Испытание истиной- Истину Время спасло, А ты замечаешь: Ты вопрошаешь:
Они изучали разрыв пространства. Кто попадал туда, всегда исчезали. На самом острие, на самом разрыве. Края, тех трещин смыкались. Однако приборы фиксировали срастание. Испытание истиной
"На Ваш номер такой-то дробь сякой-то отвечаем: идите Вы к такой-то бабушке".
"Определение. 18 февраля 19.. года коллегия областного суда по гражданским делам в городе Новодвинске, рассмотрев в открытом судебном заседании дело по заявлению Института теоретической физики (в лице юрисконсульта Белогрива А.А.) об объявлении мертвым бывшего сотрудника Института гр– на КАЛУЖНИКОВА Дмитрия Андреевича, установила: 1) что подозреваемый в смерти Калужников Д.А. тридцати шести лет работал в Институте– истце в должности старшего научного сотрудника отдела теоретических основ фокусировки и начиная с марта прошлого года перестал являться на работу, не известив администрацию ни о болезни, ни об иных причинах прогула; 2) что начиная с того же времени он не находился по месту постоянного жительства в гор. Новодвинске по ул. Коперника, 17, кв. 45 и не оплачивал в домоуправлении счета за квартиру; 3) что в середине мая того же года он объявился в станице Усть– Елецкой Курганской области, где проживал у гр– на Алютина Трофима Никифоровича, кузнеца колхоза "Красный казак", по 21 июля, после чего, как следует из заявления домохозяина Алютина, исчез; 4) что упомянутый Алютин видел последний раз подозреваемого в смерти 21 июля на левом берегу реки Тобол в восьми километрах от Усть– Елецкой (в районе бывшего озера Убиенного), где свидетель со своим сыном и подозреваемый были на рыбалке; к ночи свидетель с сыном отправились в станицу, а Калужников остался у реки; 5) что в ночь с 21 на 22 июля в 1 час 15 минут по местному времени вблизи места, где последний раз видели подозреваемого в смерти, а именно: на левом берегу р. Тобол в районе озера Убиенного – произошла вспышка с выделением большого количества тепла, света и проникающего излучения; эпицентр вспышки, по заключению расследовавших ее ученых, пришелся с точностью до десятков метров на место упомянутой рыбалки; о силе вспышки можно судить по тому, что озеро Убиенное размерами 1,5 километра на 0,3 километра и глубиной три метра полностью испарилось; причиной этой вспышки явилось, по мнению ученых, падение на землю крупного антиметеорита; 6) что начиная с этого момента и по сей день ни указанный свидетель, ни другие лица не видели Калужникова Д.А. и сведений о его местопребывании не имеется; 7) что медицинские эксперты, основываясь на упомянутом "Заключении", подтвердили, что вспышка такой мощности могла привести как к смерти человека, находившегося не далее чем в 30– 40 метрах от ее центра, так и к полному уничтожению его останков. На основании вышеизложенного и учитывая доказанность обстоятельства, угрожавшего смертью, руководствуясь статьей 21 Гражданского кодекса, судебная коллегия определила: гр– на Калужникова Дмитрия Андреевича считать мертвым. Датой его смерти считать 22 июля 19.. года. Настоящее решение может быть пересмотрено в случае объявления Д.А. Калужникова или поступления иных сведений о его кончине. Судья................(подпись)
Дело это вел младший следователь облпрокуратуры Сергей Яковлевич Нестеренко –уравновешенный молодой человек, светловолосый, низкорослый и носатый; он как раз к этому времени начал отпускать обрамляющую челюсть (так называемую "викинговскую") бородку. Сергей Яковлевич, безусловно, понимал, что ему попался уникальный случай: криминалистика не зафиксировала еще ни одного исчезновения человека от падения метеорита, – но понимал он и то, что эта уникальность пройдет мимо него. Задача следствия была узкой и простой: установить, есть ли достаточные основания полагать Калужникова погибшим, чтобы не получился огорчительный для правосудия финт – объявили человека покойником, а ему только того и надо. Соответственно и тобольская вспышка проходила в деле лишь как обстоятельство, угрожающее смертью; без таких обстоятельств суд не вправе объявить человека, который исчез, умершим ранее чем через три года. Вспышка делала картину определенной, и "Заключение" о ее характере и природе неспроста дважды упоминалось в решении областного суда – этот документ был гвоздем дела. Дадим мы его, тем не менее, в кратком пересказе – уж слишком он пространен, обстоятелен, научен. Эксперты – видные физики и астрономы из столичных институтов – прибыли на место происшествия на следующий день после вспышки, работали две недели и после многих измерений, съемок местности, опросов жителей и продолжительных обсуждений сошлись на том, что: вспышка случилась в час 15 минут ночи 22 июля. Время было засечено учителем естествознания Усть– Елецкой школы М. И. Костиным с точностью ± 5 минут по наручным часам; яркое бело– голубое зарево – с переходом в желтое и розово– красное в стадии угасания – было видно в радиусе 30– 35 километров. Источник сведений – сообщения жителей Усть– Елецкой, деревень Ковалевка и Машевка, а также аула Кочердык по ту сторону Тобола на территории Казахской ССР. Фотографии зарева никто не сделал; грибообразного облака пыли и раскаленных газов над местом вспышки никто не наблюдал (что, отметим, не помешало распространению слуха, будто упала атомная бомба); причиной этого, по мнению экспертов, могло быть как отсутствие облака, так и наличие густого тумана от испарившегося в результате вспышки озера. Равным образом никто из зрителей не ощутил ударной или звуковой волны после вспышки; возникший от вспышки пожар травы и приречного кустарника быстро прекратился из– за того, что испарившиеся воды озера Убиенное и примыкающей части реки Тобол сконденсировались в тучи и выпали горячим дождем. В последующие дни до конца июля в районе вспышки стояла непролазная грязь, что затруднило работу экспертов; радиометрическое исследование почвы, воды и воздуха показало, что в зоне вспышки возник значительный радиоактивный фон; он содержал свободный набор типов радиоактивного распада самых различных элементов и явно представлял собою вторичную (наведенную) радиоактивность. Анализ спектров радиации склонял к тому, что первичное выделение энергии во вспышке носило скорее характер жесткого фотонного излучения, нежели реакций цепного деления или синтеза ядер. Эксперты сошлись и в том, что интенсивность радиации и полная по всей зоне мощность ее значительно меньше, чем это бывает при самых малых ядерных взрывах; как картина ожога местности, так и пространственное распределение радиоактивности в почве показали, что вспышка локализовалась в зоне размерами в десятки метров между Тоболом и озером – в том именно месте, где расстояние между берегами этих водных объектов минимально, порядка двадцати метров (точное расстояние между рекой и озером измерить не удалось в виду отсутствия последнего); почва в этом месте выжжена и оплавлена до стекловидного состояния. Особый интерес исследователей вызвало то, что в эпицентре вспышки обнаружилась выемка– "борозда", оплавленная до стекловидности; она начиналась на уровне в два метра выше поверхности воды в Тоболе и шла к озеру, прямо пересекая перемычку между ним и рекой; длина "борозды" была 18 метров, ширина от 0,8 метра внизу до 1,2 метра вверху, наибольшая глубина 2,3 метра. По свидетельству опрошенных жителей, подтвержденному и справкой Усть-Елецкого отдела землеустройства, раньше выемки здесь не было. Здесь нелишне упомянуть, что незадолго до происшедшего известный астрофизик академик К.Б. Нецкий выдвинул гипотезу о том, что метеоры, огненный след которых мы иногда замечаем в ночном небе, в равной мере могут состоять как из вещества, так и из антивещества; то, что наша планета и ее соседи образовались из обычного вещества, ничего не значит для иных тел вселенной. Поскольку подавляющая часть метеоров сгорает бесследно при падении на землю, гипотезу эту так же трудно было опровергнуть, как и подтвердить: и от трения о воздух тело может сгореть, и от аннигиляции тоже. Но, как и любая обобщающая наши представления мысль, гипотеза Нецкого овладела умами; ученые искали случая проверить ее. И теперь такой случай представился: набор данных о тобольской вспышке настолько роскошно укладывался в версию о метеорите из антивещества, что, не будь гипотезы Нецкого, ученым экспертам ничего не оставалось бы, как самим выдвинуть ее. Действительно: во-первых, ни с того ни с сего была мощная вспышка; во-вторых, появилась остаточная радиоактивность – от аннигиляции; в– третьих, отсутствовало метеорное тело и даже осколки – аннигилировало тело; в– четвертых (хотя по значимости этот довод был первым), появилась выемка – "борозда", которая показывала, где и как закончилась траектория метеорита, и объясняла, почему испарилось озеро. Правда, для полного соответствия гипотезе недурно было бы иметь фотографии или хоть визуальные наблюдения светящегося следа от полета метеора; такой след из-за эффекта аннигиляции и в силу почти касательной к земной поверхности траектории должен был быть ярким, длинным и весьма заметным. Но нехватку нужных наблюдений можно было объяснить малой плотностью населения в этой местности, а также тем, что население это спало, а если и не спало, то не смотрело на небо, а если и смотрело, то не в ту сторону, а если и в ту, то, видимо, этих людей пока и не нашли; возможно, они объявятся потом. И наконец, неконструктивным, но, по сути, решающим доводом в пользу гипотезы было: если тобольская вспышка не от падения антиметеорита, то от чего же? Ничего иного здесь не придумаешь. Под "Заключением" стояла дюжина подписей и с устрашающе великолепными Но Сергей Нестеренко, хоть и был по молодости лет преисполнен уважения к науке (это было его небольшое хобби: следить по популярным изданиям за движением научной мысли в мире), не принял все– таки этот документ бездумно, как директивную истину. Это и понятно: "Заключение" ничего не говорило о том, что его непосредственно интересовало, – о судьбе Дмитрия Калужникова. Теперь трудно установить, знали ли ученые-эксперты, что в ночь на 22 июля на месте происшествия оставался человек. Очень возможно, что нет. Во всяком случае – и следователя это сразу насторожило, – в "Заключении", где перечислялись имена, фамилии и места проживания всех опрошенных комиссией очевидцев, домохозяин Алютин упомянут не был. Заявление же его об исчезновении постояльца (поданное, кстати, с изрядной задержкой) шло по иным каналам.
