, вдруг непроизвольно протянула к нему… просящую руку.
Никого в мире не было нищее ее… Он, что удивительно, это мгновенно понял и ответил ей очень глубоким, проницательнейшим взглядом святого. Возможно, это был и не человек, но Ангел-хранитель. Эта мысль мелькнула в сердце Анны, поразившейся его взгляду. Она припала щекой к холодной стене храма (к чему же еще было ей теперь припасть?!), как припала бы к рукам покойной матери, почувствовав идущую от этих стен к ней ответную волну тепла и любви, и тут же наконец полились у нее первые слезы. В тот же миг ее охватил и наполнил дарующий жизнь и необжигающий, никогда еще в такой мере и силе не испытанный ею огонь любви…
Первая мысль изумленной и растерянной Анны была та, что теперь ей оставлено в жизни только одно дело и один смысл – всех любить, потому что все – лучше ее, а она – хуже всех.
Она стояла среди потока резко толкавших ее, спешащих на свои дела жизни людей, как изгой; она взглядывала им в лица и вслед и с изумлением и благоговением чувствовала, что впервые в жизни видела таких недосягаемо счастливых, таких прекрасных людей…
И уж только потом, через какое-то время, когда это чудное действие благодати стало ослабевать, Анна всем своим существом восприняла в себя истину о том, что только последний нищий в последнем смирении своем – только он и способен любить людей. Только тот, кто уже совсем не просто не хочет, но уже и не может любить себя. Кто от себя совсем отрекся и душу свою возненавидел, возлюбив Единого – Того, Кто, будучи Богом Всемогущим, когда-то смирил себя до самой последней на земле черты смирения и истощания, приняв крестную смерть.
Казалось бы, что еще надо познать человеку на пути ко Христу? Это ведь и есть то устроение, ради обретения которого и совершают свои дивные труды подвижники. Но потом пошел отсчет дням и неделям, месяцам и даже годам – и Анна не заметила, как неощутимо утратила то благодатное состояние, хотя забыть его не забыла, конечно. Зато душа ее неощутительно для нее самой забыла, что она хуже всех, и вновь откуда-то из глубин сердца вновь полезли наружу прежние химеры: пусть сдерживаемое, но осуждение, недовольства и раздражения и прочая, прочая…
Тогда-то один молодой, но вдумчивый священник, услышав на исповеди эту жалобу Анны на самоё себя, напомнил ей слышанные и читанные, но еще вполне загадочные для нее тогда слова, сказанные Самим Господом преподобному Силуану Афонскому: «…держи свою душу во аде и не отчаивайся», потому что это единственное противоядие от постоянно оживающего феникса гордости и всех сродных ей страстей.
«Как это? – недоумевая, переспросила Анна. – Как можно держать свою душу постоянно во аде?» – «А вот так… – неопределенно отозвался батюшка. – Сам я этого не знаю, не проходил… Господь Сам тебя научит…» И она подумала, что, видимо, для нее другого пути теперь не было, коли этот молодой «белый» священник вдруг вспомнил для нее именно эти слова.
из книги "Весна души или страницы жизни рабы Божией Анны"
https://proza.ru/2016/02/25/1275
Другие статьи в литературном дневнике:
