Давно прошедшее вспоминается иногда как назидание тем, кто не очень то верит в сокрушительную силу истории, сметающей на своем пути любые человеческие предрассудки, идеи и, кажущиеся незыблемыми, царства и империи.
В семидесятые годы прозаик немецкой литературы Анна Зегерс (псевдоним Нетти Радвани, урожденная Рейлинг), доживавшая свой земной и литературный век в тогдашней Германской Демократической Республике, была для немецких властей не очень удобной фигурой. Из нее всячески старались сделать маститого мэтра, приверженца непопулярного в творческой среде политического строя. Партийные чиновники превозносили Зегерс на словах и сильно недолюбливали в душе за холодную строптивость и отстраненное отношение ко всему, что происходило в "первом государстве рабочих и крестьян на немецкой земле". Заигрывала с ней поневоле и советская интеллигенция, хотя все понимали, что талантом особым Зегерс не славилась, но время и обстоятельства того требовали. Сегодня о Зегерс знают наверно только студенты литературных институтов, историки-литературоведы да поклонники герменевтических опытов Ф.Шлейермахера. Творчество Зегерс умерло вместе с печальной кончиной коммунизма как теории, не оправдавшейся на практике.
Советский посол в ГДР П.А. Абрасимов не забывал регулярно посылать Зегерс приглашения на приемы в посольстве. Писательница часто игнорировала расположение советского посла, точно так же поступала и с реверансами в ее сторону местных властей. Пережившая фашизм, эмиграцию, холодноватое отношение немецкой прессы в обеих частях Германии к своему творчеству, Зегерс замкнулась в позе обиженного бога, растерявшего свое величие. Советский посол, которому было важно информировать центр о своих связях с творческой интеллигенцией ГДР, часто раздраженно выговаривал второму секретарю посольства А.Д. Давидяну, отвечавшему за работу с писателями: "Ну, что эта старуха, опять артачится? Надо, чтобы сегодня она была на приеме, у нас будет все руководство Политбюро СЕПГ! Если ей трудно двигаться, пошлите за ней, наконец, машину!". Давидян рассказывал мне, что в частных беседах Зегерс не скупилась на сарказм, когда речь заходила о порядках в Восточной Германии.
На приемы Зегерс приезжала с демонстративным опозданием. Медленно поднималась по мраморным лестницам (уже тогда она болела), строго сложив старческие губы в
отчужденную, полупрезрительную улыбку. В купольном зале посольства останавливалась, молча загадочно разглядывала громадный витраж с изображением Спасской башни Кремля, затем, не спеша, проходила в центральный зал, где уже во всю гремели стандартные приветственные речи о нерушимой дружбе немецкого и советского народов. У стола оставалась недолго, никогда не подходила к Ульбрихту, стоявшему невдалеке, похожему на лесного человека, грубо вырезанного из сухого дерева. Натянутый, чопорный Ульбрихт делал вид, что тоже не замечает Зегерс.
Узнав однажды, что я иногда пишу стихи, сказала, сдержанно улыбаясь: "Не спешите ничего публиковать минимум десять лет. За это время многое поймете. У вас прекрасный немецкий язык, но наших, восточных поэтов лучше не читать, они никогда не вырастут из детских штанишек лакейства!".
Сумасшедший двадцатый век, ураганом пронесшийся по планете, унес с собой в небытие даже тех, кто истово клялся ему в революционной верности. Анна Зегерс, совершившая в юности неверный идеологический выбор, расплатилась за ошибку в поздней старости. Но кто из нас знает, как правильно выбирать? Ей принадлежат слова: " Октябрьская революция дала человеку новый кругозор, изменила его образ мышления, научила