Более всего Сергея Яковлевича смущало поведение подозреваемого в смерти перед печальным событием: без уважительных причин бросил работу, три месяца пропадал неизвестно где, потом оказался аж за Уральским хребтом – и проживал там не у родственников, не у знакомых даже, а так как-то... И почему именно там? Не было ли у него, действительно, намерений инсценировать по каким-то мотивам свою гибель и тем замести следы? Для изучения той стороны дела Сергей Яковлевич провел беседу с Виталием Семеновичем Кузиным – доктором наук, заведовавшим тем самым отделом ТОФ, в котором работал пропавший. Они встретились в комнате младших следователей на втором этаже облпрокуратуры. Перед Нестеренко сидел умеренно полный (скорее от сидячего образа жизни, чем от излишнего питания) моложавый мужчина: у него были темные, красиво поседевшие на висках волосы, круглое лицо с незначительными морщинами. Уши были слегка оттопырены, маленький рот с несколько выпяченными губами создавал впечатление серьезного и доброжелательного внимания; это впечатление подкрепляли и ясные карие глаза. В целом, это была внешность положительного мальчика, который рано сделал правильный, соответствующий своим интересам и возможностям выбор и шел по жизни прямым путем: оконченная с медалью школа, университет и диплом с отличием, аспирантура, кандидатская диссертация, докторантура, докторская диссертация, заведование отделом... Речь и жесты Виталия Семеновича несли оттенок продуманности и неторопливости. – Виталий Семенович, – поинтересовался он прежде всего, пощипывая бородку, – по какой все-таки причине Калужников в марте бросил институт? И так странно: не уволился, не перевелся – исчез. – Это для всех нас загадка, – ответил Кузин. – Может быть, какие-то внутренние отношения обострились? Или с работой не ладилось? – И отношения были на уровне, и с работой ладилось. Еще как ладилось-то! Достаточно сказать, что тема, в которой участвовал и Дмитрий Андреевич, выдвинута на соискание Государственной премии. – Но как же все-таки объяснить: работал– работал человек, потом раз – и ушел. Пропал в етях! Может, он переутомлял себя и того... повредился на этой почве? – Кто, Дмитрий Андреевич?! – Кузин с юмором взглянул на следователя. – Не знали вы его! Он работал без натуги, не переутомляясь – брал способностями. Бывали, конечно, и трудности и неудачи – в творческой работе у кого их не бывает! Но ведь эти штуки у нас, теоретиков, бывают преимущественно не от внешних, а от внутренних причин: заведет мысль не туда – и заблудился. Месяцы, а то и годы работы пропали... Бывали и у Калужникова заскоки в идеях, завихрения... – Виталий Семенович запнулся, в задумчивости поднял брови. – Может быть, в самом деле это его последнее увлечение повлияло? Э, нет. Нет, нет и нет! – Он покачал головой. – Не то все это, товарищ следователь. Вот вы ищете причину во взаимоотношениях, в усталости, надрыве, неудачах в работе – будто это могло так повлиять на Дмитрия Андреевича, что он бросил все и ушел. Я исключаю это категорически: не такой он был человек. Другого довести до нервного состояния – это он мог. Но чтобы сам... нет. Однако Нестеренко насторожился: – Ах это! Было у Дмитрия Андреевича одно теоретическое завихрение. Что было, то было. Весьма оригинальная, чтобы не сказать шальная, идея о строении материи. Вы, возможно, слышали, что сейчас ищут "сумасшедшую" идею? Это нынче модно. – А... Читал кое-что в популярных журналах. – Так у Калужникова была именно сумасшедшая. Но... – Виталий Андреевич поднял палец. – Но!.. Одно дело сумасшедшая идея, а иное – чтобы он сам из-за нее, как вы говорите, повредился. Он ведь был теоретик. Это значит, что к любым идеям: безумным и тривиальным, своим и чужим – у него выработалось спокойное, профессиональное отношение, своего рода иммунитет. Будь он непрофессионалом, скажем школьным учителем, то, верно, мог от такой идеи свихнуться и даже чудить. С любителями такое бывает. – Он рассказывал вам об этой идее? – Нестеренко, как упоминалось, был если и не любитель, то любопытствующий и, конечно, не хотел упустить живую возможность пополнить свой кругозор. – Нельзя ли вкратце?.. – Рассказывал, но боюсь, что вкратце нельзя. Она слишком глубоко проникает в теорию квантов, в волновую механику, в механику упругих сред... Это нужно целый курс лекций вам прочесть. – Но... как на ваш взгляд: это была правильная идея? – не отставал настырный следователь. – Это существенно: ведь не от хорошей жизни ищут именно "безумные". Простите уж, что я испытываю ваше терпение. Лицо Кузина выразило снисходительную покорность. – Ничего, пожалуйста. Видите ли, критерием правильности идеи является не мнение того или иного специалиста, а практика. В крайнем случае, эксперимент. Ни до опытов, ни тем более до практики Дмитрий Андреевич свою идею не довел. По тому, что он мне сообщал, судить твердо не берусь. Были в ней интересные моменты, но и блажь тоже. Причем последней, боюсь, гораздо больше. – Хорошо, оставим это. – Нестеренко взглянул на листок с вопросами. – Вот Калужников исчез. Что вы предпринимали? Искали его? – Предпринимали, искали. Я тогда договорился с дирекцией, что если Калужников вернется в пределах двух месяцев, то отлучку ему засчитали бы как отпуск и ограничились бы выговором. Товарищи из отдела писали общим знакомым, родичам его во все города. Но... – Кузин замолк, взглянул на Нестеренко, как бы оценивая, стоит с ним говорить начистоту или нет. – Скажу вам прямо: делали мы это скорее для очистки совести, для соблюдения, что ли, житейских приличий, чем от сознания необходимости, да! – Вот как! Что же, он был неприятной личностью, от которой хотелось избавиться? – Не-ет! – Виталий Семенович даже поморщился: экий примитивный, чисто милицейский подход! – Я же вам толковал, что это за человек: не истерик, не глупец, не больной. Сильный. Он всегда знал, что делал. И если он исчез так и не просил нас вмешиваться, значит, и нам следовало вести себя спокойно. Понимаете, он был не из тех, с кем случаются передряги. – Однако случилась! – Простите, но на месте падения этого антиметеорита точно так же могла оказаться корова. От таких случаев никто не застрахован. Судьба! На том они расстались. Результаты беседы оказались явно непропорциональны потраченному на нее времени. Всего и усвоил Сергей Яковлевич, что у Калужникова не было служебных причин исчезать и заметать следы и что он "знал, что делал".
Еще до этой беседы Нестеренко направил в Усть-Елецкий райотдел милиции просьбу, во-первых, допросить кузнеца Алютина и, во-вторых, прислать личные вещи пропавшего. Это было сделано. Две недели спустя в Новодвинскую прокуратуру пришли пакет и посылка. Пакет содержал листы обстоятельного допроса гражданина Алютина Т.Н. Из них следователь, увы, ничего существенного для дела не извлек. Вел себя Калужников как в последние дни, так и все время пребывания в Усть-Елецкой обыкновенно: отдыхающий от нервной сутолоки горожанин, "дикарь". Человек он был неприхотливый, спал у кузнеца на сеновале, о внешности заботился мало. ("Парень он был видный, наши девки и так на него смотрели", – уточнял Алютин) Пропадал днями, а иногда и ночами на реке или в степи. Знакомств вроде ни с кем не заводил. И все. При всем том в показаниях Алютина мелькнула серьезная поправка на заключение экспертов о тобольской вспышке, на тот именно пункт "Заключения", который трактовал о выемке– "борозде", якобы оставленной антиметеоритом на месте падения, и окончательной аннигиляции. По Алютину выходило, что эта выемка к небесным делам отношения не имеет: просто Калужникову в одну их совместную рыбалку пришло в голову, что неплохо бы, учтя более высокий уровень воды в озере, прорыть в узком месте перемычки канал в Тобол и поставить в нем вершу. "В Убиенном рыбы после половодья много, – показывал кузнец, – а на удочку не берет, сытая. Вот мы и копали три дня, как каторжные. Да только мелко вышло, ничего мы там не добыли..." В протоколе допроса этот факт именно мелькнул и, понятно, никак не связывался с тобольским антиметеоритом. Милиция выясняла, что делал в последние дни подозреваемый в смерти, и, пожалуйста, выяснила: копал с кузнецом канаву. У Сергея Яковлевича эта всплывшая в показаниях канава тоже внимания не возбудила: в его расследовании этот факт ничего не прояснял. В присланной из Усть-Елецкой посылке наиболее информативными для уяснения личности погибшего оказались не вещи его (плащ, немного белья, электробритва, мыльница, зубная щетка, т.п.), а четыре блокнота. Три из них – откидные, с гладкой мелованной бумагой – были исписаны целиком, четвертый (в коричневом коленкоре и с клетчатой бумагой) только начат. Сергей Яковлевич в меру своих знаний и смекалки изучил заметки для себя, сильно – особенно в первых двух блокнотах – разбавленные записями телефонов, фамилий, имен (чаще женских, чем мужских), адресов, времен отправления поездов и самолетов и прочим деловым хламом. Заметки, как правило, касались физических проблем и собственных идей Калужникова о разрешении их. В них Нестеренко понял далеко не все – да, по правде говоря, не сильно и старался. Однако он все-таки уяснил, что Калужников чем далее, тем сильнее был увлечен своей "шальной" идеей о строении материи, о которой упоминал Кузин; похоже, что из института теоретической физики Калужников ушел именно в связи с этой идеей, так что в данном пункте Виталий Семенович оказался не прав. Но для Сергея Яковлевича этот вывод был совершенно неглавным. Главным и окончательным выводом явилось то, что Калужников не скрывался, и не петлял, и в Усть-Елецкую попал без особых намерений. По всем записям чувствовалось, что он не из тех, кто огорчает правосудие ложными действиями; да и не тем была занята его голова. Видно, в самом деле случилось фатальное совпадение, и погиб Калужников там, на берегу Тобола, основательно, без дураков. "Такой не подведет", – решил Нестеренко и передал дело в суд.
Минуло полгода. Весенний разлив Тобола наполнил водой ложбинку на левом берегу, озеро Убиенное восстановилось. Радиоактивный фон в зоне тобольской вспышки уменьшился до безопасных пределов, и ограждение вокруг этого места сняли. В Новодвинске жизнь тоже шла обычным порядком. У следователя Нестеренко на работе шли заурядные дела: о торговых хищениях и спекуляциях, об украденных автомобилях и мотоциклах, о пьяных хулиганствах с увечьями, о взломе сараев и кладовых, – тот криминалистический планктон, в коем не развернуть интеллект, логическую цепкость и эрудицию. Тягу к интеллектуальному Сергей Яковлевич – человек, как отмечалось, молодой и увлекающийся – удовлетворял чтением научно-популярных журналов. И вот в июльском номере широко известного издания Академии наук он нашел подборку статей под общей на двойную страницу шапкой "ТОБОЛЬСКИЙ АНТИМЕТЕОРИТ". Две самые большие статьи излагали материалы двух конференций, собранных по проблеме тобольской вспышки, – общесоюзной и международной. Основное внимание и там и там привлекли доклад члена– корреспондента Академии наук П.П. Файлова, который был председателем экспертной комиссии, и дискуссия по нему. Докладчик обстоятельно показывал, что гипотеза академика Нецкого о метеоритах из антивещества всеми фактами, собранными на месте вспышки, блестяще подтверждена. Дискутанты оспаривали частности, а в целом были с этим согласны. Но Нестеренко больше заинтересовало не это научное согласие, а фотографии и рисунки остеклованной "борозды" в различных ракурсах: расположение ее на местности, вид сверху, вид вдоль горизонтальной оси и даже разрез, в котором она напоминала полуобвалившийся окоп полного профиля. Вникнув в статьи, он понял, что "борозда" фигурирует всюду не между прочим, а как решающий довод в пользу того, что на берегу Тобола упал антиметеорит. Файлов в своем докладе по расположению "борозды" указывал, откуда прилетел на землю антиметеорит: из созвездия Дракона. А видный английский астрофизик, член Королевского общества Кент Табб по геометрии "борозды" вычислил даже массу тобольского антиметеорита, вероятную плотность вещества в нем и скорость соприкосновения с почвой. По Таббу получалось, что метеорит весил около килограмма и состоял из окислов антижелеза и антикремния; скорость его была порядка 40 километров в секунду. Кaк уже говорилось, мелькнувший в показаниях Алютина факт о прорытой между озером и Тоболом канаве для ловли рыбы вершей не занял внимания следователя – как не занимают нас вещи, малоотносящиеся к нашим прямым целям. И только теперь, глядя на снимки аннигиляционной "борозды", он отчетливо понял, что она и есть тот самый прорытый Алютиным и Калужниковым канал. Действительно: он находился в самом узком месте перешейка между рекой и озером, вел к реке по кратчайшему расстоянию... да и вообще иных канав между Тоболом и озером на снимках местности не было! "Да-а... – Нестеренко потер лоб ладонью. – Вот так финт! Всем финтам финт. Выходит, не разобрались ученые?.. – Он облокотился на журнал, уставился на шумевшую под балконом улицу. – Ну конечно: кузнец таился, помалкивал – как бы за озеро отвечать не пришлось. Калужников погиб. Потом эксперты составили "Заключение", собрали материалы, вернулись в свои институты – и пошла писать губерния! И я сглупил, надо было сразу переслать им копию показаний Алютина. И в голову не пришло! Да и то сказать: ведь это они выезжали на место происшествия, не я. Что же мне их из Ново– двинска поправлять? Сами должны были разобраться. А где ж им вникать во всякую прозу? Они – ученые, люди возвышенного образа мыслей... Скандал!" Сергей Яковлевич еще раз перечитал статьи. Да, выходило, что наиважнейший довод в пользу того, что тобольская вспышка произошла от падения антиметеорита, а не от иных причин, – "аннигиляционная борозда". Канал имени Калужникова и Алютина. "Да как у них все гладко выходит: и вес, и плотность, и скорость, с которой метеорит прилетел из созвездия Дракона! (А ведь и у меня все гладко вышло, никаких вопросов со стороны суда. И я не лучше сработал?!) Простой, но если "борозда" ни при чем, то что же там было? Да, да, юридически все правильно: были угрожающие жизни обстоятельства – вспышка. Но отчего вспышка? Отчего погиб Калужников?" На следующее утро, придя в прокуратуру, Нестеренко затребовал из архивадело Калужникова. И теперь, чем более он вникал, тем яснее ему открывались не то чтобы несообразности, а невероятности в истории с его исчезновением. Так он добрался до блокнотов, перечел их. Тогда, в январе, следователь при оценке заметок погибшего исходил из деликатно, но определенно высказанного доктором Кузиным мнения, что они – блажь. Самое большее, что выжал из них при таком подходе Нестеренко, – это то, что Калужников, увлекшись своими идеями, бросил институт и изменил привычный образ жизни; в конце концов, это было его личным делом. "Ну а если они – не блажь? – думал теперь Сергей Яковлевич, разбирая торопливые фиолетовые каракули и отчеркивая интересные места. – Если Калужников был прав в своей "шальной" идее?" И к концу обеденного перерыва (его Нестеренко и не заметил) в душе следователя стала пробуждаться догадка. Догадка логичная и в то же время настолько дикая, настолько – под стать идее Калужникова – сумасшедшая, что Сергей Яковлевич даже в уме убоялся выразить ее словами. Он чуял, что это возможно – да что там возможно! – что факты дела именно в этом связываются в непротиворечивую версию; но ум его, воспитанный на обычных знаниях и представлениях, выталкивал из себя такую догадку, как вода каплю масла. "Что же делать? – растерянно думал Нестеренко, складывая блокноты в папку. – В конце концов, это не по моей части... Но и оставить без последствий все после того, что я теперь знаю и понял, нельзя. Посоветоваться с начальством? А что здесь почувствует начальство!? Оно посоветует обратиться к ученым. Так это я сделаю и сам!"
Институт теоретической физики находился на окраине города, возле Демиевского лесопарка. Это старое помпезное здание имело четыре этажа в центре и по три на крыльях. Высокие и узкие арочные окна, лепные звериные хари над ними, четыре колонны, подпирающие треугольную крышу над главным входом полутораэтажные дубовые двери с фигурной резьбой, голубоватая штукатурка – словом, XVIII век, смесь рококо и коммерческого ампира. Нестеренко быстрым шагом прошел вестибюль, поднялся по лестнице с полустертыми ступнями на третий этаж и двинулся по экономно освещенному коридору, читая таблички на дверях. Кабинет Кузина оказался в конце коридора, у торцевого окна, выходившего на Демиевский лес. Виталий Семенович умеренно изумился появлению следователя. Он поднялся из– за письменного стола (старого, громоздкого, с резными узорами, под стать зданию), душевно поздоровался и сел напротив Нестеренко за приставной столик, тем как бы отстраняясь от своего начальственного положения. Кабинет по обстановке мало отличался от комнаты, где работал следователь: стол, стулья, шкаф с книгами, сейф, блеклые портьеры на окнах. Налет интеллектуальности создавала небольшая линолеумная доска в простенке да портреты Нильса Бора и Эрнста Резерфорда – двух стариков с насупленными лохматыми бровями и одухотворенными взглядами. Секунду Кузин и Нестеренко выжидающе смотрели друг на друга. – Сергей Яковлевич я, и у меня вот что, – Нестеренко решил сразу брать инициативу в свои руки. – В одном важном пункте вы оказались не правы, Виталий Семенович: Калужников покинул институт и Новодвинск именно в связи со своей "сумасшедшей" идеей. Это определенно следует из записей в его блокнотах, которые мне переслали из Усть-Елецкой. – И он, развязав папку, выложил на столик блокноты. – Вот как! Что ж, возможно и такое. Хотя странно... – Кузин покосился на блокноты. – А чем, простите, этот пункт важен? Оживить Дмитрия Андреевича все равно, к сожалению, нельзя. – Это очень важно, Виталий Семенович! – Нестеренко раскрыл прихваченный из дому журнал. – Вы читали эти статьи? – О тобольском метеорите? Читал – и не только их. – Отлично. А теперь прочтите, пожалуйста, это. – Следователь положил перед Кузиным показания Алютина. Виталий Семенович надел очки. Сначала он читал безразлично. Потом хмыкнул, остро глянул на Нестеренко, дочитал листы до конца, закурил сигарету и принялся читать сначала. ...В науке бывают свершения, идеи, теории, открытия. Но самое захватывающее из всего, что в ней происходит, что будоражит умы, обостряет чувства и отношения, – это, безусловно, скандал. Научный скандал. И сейчас от четвертушек бумаги со скачущими серыми литерами разбитой пишмашинки Усть-Елецкой милиции на Виталия Семеновича повеял в августовской скуке освежающий душу ветер раскрываемого скандала. Да какого!.. И в голове замельтешили возгласы "Ну и ну!", "Ой-ой!", "Вот это да!", и по животу разлились приятные токи нервного возбуждения, и даже румянец выступил на бледных, слегка одутловатых щеках. Доктору наук Кузину не требовалось растолковывать, что значат для истории с тобольским антиметеоритом бесхитростные показания кузнеца Алютина, какой оглушительный приговор они выносят гипотезам, экспертизам и прочему. – Н-да! – высоким голосом произнес он, положил листки, встал и прошелся по кабинету, потирая руки и плотоядно улыбаясь. – Вы не будете возражать, Сергей Яковлевич, если я приглашу сюда некоторых наших товарищей? Надо бы и их ознакомить. – О нет, Виталий Семенович, ради бога! – Нестеренко взмахнул руками. – Давайте сначала обсудим, разберемся сами что к чему. – В чем именно? – Ах да... блокноты! Что же в них? – Да – и согласовать это с официальной версией можно единственным способом: что траектория антиметеорита на излете случайно – опять случайность! – совпала с канавой. И точно совпала, прямо в яблочко... И еще: светящегося следа метеорита никто не заметил... – Случайно, конечно, – с улыбкой кивнул Виталий Семенович. – Вот-вот, я вижу, вы улавливаете. Каждое из этих событий принципе возможно, хотя вероятность его и очень мала. Ну, действительно: много ли вы знаете случаев, чтобы человек – к тому же ученый – бросил интересную работу, квартиру, даже перспективу получить союзную премию... и подался в бродяги? – Да только один этот случай и знаю. – Третья малая вероятность, – согласно кивнул Кузин. – Четвертая: никто не видел следа метеорита в воздухе. И, наконец, пятая, которая совсем уж не лезет ни в какие ворота: антиметеоритточно прошел по канаве... И все это – независимые случайные события! Каждое в отдельности имеет, если выражаться математически, вероятность, отличную от нуля, хотя и не слишком отличную. Надо же метеориту где-то упасть и Калужников должен был где-то находиться, могли полет метеора не углядеть, и так далее. Но чтоб все так совпало!.. – Вероятность официальной версии происшедшего, хотите вы сказать, оказывается произведением пяти исключительно малых вероятностей – то есть практически равна нулю? – Вы, я чувствую, увлекаетесь теорией вероятностей? – Кузин с симпатией смотрел на разгоряченного молодого человека. – Есть такой грех. – Тоже правильно. – Тогда почему вы решили вернуться к этому делу? Хотите подправить ученых, уличить их в ошибке? Ну отправьте эти показания им, да, может быть, еще в тот же журнал – и дело с концом. Нестеренко грустно усмехнулся. – Ну зачем так! – Кузин протестующе возвел руки. – Да нет, суть вашего вопроса именно такая. Понимаете, приводить всякие происшествия в соответствие со статьями закона – это внешняя сторона нашей работы. А по внутреннему содержанию она (возможно, такое мое суждение покажется вам самонадеянным) близка к работе исследователей. Главное: разобраться, установить, КАК ОНО БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕ. Не бывает,мне кажется, специализированных истин: одни для юристов, другие для физиков, третьи для театральных администраторов... а бывает просто ИСТИНА. Ее-то я в данном деле не понял, не установил и, стало быть, если не юридически, то нравственно не прав и совершил ошибку. Нестеренко замолчал, чувствуя, что сердится: не думал он, что здесь ему придется объяснять такие вещи!.. А Виталию Семеновичу было сейчас неловко. "Отшлепал меня мальчик, – думал он, искоса поглядывая на отчужденное лицо следователя. – Культурно отшлепал. Не мне бы такое спрашивать, не ему отвечать. Я увидел здесь скандал, а он то, что следовало увидеть мне – проблему". – Как это было на самом деле! – с выражением повторил он. – Это вы совершенно правильно подходите, Сергей Яковлевич. Так что простите мне мой... м-м... такой приземленный вопрос. Именно так и надо подходить к истине – как к самостоятельной ценности, независимо от того, чью правоту она подтверждает или опровергает. Это житейская рутина нас заедает так, что стремимся мы, как правило, к ПОЛЬЗЕ. Не знаем, в чем смысл жизни вообще и человеческой в особенности, – а ведь себя так, будто знаем и осталось только накапливать пользу. А может, узнав все истины, поймем, что делать надо не то или не так?.. – Он помолчал. – Но что же там действительно было, со вспышкой этой, с Дмитрием Андреевичем? У вас есть конструктивная версия, Сергей Яковлевич? Ведь если, к примеру, просто так оспорить официально признанную версию тобольского антиметеорита, то даже если удастся доказать про канаву– "борозду", сразу поставят вопрос: а что же там еще могло быть? И действительно, вроде ничего иного предположить нельзя, а? – Можно, Виталий Семенович, – твердо сказал Нестеренко. – Я перечитал блокноты Калужникова – и забрезжило что-то такое... Но, – он нерешительно посмотрел на Кузина, – понимаете, эта версия выходит и логичной, в ней все события не случайны, а взаимосвязаны, – и в то же время настолько дикой, что я... я просто не решаюсь вам ее высказать. Подумаете еще, не в своем уме я. Да и не смогу выразить, подготовочка не та... Виталий Семенович глядел на него с большим интересом. – Поэтому я и принес блокноты вам, бывшему начальнику и товарищу покойного Калужникова, – продолжал Нестеренко. – Прочтите их, пожалуйста. Если и вы придете к подобному предположению, будем думать, что делать дальше. Если нет, то... Кто знает, может, у меня вправду буйное, недисциплинированное воображение! Я ведь не ученый. Одно мне представляется совершенно определенным, Виталий Семенович: ни метеорит, ни антиметеорит там не падал. – Любопытно, – сказал Кузин. – Вы меня сильно заинтриговали. Что ж, оставляйте блокноты, прочту. Сегодня среда? Приходите утром, в пятницу, к этому времени я управлюсь. Итак, до встречи – и да здравствует истина, какая бы она ни была! Они распрощались. * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПУТЬ ПО МЫСЛИ * Ложные знания хуже откровенного незнания,
За блокноты эти Виталий Семенович принялся вечером дома. На внутренней стороне обложки каждого блокнота было написано, когда он начат. Первый блокнот Калужников пометил январем 19.. года. Виталий Семенович хорошо помнил то время: как раз завершили проект электромагнитной фокусировки частиц для сверхускорителя – он-то и был потом представлен на лауреатство. "Новый год, порядки новые, – гласила первая запись. – Этот год могу заниматься свободным поиском. Нешто построить докторскую на фокусировке? Тема проходная. Что-то душа не лежит. И что ей надо, моей душе!.. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Вахтер института тетя Киля, заступая на дежурство по утрам, по обыкновению молится. Истово смотрит в угол вестибюля, пониже электрочасов, повыше пожарного щита с баграми, кладет торопливые кресты на грудь, что-то шепчет. Интересно, о чем она молится? Чтобы сотрудники не нарушали правил выноса материальных ценностей? О даровании долгих лет и здравия руководящему составу? Или чтобы мы, физики-теоретики, вскрыли наконец природу физических законов и тем доказали, что бога нет?.. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Итак, что меня отвращает от проходной хлебной темы по фокусировке встречных пучков? Пожалуй, неверие в перспективы. Не верю я, что сверхускорители и опыты по бомбардировке в них частицами мишеней из частиц ("бомбардировка неизвестно чего неизвестно чем", как шутит наш академик) продвинут нас далее в понимании материи. Мы не поняли элементарные частицы, когда соударяли их с энергиями в миллионы электрон– вольт, не поняли и на энергиях в миллиарды электрон– вольт. Где гарантия, что поймем на десятках миллиардов? Так можно наращивать энергию до бесконечности; а чем далее, тем это сложнее. Получается отрасль науки, работающая на себя, и только. Не верю я в это дело – как те павловские собаки не верили теорию условных рефлексов. Но вот что: верить, не верить – занятие не для ученого. Надо вникать. Это и будет моей работой в текущем году: проникновение в "теорию элементарных частиц", в теорию, у которой есть пока только название да набор смутных противоречивых идей. Помолись и за меня, тетя Киля! Я погружаюсь... Что есть "вещественные тела"? Скопление "элементарных частиц". А что есть "частицы"? Мельчайшие частицы "вещества". А что есть "вещества"? Замкнутый круг, из которого следует, что мы не только не знаем, что такое частицы, но не знаем и что такое "тела". Да-да, у микрочастиц есть "массы", "магнитные моменты", бывают "заряды". Но достаточно ли этих признаков (природа которых сама, кстати, неясна), чтобы считать их вещественными предметами? Возьмешь в руку, маешь вещь, как говорят на Украине. Но если "частицы" не предметы, то что? – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Есть универсальный, избавляющий от терзаний ответ: такова объективная реальность. Постоянен элементарный заряд? Такова объективная реальность. Электрон-отрицон в 1837 раз легче протона-положона? Такова о. р. Сила тяготения обратно пропорциональна квадрату расстояния? Она же. Скорость света постоянна во всех системах отсчета? Т.О.Р. Да, но почему реальность такова, а не?.. Прикладникам можно удовлетвориться констатацией "реальности". Была бы сила тяготения пропорциональна кубу расстояния, была бы скорость света непостоянна, была бы масса электрона не в 1837, а в десять тысяч раз меньше, чем у протона, – они все равно исхитрились бы сделать электромотор и транзистор, построить мост и запустить ракету. Прикладникам можно, ибо смысл прикладных наук – дополнять природу в интересах людей. А смысл работы теоретиков – ПОНЯТЬ природу. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Сегодня мне исполнилось тридцать пять. Не отмечал – что праздновать-то? Молодость прошла – молодость, когда все впервой: любовь женщины и оригинальная идея, хороший заработок и первая публикация, разработка и путешествие... А потом все тускнеет. На что уходят лучшие годы? На зарабатывание денег и приобретение "благ"? На выполнение работ, в нужность которых я не верю и увлечься которыми не способен? На призрачное утверждение своего "я" мелкими идейками? На связи с женщинами, которых я не могу (или не хочу?) полюбить? На
Бывают люди, не созданные для обычной жизни. Негде им в ней развернуть избыток сил и возможностей. В неспокойные для общества времена из таких получаются герои, водители масс, но бывает, что и бандиты. В спокойное же время они живут как-то вполсилы, спустя рукава. То, что для других составляет самую соль существования, им мало интересно. Живут – будто ждут чего-то: то ли событий, то ли необыкновенной любви, то ли захватывающей идеи или замысла, но всегда чего-то своего, отвечающего именно их натуре. И когда приходит это. Великое Свое, тут уж – гуляй, душа! И пусть со стороны действия такого человека покажутся странными, даже предосудительными, пусть решат, что ими он только поломал себе жизнь да и ничего общепризнанно ценного не достиг, – в этой яркой, выразительной отдаче себя и есть счастье такого человека. Многие, впрочем, доживают до конца дней, так ничего и не отдав. Вот и в Калужникове, вспомнил Кузин, чувствовалась какая-то иная шкала ценностей. Кроме тех, на завоевание которых направлены помыслы и усилия большинства людей, он предвидел и другие, ради которых готов был все бросить и уйти, не оглянувшись. Так он, в конечном счете и сделал.
Ю. Стрифонов, "Некотогые вопгосы энеггетики упгугих и неупгугих соуда– гений гелятивистких пготонов." Докладчик продемонстрировал (пгодемонстгировал) французский прононс и умение сморкаться в платок среди фразы. Простыл, бедняга, на азовских сквозняках... С. Приверзев. "Как известно, в слабых взаимодействиях, обуславливающих распад частиц, закон сохранения четности нарушается... Однако ориентация спинора Дирака в шестимерном импульсно– потенциальном пространстве..." Спинор Дирака, динор Спирака, черт бы побрал их обоих! Считается, что физика сейчас проникает в основы строения материи, в ЭЛЕМЕНТАРНОЕ – то есть в самое простое, проще арифметики, такое, что каждому объяснить можно. Но где оно, это простое?! Во всех докладах головоломнейшая галиматья терминов, частных посылок, случайных опытных фактов, хитроумной математики, призванной подтвердить правоту докладчика... Мы выработали международную терминологию, математизованный язык – и успешно понимаем друг друга в том даже, о чем умалчиваем. Но значит ли это, что мы понимаем природу? – Запутались мы, – вздохнул мой сосед по секции и по номеру в гостинице сибиряк Коля, когда я поделился с ним недоумениями. – И не признаемся в этом ни себе, ни другим. Да, похоже, что сейчас самое время не выступать на конференциях, громоздя одна на другую скоропалительные идеи и догадки, не раздувать всемерно и всемирно на предмет обильных ассигнований важность нашего занятия, а думать. Думать несуетно, честно, беспощадно: там ли шли, где свернули с пути в лабиринте поиска? Думать с целью понять. А вот к этому мы не приучены. Так называемое "познание нами мира" держится на трех китах: а) в детстве – на доверии к старшим и боязни их; б) в специальной учебе – на том, что надо знать и то и именно то, что позволит получить хорошие оценки, стипендию, заработок, премию, степень и т. п.; в) в работе – на том, что от применения наших знаний получается польза, выгода: облегчающие труд машины, обилие энергии и товаров, безопасность и прочее. То есть наше познание целиком подчинено инстинкту самосохранения – ведь производными от него и являются "выгода", "страх", "благополучие". Да, практика – высший критерий истинности теории. Но разве практика и польза – одно и то же? Где вы, алхимики, смешивающие вещества ради жгучего детского любопытства: а что из этой смеси будет? Где вы, древние анатомы, выкапывающие трупы на кладбище – ночью тайком, чтобы понять: как все-таки устроен человек? Где вы, биологи, испытывавшие болезни и сомнительные лекарства от них на самих себе?.. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Степи, лесополосы, терриконы – все бело. Снег, снег, снег от моря и до моря. Поезд N27 везет меня домой... Напрасно я съездил? Пожалуй, нет. Конструктивных идей я на конференции не услышал, но хоть понял масштабы недоумения, которое сейчас царит в физике элементарных частиц. Я, грешным делом, думал, что только я ничего не понимаю... Что же они такое – частицы, "кирпичики мироздания", которые, похоже, не кирпичики, и не шарики, и вовсе не вещественные предметы? Из чего же мы, братцы, состоим?! Ночь. Шутейная идея под стук колес: элементарные частицы – вовсе не частицы, не постоянные какие-то образования материи. Это ПЕРЕМЕННЫЕ ПРОЦЕССЫ, объемные колебания самого пространства! Хо!.. Нет, правда: примем всерьез то, что пространство – не пустота. Физический вакуум – материальная среда и, может быть, даже довольно плотная. И вот в каких-то местах ее – объемная зыбь: уплотнение, разрежение, снова уплотнение. В среднем здесь такая же плотность материи, как и всюду, но здесь НЕЧТО – пульсирующая неоднородность. Однородное же неразличимо, оно все равно что НИЧТО. А если каждое новое колебание плотности повторяется не в том же месте, а рядом, то вот вам и ДВИЖЕНИЕ "частиц". Умора! Это еще не все: уплотнения и разрежения можно отождествить с ЗАРЯДАМИ частиц. Ну по максвелловской жидкостной модели электромагнетизма: уплотнение – источник силового поля (оно ведь растекается и давит на окрестную материю), положительный заряд; разрежение – отрицательный. А при переходе от одного состояния к другому происходит завихрение материи и МАГНИТНОЕ поле. Тоже по Максвеллу. О, это уже серьезно! Так можно объяснить, откуда берется магнитный момент частиц, магнетон – штука необъяснимая, пока мы считаем частицы постоянными образованиями. Ведь магнитное поле, по Максвеллу, возникает от изменения электрического во времени. Если считать, что заряд "частиц" постоянен, то непонятно, откуда у них магнитные моменты. Приходится придумывать, что в микрочастицах есть обмотки с токами, соленоиды, электромагниты... штуки, неестественные, невозможные в ЭЛЕМЕНТАРНЫХ образованиях материи. А если заряд "частиц" переменный, то все сходится... Постой, что сходится?! Ведь заряд-то у протонов и электронов постоянный! Это же измерено, факт. И магнитные моменты у них постоянны. А от переменного электрического поля должно получаться переменное и магнитное... Занесло меня. А жаль, складно получалось. ...Идиот, болван, гений, тупица! Все правильно! Результаты измерений свидетельствуют, что заряды и магнитные поля частиц постоянны. Верно. Но, милостивые государи, посредством чего мы измеряем это постоянство? Посредством приборов из вещества, то есть, в конечном счете, из тех же колеблющихся (да, колеблющихся!) от разрежения к уплотнению "частиц" – неоднородностей. И синхронно, в такт колеблющихся, иначе скопление таких пульсаций, тело, – не будет устойчиво. Это же факт из теории колебаний: в общей энергосистеме могут работать только те генераторы, частоты и фазы которых совпадают. Иначе система самоуничтожается. Тогда ясно, почему нам кажется, что у частиц постоянные заряды и моменты. Есть такой стробоскопический эффект: скажем, если шпиндель станка, вращающийся со скоростью 100 об/мин., осветить газоразрядной лампой, в которой вспышки света следуют с той же частотой, то он покажется наблюдателю неподвижным. Но ежели наблюдатель этот сдуру возьмется за шпиндель, ему оторвет пальцы... Так и с частицами-колебаниями: два переменных "протона", когда они уплотнения, отталкиваются; через полтакта, когда они становятся разрежениями, – тоже отталкиваются. Что мы и истолковываем так: заряды одного знака отталкиваются. Важно, что ОДНОГО, неважно какого. Переменный "протон" и переменный "электрон" – два колебания в противофазе; они притягиваются и могут устойчиво держаться вместе, что мы и наблюдаем... И магнитные моменты у микрочастиц – колебаний – переменны, согласованы по частотам и фазам, а поэтому и взаимодействуют между собой как постоянные магнитики... Нет, как нам здесь природа натянула нос! Ах, поцелуй же ты меня, тетя Киля!.. То есть я хотел сказать: помолись ты за меня, тетя Киля! Я что-то нашел. Мир наш зыбок. Он мерцает. Он то есть, то нет – со страшной частотой. Бж-ж-ж-жжж... кошмарное дело. ...Но, кроме шуток, ведь волновые свойства микрочастиц легко согласуются с этой идеей. Если частица – объемный всплеск в среде, нечто вроде капли дождя, упавшей в лужу, то, естественно, и вокруг себя она возбуждает концентрическое волнение. И не вероятностное, а самое обычное, материальное, от которого и происходит дифракция электронов. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Вернувшись, написал статью о переменности микрочастиц: двенадцать страниц на машинке через два интервала, латинские символы подчеркнуты синим, греческие – красным... Все честь честью. В любой журнал возьмут. Две недели трудился. Прочел – и порвал. Я только прикоснулся к самому краешку большой идеи. Идеи, кажется, не только физической, а обо всем. Я пока понял самую малость – и туда же, спешу торгануть этими крохами, частностями. Поскорей застолбить участок. Или хоть просто блеснуть интеллектом, остроумием догадки. Неважно даже, истинна догадка или только прикидывается такой – важно блеснуть. Приходи, кума, мной любоваться!.. А это очень важно, если она – истинна. Мир – волнение среды? – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Материя едина. Она существует в пространстве и времени, но сами пространство и время есть категории материи; они материальны. В материи все взаимосвязано. В ней все течет, все меняется. Это мы проходили на философских семинарах, лихо спихивали на зачетах, но воспринимали (если воспринимали!) лишь умом: очень уж идея о единстве материального мира трудно согласуется с наблюдаемым – отрывочным и пестрым – разнообразием природы: тут тела, там воздух, там пустота, там холодно, там жарко, там зелено, там сыро. А воспринимать надо просто и прямо: есть вязкая (взаимосвязанность!) материальная среда, которая включает в себя и пространство, и время, и нас самих со всеми чувствами и мыслями. Посторонний – не от мира сего – наблюдатель увидел бы всю среду, как мы видим воду. Наш мир выглядел бы для него серым четырехмерным волнением – со смутными сгустками-телами, со струями, вихрями... и не знаю, с чем еще. И не различил бы он в нем ни звезд, ни планет, ни лесов, ни закатов, ни лиц человеческих... Мы различаем, потому что мы от мира сего. Для нас наблюдать – значит взаимодействовать. Потому-то так глубоко и запрятан от нас факт единства материи, что все воспринимаемое на меня, волну материи ВЛИЯЕТ: на длительность существования, на форму, на содержание, на размеры... Все влияет – и все по-разному. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Это похоже на музыку: звуковые колебания, нарастая, устанавливаясь на уровне, затем слабея, образуют ноту, элементарную цельность, "атом музыки". Ноты слагаются в цельности-аккорды, в цельности-мелодии; это "кристаллы", "комья", "волокна" музыки. И все они складываются в нечто еще более цельное – в симфонию или в песню. Это похоже на волнение моря: мелкие волнишки, накладываясь, образуют крупную, а из тех выстраиваются валы. Серия валов – с "девятым", максимальным, посредине – тоже волна. Да и весь шторм – волна – событие, ибо он не всюду, он начался и кончится. ... Это ни на что не похоже, потому что вселенское волнение материи – с возникновением, развитием и распадом галактических вихрей и звездно-планетных всплесков – четырехмерно. Все, что мы видим, слышим, чувствуем, лишь частные проявления его. Вот его и надо понять. А частицы... что частицы! – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – И снова утро, и снова крестится на электрочасы тетя Киля. "Земля еси и в землю отыдеши..." Обобщим: среда еси – и в среду отыдеши. Ничто не ново в мире. Кто-то умный давно понял этот великий, поистине библейской простоты и беспощадности закон единства материального волнения. А потом кто-то глупый дал ему имя "бог". Навешивать ярлыки во все времена было занятием для дураков. Занятно: о чем ни возьмусь думать, все ведет меня к той же идее. И частицы, и музыка, и старая молитва... Оно и естественно: правильная идея о мире должна обнимать все. Сегодня после обеда поймал Кузина в кабинете, загнал за стол и блестя глазами, изложил свои идеи и размышления. Он вежливо выслушал, а потом – не то чтобы разгромил (Виталий Семенович никого не громит, это не в его характере), а, как говорится, облил меня холодной водой скепсиса. – Дмитрий Андреевич, – сказал он, – я в принципе допускаю, что на базе ваших смелых идей (в частности, идея переменности микрочастиц мне представляется весьма многообещающей) возможно построить интересную теорию. Даже общую теорию. Но, Дмитрий Андреевич, – он поднял палец, – но!.. Именно в общности ее и будет главный изъян. Не надо забывать, что мы живем во время пышного расцвета специальных наук. Они дают наибольший выход и в плане прикладном, и в плане эксперимента. Я не берусь определить, что причина, а что следствие: то ли расцвет узких теорий произошел от ограниченности исследователей, от их неспособности объять, так сказать, необъятное, то ли успех одних узких теорий повлек за собой развитие других... но факт налицо. И поэтому общая теория, построите ли ее вы или кто-то иной, ныне обречена. – Почему?! – возопил я. – Да очень просто: 99% такой теории окажутся не нужны – да и непонятны – любому узкому специалисту. Любому! А по единственному понятому проценту ни один ученый не станет судить о правильности теории в целом. Это значит, что такая теория обречена на непонимание и забвение. – Дмитрий Андреевич, – душевно продолжал он. – Мне хотелось бы коснуться и ваших... эмюэ... глобальных суждений. Не стану оспаривать ваше подозрение, что физика последние десятилетия шла, как вы говорите, "не туда". Это возможно. Во всяком случае, пиковое положение в области элементарных частиц, которому мы свидетели, к такому взгляду склоняет. Но, Дмитрий Андреевич, но!.. Не надо забывать, что в этом направлении, то есть, по-вашему, "не туда", все разделы физики шли вместе, в ногу, максимально, приноравливаясь друг к другу в идеях, осмыслении результатов и создании общих понятий. Сейчас наша наука, независимо от того, куда она идет и к чему придет, является мощной и весьма устойчивой системой, пошатнуть которую очень не просто. Физикой сейчас профессионально занимаются сотни тысяч, если не миллионы людей. Их труд и творчество, их ЖИЗНЕННЫЕ интересы накрепко связаны с теми идеями, что есть сейчас, – а не с теми, что у вас или иного новатора на уме. – Понимаете, Дмитрий Андреевич, – лирически вел он еще дальше, – сейчас, в последней трети XX века, создать ситуацию, подобную кризису физики конца XIX века, крайне затруднительно. Ведь в отличие от того времени ныне есть электроника, вычислительные машины, лазеры, ядерная энергетика – и прочее, и прочее. Все это возникло из ФИЗИЧЕСКИХ идей. И работает, Дмитрий Андреевич, работает! Взгляды на мир, которые вы намереваетесь оспорить, проникли в сознание каждого грамотного человека, в преподавание, проектирование... даже в философию и в политику в известной мере. А развитие иных идей – пусть более верных, но ИНЫХ – приведет к такой ревизии, такой ломке и растерянности, которые сейчас вряд ли допустимы. – Вот тебе на! – подал голос я. – А как же призывы Нильса Бора и других корифеев к радикальному пересмотру, к "безумным" идеям? Ведь все их приветствуют. – Ах, Дмитрий Андреевич! – Виталик даже покивал с улыбкой от полноты чувств. – Неужели вы, ученый с десятилетним стажем, не понимаете, что приветствуют-то, имея в виду уютное, карманное академическое "безумие" – чтобы без потрясения основ, без сокрушения авторитетов? Да и приветствуют-то высказывания КОРИФЕЕВ, а не наши с вами. Таким образом, Дмитрий Андреевич, – он встал, давая понять, что беседа близится к концу, – я все-таки порекомендовал бы вам не замахиваться на всю физику, а продвигаться обычным апробированным путем частных теорий. ...Словом, "и по камешку, по кирпичику", не покушаясь и не обобщая". Виталий Семенович очень придирчиво прочел эту запись. Речь шла о нем самом, да и следователь оставил пометки красным карандашом. Все было правильно, хотя Калужников и утрировал его манеру речи. Он и сейчас сказал бы ему то же самое. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Командировка в Сухуми. Лечу над морем. Самолет идет низко, и из моего иллюминатора видна динамичная картина шторма: валы мерно набегают на берег, бьют в него, разваливаются в брызгах и пене, откатывают, снова набегают... Но вот самолет взял курс в открытое море, берег ушел из поля зрения, и – о чудо! – штормовое волнение застыло. Есть и валы, и впадины между ними, но все это выглядит убедительно неподвижным. Будто это вовсе и не вода. Только если долго смотреть, можно заметить медленное – куда более медленное, чем общий бег волн к берегу! – перемещение валов относительно друг друга: их гребни то слегка сближаются, то отдаляются. Чуть меняются и высоты валов, появляются или исчезают пенистые барашки на них... Командировка в Сухуми по частной проблеме, но думаю я все о том же, об общем. Вот она, разгадка устойчивости мира, в котором живем! Это меня озадачивало: как так, мир есть волнение материи – а формы тел и их расположение долго сохраняются? Да ведь потому и сохраняются, что мы – всплески материи: и волна– солнце, и волны– планеты, и волнишки– горы на них, и даже волна– самолет, и я в нем... все мчим в основном в одном направлении, в направлении СУЩЕСТВОВАНИЯ (по времени?), с огромной скоростью (не со скоростью ли света? Именно она должна быть скоростью распространения возмущений в среде; да и энергия покоя тел Е = Мс^2... хорош "покой"!). Этот бег волн можно заметить только с неподвижного "берега"; но его нет во вселенной, а если и был бы, мы-то не на "берегу"! А так мы можем заметить только изменения в картине взаимного расположения тел-волн вокруг, то есть ОТНОСИТЕЛЬНОЕ движение. Итак, устойчивость в малом – синхронность колебаний; устойчивость в крупном – движение – существование в общем потоке материи. ...Какое у меня сейчас великолепное ощущение ценности своей жизни: когда боишься умереть только потому, что не все понял, не закончил исследование! – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – И все это не то, и все это не так! Я могу написать немало соединенных в интересные предложения слов, могу сдобрить их уравнениями и формулами, – чтоб посредством всего этого объяснить свою идею другим... А вот насколько я понимаю ее сам? Ведь предмет ее не где-то в космосе и не под микроскопом, не в колбе; этот "предмет" – все вокруг меня, во мне, в других. Просто все. Истина выражена самим фактом существования мира. Осталось только "прочесть" то, что выражено. Воспринять, почувствовать. Произнося слова, можно только ходить вокруг да около, а то и удалиться от истины. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Полжизни за миг понимания! Полжизни – и не останусь в накладе. Иначе ухлопаю всю жизнь – и не пойму, не почувствую. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – Сегодня, 25 декабря, я, кажется, воспринял вселенское волнение. Или оно мне пригрезилось?.. Я и сейчас еще прихожу в себя. Впечатление было сильное, не так просто его описать. Час назад, в одиннадцать, я лег спать. Сразу, как водится, не уснул: лежал, думая все о том же. Расслабил тело, сосредоточился мыслью: вот она, среда, всюду и возле моей кожи, и во мне! Пришло полузабытье, в котором мысли переходят в зыбкие образы, а те расплываются в причудливые ощущения. Вот тогда и произошло что-то, отчего я вскочил вдруг – весь в поту и с колотящимся сердцем. Что же было? Сначала сникли словесные, понятийные мысли. Взамен появились какие-то призрачно зримые (хотя глаза, понятно, были закрыты) блики, колеблющиеся струи – почему-то золотисто-желтые. Они мельтешили, сплетались в вихри, снова растекались. Потом волнение стало... каким-то более общим, что ли? (До чего же здесь бессильны слова!) Оно распространилось по телу чередованиями тепла и холода, упругости и расслабленности, становилось плавнее и мощнее. Убедительней как-то. И я понимал, КАК становилось: мелкие частные пульсации во мне сливались, складывались в более крупные, а те складывались с ВНЕШНИМ. (Каким, откуда?..) Вот биения сердца совпали с ним. Меня – и по мышечным, и по тепловым ощущениям – будто стало колыхать от правого бока к левому. Потом пошли волны и вдоль тела. Они не только колыхали, но и слегка то расширяли, то сжимали меня. Я вроде как начал пульсировать. Но я еще чувствовал себя отдельным телом, только погруженным во что-то объемно колеблющееся. Потом – видно, внешние ритмы целиком подчинили внутреннее волнение – перестал это чувствовать! Откуда-то извне приходило тепло – мягкое, будто живое; оно превращалось в жар. Я понял, что будто растекаюсь, плавлюсь... и тут импульс животного ужаса напряг тело! Я вскочил. Что же это было? Температура 36'7, идеальная норма. Этот толчок внутреннего ужаса... Сейчас такое чувство, будто спасся: летел в пропасть, но успел ухватиться за камень. Боюсь снова лечь. И никогда я не был психом... Во внешнем растворялось мое "я"? Это и было то самое понимание, которого я столь декларативно желал и ждал? Гм... Скорее даже не оно, только подступ к нему. Брось ты это дело, Калуга! Брось, пропадешь! Займись обычной наукой, делай докторскую. Или снова женись – будешь заботиться, ссориться, растить детей: все отвлечешься... А то пропадешь ни за понюх табаку. Ну их, эти страсти! А ведь не брошу..." Эта запись была отчеркнута красным карандашом следователя. "Да, действительно", – качнул головой Кузин. "Человеческая жизнь есть ценность – недоказуемый, но общепризнанный постулат. В чем она, ценность жизни? В длительности ее, в продолжении рода, то есть в той же длительности, только генетической? Чем дольше, тем лучше, и чем больше, тем лучше, – простой азиатский принцип. Но существование не может быть целью существования. Ведь в этом случае идеал, которому следует подражать: тупое существование камня. Он "живет", не прилагая усилий, миллионы лет – прочный и равнодушный. Правда, мы, белковые твари, менее прочны. Нам для длительного существования надо обмениваться веществами и информацией со средой, лавировать в пространстве, предвидеть во времени, сопротивляться, ладить, объединяться для совместных дел, специализироваться... словом, ловчить. Кончается это занятие все-таки несуществованием, смертью. Тогда в чем же цель разумного существования? Пожалуй, в познании истины. Всей истины. Абсолютной истины. Она, говорят, недостижима. Но говорят-то это люди, которые ее не достигли, – стоит ли полагаться на их авторитет?.. С чем я могу согласиться, так это с тем, что истина недостижима на уровне слов, формул, графиков... на уровне тех средств информации, с помощью которых мы объясняем другим то, чего сами толком не понимаем. А вот на уровне чувств, своих ощущений? Кажется, да. – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – "Даю – под впечатлением той ночи – Энергетическую Теорию Интуиции. Или Теорию Интуитивного Резонанса, как угодно. 1. Что такое интуиция, никто не знает. Знают лишь, что она есть и что ею можно руководствоваться в оценке сообщений и в предвидении дальнейшего не хуже, чем логикой (Кстати, что такое логика, тоже толком не ясно). И тем и другим путем мы пытаемся составить верное представление о действительности, понять истину. Можно определить так: интуиция – понимание конкретной истины не путем рассуждений, а по какому- то внутреннему сигналу в нашей психике. Сигнал этот, хоть и относится к "тонким движениям души", несомненно, материален. Какая же его природа? 2. Каждый, кому приходилось понимать или создавать новое: изобретать, открывать, решать сложную жизненную задачу (это важно, что жизненную!), знает, что в момент понимания или правильного решения исчезает усталость, даже если бился над проблемой днями и ночами. Человек чувствует прилив сил, бодрость, хорошее настроение, желание работать еще и еще – и нетрудно ему, даже тянет. Так было и у меня, когда пришел к "шутейной" идее о переменных микрочастицах, так было и в других догадках о свойствах волнующейся материи. Так бывало и раньше, когда в работе или в жизни приходил к ИСТИННОМУ решению. Поднимается тонус, хочется счастливо смеяться, неизвестно откуда берутся силы... Такое состояние – по сути, единственный факт о природе человеческого творчества. Его именуют "озарением", "вдохновением", "наитием", но все это словеса. Строгая его суть в том, что в человеке возникает ПРИЛИВ ЭНЕРГИИ. И наоборот: когда от внешних причин или по легкомыслию сбился с пути к пониманию – чувствуешь тупой упадок сил, руки опускаются. Что же это за ЭНЕРГИЯ ПОНИМАНИЯ ИСТИНЫ, откуда она берется в человеке? И ведь внезапно, явно не от еды и питья. 3. Вникнем в механизм познавания человеком действительности. Из среды в меня проникают сигналы. Ассортимент их огромен: мы обычно выделяем те, которые можно отнести к органам чувств (обоняние, зрение, слух, осязание, вкус, равновесие), – но это далеко не все. Есть и чувства симпатии или неприязни, тревоги заботы, юмора, уверенности, любопытства... всех не перечесть. Они наличествуют, хотя специальные органы для них установить затруднительно. Все сигналы, объединяясь, создают во мне (в мозгу? – наверно, не только...) некий чувственный образ – модель среды. Когда ощущения неполны или искажены, модель неправильно отражает внешний мир; когда же они достаточно полны и не искажены, она близка к реальности. Ясно, что сигнал интуиции – это ощущение близости модели во мне к изучаемой действительности. Почему есть такое ощущение и почему оно выражается приливом энергии? 4. Пока мы считаем, что реальность это пестрое нагромождение статичных тел и независимых явлений, понять это невозможно. Иное дело, если полагать, что реальность – сложное, но единое пространственно-временное волнение материи. Тогда отражающая эту реальность модель – тоже четырехмерное волнение во мне, в субъекте. И когда волнение-реальность и волнение-модель похожи – возникает РЕЗОНАНС..." "Ого! – Виталий Семенович, который уже несколько устал от чтения блокнотов и подумывал лечь спать, вдруг и сам почувствовал бодрость, живой интерес и прилив энергии. – Интересно! Этого мне Дмитрий Андреевич не рассказывал..." "...А резонансные колебания, милостивые государи, тем и отличаются от нерезонансных, что, где бы они не возникли: в камертоне, в мостах, в радиоконтуре, в нервной системе (то есть ВО МНЕ), – они почти не требуют подпитки энергией. Значит, на поддержание в себе любой модели мира, кроме истинной (а ведь даже отсутствие у человека определенных представлений о мире, незнание, – есть ложная модель!), человек затрачивает изрядную энергию. Когда же он приходит к истине, эта энергия ВЫСВОБОЖДАЕТСЯ. Поехали дальше (рука сама пишет – вот оно, интуитивное подтверждение, что иду верно!). Но реальность – не простенькие синусоиды, как для радиоконтура или камертона; это сложнейшее объемное волнение со множеством гармоник. Нас же обычно занимает какая-то частность: отдельное явление, свойство, факт или взаимосвязь немногих фактов, то есть одна или несколько гармоник из вселенского волнения материи. До остального нам дела нет: ведь именно куцые отрывочные истины легко реализовать на рынке житейских отношений – для заработка или самоутверждения... Я это вот к чему: если, нащупав истинную модель малой частности (иначе говоря, войдя в интуитивный резонанс с одной или немногими гармониками волнения), человек испытывает заметный прилив энергии, – то какое же огромное количество энергии ...И это будет самая умная энергия из всех, какими владеет человек. Да и владеет ли он ими? Основная беда нынешнего мира в том, что люди не по уму могущественны. Оттого и боимся атомных бомб, которые сами выдумали, сильнее стихийных бедствий. А здесь – без кнопок, которые любой кретин нажать может, иначе: понимаешь глубоко действительность – приобретаешь дополнительный запас энергии. Не понимаешь – не обессудь. Энергия колебаний пропорциональна частоте колебаний. Это значит, что наибольший запас энергии во мне – на уровне частиц и атомов: их частоты порядка 10^23 - 10^21 герца. Потом идут молекулярные колебания с частотами от 10^20 в легких молекулах до 10^12 - 10^9 в тяжелых белковых. Потом идет диапазон "живых колебаний" во мне: вибрации мышечных клеток и волокон, пульсации в нервных тканях, упруго-звуковые колебания в костях, сухожилиях, в разных перепонках – и так до циркуляции крови, биений сердца, дыхания, обмена веществ. Резонанс на атомно-молекулярном уровне даст почти неисчерпаемый поток энергии, не меньше, чем при термоядерном синтезе. Но добраться до него не просто: надо сначала войти в резонанс на уровне дыхания и сердцебиений, потом на уровне нервных, клеточных и упругих колебаний. А там – видно будет. ...Ни черта там не будет видно, любезный Калуга, и ничего ты так не достигнешь! Уже все разложил по полочкам, замелькали числа и термины: "резонанс", "частоты", "энергия"... Ведь это же ЭНЕРГИЯ ПОНИМАНИЯ – энергия мысли твоей, чувств твоих, жизни твоей! Не поможет здесь математическая теория, невозможно здесь опыты с приборами, ничего не дадут и обсуждения с коллегами. Только напряжением всех жизненных сил и всех помыслов ты сможешь достичь резонанса – понимания. Жизнь – опыт? Методика – изменение образа жизни. Ну что же отложил ручку? Делай окончательный вывод. Трудно... Вон выходит что! Оказывается, во мне сильно это инстинктивное представление о счастье как о сытости – безопасности – уюте, обладании вещами, женщинами, властью – и так далее, и тому подобное – весь набор. Если его нет, то какие бы тебя ни осеняли идеи и откровения ("Знаем мы эти песни!.."), считается, что тебе в жизни не повезло. А если есть блага, то держись их, как вошь полушубка, и не умствуй. А ведь мне уже четвертый десяток. И имею блага, и можно добыть еще. Был бы я двадцатилетним мальчишкой... Но я не пришел бы к этой идее двадцатилетним мальчишкой. ...В эксперимент этот нельзя входить с мыслью, что мне "не повезло". Ни в малой степени – ибо отсюда возникнет желание достичь, превзойти, доказать всем эффектными результатами. Это испортит все. Что, не готов? Трудно... Мне не повезло? Мне неслыханно, дико, фантастически повезло: меня, обыкновенного человека, посетила идея небывалой ценности, которая... нет, не перевернет и не потрясет мир, хватит его трясти и переворачивать! – но которая позволит людям понять, кто они и что, зачем живут, что должны и что не должны делать, чтобы жилось хорошо. Идея, которая может сообщить людям спокойную ясность и по-настоящему разумное могущество. Я вижу. У меня есть шансы глубоко почувствовать Истину, овладеть энергией интуиции. Для этого необходимо перво-наперво отрешиться от привычной, затягивающей в суету и погоню за благами жизни. А если понадобится, то и от своего "я". Потом, если удастся, передам свое понимание другим. Пусть влечет меня поток жизни куда угодно и как угодно, я не буду отныне выгадывать в нем струю получше, – только наблюдать, вникать, познавать. Ходить – и думать, лежать – и думать, смотреть – и думать. Об одном. Нет больше кандидата наук и интересного мужчины Калужникова – есть только познающий орган того же названия. 16 марта. Чемоданчик сложен. Сейчас ухожу". Прощай, моя квартира, место удобной жизни, утех и размышлений! Прощай, Институт! Прощевайте, бука Адольф Карлович, душевный Виталик и вы, ребята! Не надо слов, не надо слез. Поклон академику! Ах, помолись ты за меня, тетя Киля!.." В этом блокноте оставалось еще много чистых страниц.
Кончилось время изучать, наступило время решать. Никогда до сей поры Виталий Семенович не переживал и не передумывал столько за короткое время, как в ночь после почтения калужниковских блокнотов: не будет с ним этого и потом. Он разделся и лег, намереваясь спать, но сон не шел. Какой тут сон, когда голова до предела возбуждена узнанным, предположениями, догадками и – главное – вопросом: как дальше быть с этим знанием? "С каким знанием? – Кузин поймал себя на том, что бродит мыслью вокруг до около, не решаясь подступить к самому важному. – Что там получилось, как? Не было Тобольского антиметеорита? "След" его – прорытая лопатами канава. Тогда что же было? Был Дмитрий Андреевич Калужников, человек, который вбил себе в голову, что мир – зыбкое волнение и что посредством чувственного понимания его, "интуитивного резонанса", можно черпать из него или из себя?! – энергию. Выходит, он понимал– понимал – и..." Виталий Семенович сел на кровати. Сон пропал окончательно. "Но ведь он только ВБИЛ ЭТО СЕБЕ В ГОЛОВУ, ничего более! Ни ясного обоснования, ни опытов. Не считать же "опытом" то, что ему грезилось в полусне: "контакт с волнением!" Допустим, что его начальная идея о частицах– микроколебаниях – не безрассудна. Но разве таким бывает путь от начальной гипотезы, от начального хилого ростка знаньица до торжества идеи? Верно, от жалких искорок радиации, от засвеченной солью урана фотопластинки пришли к ядерной энергии. Так ведь как пришли! Через десятилетия, через годы теоретических трудностей и сложнейших проектов, через массу многократно повторенных опытов. И сколько людей работали, и каких людей! А здесь... нет, нет!" Он снова лег, укрылся одеялом. Небо за окном серело, дело шло к рассвету. Виталий Семенович закрыл глаза, вспоминая записи Калужникова, и снова почувствовал почти паническое волнение. "А может, действительно его путь – прямой? И все факты... ведь в ЭТОМ все сходится! Следователь прав. (Хитрец мальчишка, как поддел: не высказал догадку, а дал возможность самому Кузин попытался представить себя научающим человечество – и ему стало как-то по-грустному смешно. Он показался себе такой мошкой... "Хорошо. Допустим, я поддержу версию, что не было антиметеорита, а Тобольская вспышка произошла от... от идей Дмитрия Андреевича, иначе не скажешь! И что? Выступать с этим против решения установившегося мнения мировой науки? С чем, с показаниями кузнеца и четырьмя блокнотами? Анекдот!" Он представил, как в компании со следователем прокуратуры дает ход делу: пишет докладные в Президиум АН, статьи, письма, выступает перед журналистами, объясняется в институте... Даже в воображении это выглядело скандально и ни с чем несообразно. Мучительно засосало в подреберьи. Виталий Семенович, морщась, помассировал это место ладонью. "Желчный пузырь, будь он неладен. Нарушение режима. Ночью все-таки надо спать... Вот так вот, работаешь, всего отдашь себя, а тут еще это!.." Вспомнилось вдруг, как смотрел на него в последнюю встречу следователь Нестеренко: с уважительным доверием и в то же время требовательно. "Как будто что-то лучше меня понимает и больше прав. А что вы понимаете, уважаемый Сергей Яковлевич, в ваши розовые двадцать восемь лет! О, эта кажущаяся правота молодости, когда все кажется легким – потому что сам еще и не пробовал понять!.. Ничего, молодой человек, у вас все впереди". Боль в подреберьи не утихала и грозила перекинуться в желудок. "Да и что это за истина такая, которую можно только почувствовать, а выразить нельзя? Научные истины должны быть признаны. А чтобы их признали, их надо именно выразить – словами или графиками, уравнениями или неравенствами... иначе никак. Нет. Нет, нет и нет! С переменностью частиц могу согласиться, даже с общей идеей волнения материи могу, а с этим... с "пониманием" – никак. Не стоит и принуждать себя". Виталий Семенович еще раз перебрал в уме записи Калужникова – и не увидел логики в его поступках. Вот он, Кузин, человек не глупее, не хуже Калужникова – разве бросил бы из– за осенившей его идеи (какая бы она ни была!) институт, товарищей по работе и творчеству, презрел бы жизнь цивилизованного человека, подался бы бродяжничать... чтобы "проникнуться"? Что бы он этим доказал? Что этим можно доказать?! Нет в этом правоты. В четверг у Виталия Семеновича было достаточно времени, чтобы сформулировать и отшлифовать свое мнение. И когда в пятницу утром явился следователь, то Кузин, твердо и ясно глядя в его глаза, сказал, что изучил блокноты и понимает, к какой необычной версии склоняется уважаемый Сергей Яковлевич; эта версия делает честь его воображению. Но поддержать его не может: последние идеи покойного Калужникова – очевидный для любого физика бред... Idee fixe. Как ни жаль, но надо все– таки допустить, что Дмитрий Андреевич именно свихнулся на них. Отсюда и поступки. Нестеренко был ошеломлен, огорчен и даже пытался спорить: – Да почему же ясно, Сергей Яковлевич? Мне вот как раз это не совсем ясно, не убежден я, что метеорит не падал... Ну, с аннигиляционной "бороздой" эксперты дали маху, согласен. Плохо опросили жителей. Однако уточнение, что "борозда" – вырытая людьми канава, не перечеркивает версию метеорита, Сергей Яковлевич, нет! Он ведь мог и не долететь до земли, а сгореть на определенной высоте над этим местом. Картина при этом останется той же: тепло – световая вспышка, остеклованность почв, радиация... Ведь и в "Заключении" речь идет не о ЦЕНТРЕ, а об ЭПИЦЕНТРЕ вспышки, если помните. Это разные вещи. Так что здесь возможны варианты толкований. Нестеренко глядел на Кузина во все глаза: "Ну и ну!" – Н-ну... по-видимому, и в этом вопросе несколько оплошали – правда, не наши эксперты, а сэр Кент с сотрудниками. Хотя в принципе нельзя оспорить, что антиметеорит был и массивным, и довольно плотным: с одной стороны, целое озеро испарилось, а с другой – почва оплавлена локально. – Кузин сам почувствовал шаткость своих доводов и поспешил заключить: – Это все уже второстепенные детали, они сами ничего не доказывают и не отменяют. Минута прошла в неловком молчании. – Ну а блокноты и показания Алютина я им все-таки перешлю, – сказал следователь. Он взял папку, встал. – Почему? – угрюмо спросил Нестеренко, поглядывая на дверь: ему, по правде говоря, вовсе не хотелось знать мнение Кузина, а хотелось только скорей уйти. – Понимаете, если бы это попало к экспертам в самом начале, когда они расследовали тобольскую вспышку, то сведения оказались бы кстати. Показания насчет канавы даже несомненно повлияли бы на выводы комиссии. А теперь – нет. Упущен момент, Сергей Яковлевич, еще как упущен-то! Уже сложились определенные мнения, по этим мнениям предприняты важные действия: конференции, доклады, книги... Виталий Семенович видел, что Нестеренко разочарован и огорчен беседой, – и то, что он нехотя расстроил этого симпатичного парня, было ему неприятно. Он старался скрасить впечатление чем мог. – Нет, пошлите, конечно, – он тоже поднялся из-за стола. – Ну-с, Сергей Яковлевич, пожелаю вам всяческих успехов, приятно было с вами познакомиться. Если еще будут ко мне какие-либо дела, я всегда к вашим услугам. Последнее было сказано совершенно не к месту. Виталий Семенович почувствовал это и сконфузился. Они распростились. ...Настоящий, стопроцентный трус – он потому и трус, что ему никогда не хватает духу признаться себе в своей трусости. Он придумывает объяснения.
Ужаснись, небо, и вострепещи, Теплый ветер колыхал траву. Калужников шагал по степи в сторону Тобола, рассеянно смотрел по сторонам. Зеленая, с седыми пятнами ковыля волнистая поверхность бесконечно распространялась на восток, на север и на юг; с запада ее ограничивали невысокие, полого сходящие на нет отроги Уральского хребта. Впрочем, возникавшие ночью, в дремотном полузабытьи образы чувственного волнения оставались почти гармоничными. Почти – в этом все дело. Словами и математикой, если бы вздумалось вернуться к академическим исследованиям, он теперь мог объяснить многое: от превращений веществ до влечения или неприязни людей друг к другу, даже до социальных процессов. Но ПОНИМАНИЕ мира оказывалось куда глубже и тоньше ПОНЯТИЯ о нем; оно еще маячило вдали. ...Когда в марте покинул Новодвинск, его влекло с места на место. Он ехал поездами, автобусами, летел самолетами, плыл на теплоходах – и все это было не то, не то... На второй месяц блужданий он сообразил, что никак не выберется из города, из Города Без Названия, оплетшего землю паутинной сетью коммуникаций. В этом Городе тысячи километров одолевались за часы, новости из всех мест узнавались тотчас всеми; сама планета крутилась пинпонговым шариком на телеэкранах – казалась пустячком Тогда он спрыгнул с поезда на полустанке, пошел пешком – сначала по тропке обходчика вдоль колеи, затем через поле люцерны, по пойме извилистой речушки... И все стало на место: мир был огромен, а человек в нем – мал. Именно с этого, с осознания реальных масштабов, начинался путь к истинному величию. Так он добрался сюда. И отсюда его уже никуда не тянет: будто искал что-то и нашел. Хотя что он мог здесь найти? Разве что невиданный ранее простор, вольный, не запутавшийся в строениях и в лесах ветер да немудрящую простоту жизни. Те моменты интуитивного сближения со средой, которые начались в Новодвинске, теперь повторялись чаще; и не обязательно в сонной расслабленности. Он научился чувствовать мир. Достаточно было уединиться, отключиться от забот и отношений (а их почти не было), от мыслей о себе – и начиналось... В них, в этих моментах, не стало прежнего привкуса страха и азарта; они были, как музыка, как чувствуемое звучание оркестра природы, в котором все: степь, небо, травы, блеск солнца на ряби воды, трепет ветра, суетящиеся у речного обрыва стрижи – и инструменты, и ритмы, и согласованные в симфонию мелодии, да в котором он и сам не слушатель, а участник. В мыслях– ощущениях нарастала прозрачная пульсирующая ясность; казалось, будто внешние волны подхватывают его: еще немного, чуть– чуть, и он по тому, что ...Раньше, чем Калужников услышал крик, он почувствовал, что кто-то смотрит на него и рад видеть. – Дядь Дима-а-а! – донес ветер тонкий голос. Он оглянулся. На пологом пригорке, зелень которого рассекала пыльная лента дороги, стоял Витька. Правой рукой он придерживал дышло двухколесной тачки, левой махал Калужникову. Тот вышел к дороге. Витька, поднимая тачкой и босыми ногами пыль, примчал к нему. – А я вас еще вон откуда увидал, от бахчи, – сообщил он. – Угу... Тачку-то зачем волокешь? – А тятенька велели – рыбу везти. Так-то ведь не унесем, она повалит теперь – успевай вершу очищать. Уже кончили канал-то? – Ой, дядь Дима, пошли скореича! Витька с радостным сопением взобрался на тачку. Калужников ухватил дышло и – держись! – помчал, благо дорога шла под гору. ...Идею насчет канала он предложил несколько дней назад, когда помогал Трофиму Никифоровичу на бахче; под вечер они пришли к Тоболу закинуть удочки. Клевало лениво. Дмитрий воткнул удилище в берег, взобрался на бугор, разделявший реку и продолговатое, как селедка, серое в вечернем свете озеро Убиенное. Раньше здесь пролегала граница земель казахов и уральских казаков. Отсюда и название: сюда, не поделив необъятную степь, сходились на смертные – Дядя Трофим, поди-ка сюда! Трофим Никифорович неторопливо подошел – жилистый и сутулый пятидесятилетний мужчина с красным лицом; его правую щеку украшал ветвистый синий шрам, похожий на Волгу с притоками: след того, как когда-то он и станичный бугай Хмурый, которому клепали кольцо в носу, крупно не поняли друг друга. – Ну, чо? – Смотри-ка, – Калужников показал на озеро. Там играла рыба. На оловянной воде то и дело возникали и расходились круги, слышались всплески. – Э, видит око!.. – кузнец махнул черной рукой. – Сытая она там – травы много, жучков. А рыбин до черта, точно. Озеро усыхает. – Вот прокопать бы канаву, поставить вершу – она и пойдет. А? – А чо, а ить верно! – загорелся он. – Огрузимся рыбой! Голова у тебя варит, Митрий. Столько лет стоит озеро, никто не додумался. Недаром ученый! ...Три дня Витька таскал им харчи за восемь километров из станицы: Калужников и дядя Трофим копали с утра до ночи. У кузнеца, солдата двух войн, получалось лучше: канал выходил ровный, как окоп, с прямыми черными стенками. "Огрузимся рыбой", – бормотал Алютин, кидая землю. Рядом наготове лежала тальниковая верша. Калужников в первый же день накопался до крепатуры во всех мышцах. Вчера он еще ковырял кое– как, а сегодня и вовсе предоставил кузнецу доканчивать дело, сам ушел бродить по степи. ...Пробежав с тачкой полкилометра, он запыхался. Витька слез и рыцарски предложил: Вдали виднелась кайма тальника на берегу Тобола. Вскоре вышли к озеру.Трофим Никифорович стоял на бугре и курил; у ног валялась лопата. Он поглядел на подходивших Калужникова и Витьку, на тачку – и сердито отвернулся. В вершу, установленную на выходе канала, била струя – прозрачная и тонкая, как из кружки. Сквозь канал просматривался камыш на берегу озера Убиенного и игра света на воде. Поток шел глубиной едва ли с мизинец. Калужников осмотрел сооружение. – Перемычку надо было оставить, дядя Трофим, да копать глубже. Какая же серьезная рыба в такую воду пойдет! – Надо самому доводить, раз уж взялся! Много вас теперь, таких советчиков... Перемычку!.. В вершу за час понабивались ерши. Некоторые были настолько мелкие, что проскальзывали сквозь прутья и уплывали по ручейку в Тобол. А те, что покрупнее, просовывали между прутьями головы и пучили на людей мутные глазки. Кузнец нагнулся, вытащил одного. – Сплошные сопли, мат-тери их черт! – Отшвырнул, вытер пальцы о штаны. Алютин докурил папиросу, бросил, растоптал и выругался так крепко, что лягушки зелеными снарядами попрыгали в Тобол. Калужников морщился-морщился, не выдержал и расхохотался, да так, что сел. Глядя на него, запрыскал в ладошку и Витька. За ним рассмеялся и кузнец. – Ох, Димка, Димка, и где только была твоя голова с этой перемычкой! Я ж не понимаю, рабочая сила... Э, ну тебя! Не там где-то твои мысли, не отдыхать ты сюда приехал – все про науку свою думаешь. Разматывай удочки, Витька, надо хоть так наловить – иначе нам лучше и домой не возвращаться! На их счастье, на сей раз ловилась рыбка – и большая, и маленькая. Дядя Трофим подобрел, а после ужина, в меню которого была печеная картошка с печеными же в костре окунями, выпив оставленную на открытие канала четвертинку, и вовсе захорошел. Остатки облаков расположились параллельными бело-розовыми полосами. Они чередовались с просветами быстро синеющего неба. "Вот и в воздухе обнаружились ритмы, волны. С чего бы, казалось? Ветер дул по-всякому, влага тоже испарялась где так, где иначе... а все сложилось в волны". Калужников чуял приближение знакомого и желанного состояния ясности. – ...Оставался бы у нас, был бы первый парень в крепости, – толковал дядя Трофим. – Вон Кланька-то на тебя как глядит, Димакова-то: хошь женись, хошь так... А ты все думаешь, думаешь! И глаза у тебя от мыслей какие-то мертвые. Нет уж, лучше я буду каждый день станичному бугаю кольцо в нос ковать, чем этой вашей наукой заниматься... Эх, где мои тридцать лет! Вот я Калужников слушал и не слушал. "Плывут облака, течет вода в Тоболе, качаются ветви тальника, играют стрижи у обрыва, дядя Трофим плетет чушь – все это делается просто так. Потому что должно же что-то делаться в природе!" За отрогами дотлевал закат. Волны-облака стали сизо-багровыми. Звенел ручеек из канала. Ныли комары. В озере Убиенном, провожая день, играла рыба. Трофим Никифорович погрузил на тачку вершу, лопаты, удочки, растолкал клевавшего носом сына, крикнул Калужникову: – Ну чо, пошли? Скрип колес тачки, бормотанье Трофима Никифоровича, шаги – все удалилось. Темнело. Сник ветер. Успокоился плеск рыб в озере и реке. Постепенно установилась тишина – тот всеобъемлющий и торжественный покой, когда неловко даже сильно вздохнуть. Дмитрий Андреевич осторожно, чтобы не нарушить невзначай тишину, перевернулся на спину, закинул руки за голову. В темно-синем небе загорались первые звезды. Раньше у него была привычка узнавать созвездия, вспоминать названия приметных звезд. Теперь же он просто смотрел. "Природа и я... Мы разделяем: есть "я" и есть природа, которая все, что не – я. Но есть только природа, среда. А "я" – от замкнутости... от замкнутости того, что делается в том кусочке среды, где есть объемный всплеск ее же, именующий себя "я". Я, Калужников... Но не такая это и замкнутость, если я ощущаю и понимаю окрестное. Ограниченно ощущаю и понимаю, неполно – вот от чего замкнутость. А когда полно, то не станет отдельно "природы", отдельно ее модели во "мне" – все сольется в Единое Волнение. Слиться – вот главное..." Он перестал замечать, как течет время, только чувствовал, что материальный поток, чуть вибрируя упруго – в ровном дыхании, в ударах сердца, – несет его вместе с теплой степью, рекой, озером, тихим небом в бесконечность. "Будто Волга", – подумалось ему. Он вспомнил, как купался в Волге ниже Горького и его несло ровное, но быстрое течение, какое нельзя было предположить по виду величественной реки. "И поток времени – галактическая Волга". Другая картина сменила эту в памяти Калужникова, картина шторма на море. Он часами стоял на берегу, цепенея перед простой, как музыка, и сложной, как музыка, правдой волнения. ...Белые от ярости волны поднимаются в атаку, налетают на берег – и откатываются, скрежеща галькой. – Вода еси – и в воду отыдеши! Вот взбился над камнем белый букет пены и брызг – и опал за полсекунды. А в масштабах ядерного времени он существовал почти вечно: сотни миллионов наносекунд. Стало совсем темно, нельзя было различить, где кончается степь и начинается небо, – разве только по обильным немерцающим звездам, которые смотрели на него сквозь очистившийся от облаков воздух. И он смотрел на звезды. "Природа... великая и ясная мудрость бесконечного мира, где все, что может быть, уже есть. А чего не может быть, того и не будет во веки веков... Прими меня, природа! Прими меня, звездная ночь!" В нем нарастало отрешение от себя – мощный всплеск интуитивного слияния. – Среда еси, – накатывало волной, – и в Среду отыдеши! Уже не было мыслей, не было слов и образов. Инстинкт самосохранения – последний сторож личности – на миг напомнил о себе судорогой нервного холода, распространившегося от солнечного сплетения. Калужников подавил ее, приподнялся на локтях: – Ну?! Не боюсь. Ну!.. Сейчас его переполняло чувство любви ко всему – той чистой жертвенной любви, которую он так и не испытал ни к одной из женщин. "Отдать себя, чтобы понять – это не смерть. Это не исчезнуть, а превратиться в иное... Потому что вечна Жизнь во Вселенной!" И не было страха ни перед чем. И бесконечность пространства открылась ему, открылась в понимании! Вместо плоской картины "неба" и "созвездий" он вдруг увидел, что одни звезды – преимущественно яркие – гораздо ближе к нему, те, что послабей, – далеко за ними, а россыпи самых тусклых и вовсе далеко– далеко и сходятся в немыслимо огромный, но теперь обозримый им галактический клин. Он видел сейчас это так же просто, как видел бы деревья, за ними – разделенные полями рощи, а за ними лес на горизонте... И все звезды были центрами всплесков во вселенском море материи, и за ними было еще пространство, и еще, и еще! И там пылали – и он легко различал эти светлячки– вихрики – иные галактики, иные звездные небеса. И бесконечность времени открылась ему. Сейчас он прозревал начала и концы. ...Опадет метагалактическая волна, разобьются на многие рукава галактические потоки материи, растекутся ручьями вещественные вихри звезд и планет – "мертвое вещество", пенясь и растекаясь, станет переходить в живые тела-струи. Они будут не такими, как раньше, и разными в разных местах, но они – БУДУТ. Потому что вечна жизнь во вселенной, никогда она не произошла и никогда не кончится. Будет она переходить от эпохи к эпохе во времени, от миров к мирам в пространстве, изменяясь, но не исчезая – ибо жизнь и есть извечное волнение материи. Ясность нарастала чудесной, никогда не слышанной музыкой, переливами тепла в теле, приступом восторга и грозового веселья, ощущением, что сейчас он полетит. Какая-то легкая сила поднимала его. Он увидел, как осветилась трепетным светом трава вокруг, край канавы, затем кустарник у реки, гладкая вода, обрыв на том берегу – и все дальше и ярче, ярче, ярче! – и уже не удивился тому, что это его свет озаряет все и проницает все. Вспышка, слепящая бело-голубая вспышка взметнулась над бугром! Она осветила и зажгла тихую степь, пробудила собак в окрестных селениях, испарила озеро, оплавила землю. © Владимир Савченко
В мире правит всем жадность и подлость, И планета сбивается с курсов, На словах всё красиво и верно, Я не верю в людей – это глупо, Правят нами по сговору своры, Плесень - это как тайна таланта, Кто правит миром всем? - Плесень! Кто правит миром всем? – Плесень, Из-под обоев цветами, Кто заподозрит чудачку? В мысли вставляет подсказки Женщина, мне дорогая, Понял, и мир стал мне тесен -
У Войскунского и Лукодьянова человек самоотождествился с электронным мозгом центра управления, наверное, ради уничтожения зла в мире... (Подробно книгу не читала). В противовес "Испытания истины". Впрочем, в обоих вариантах человек исчезает... © Copyright: Рина Арчи, 2021.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
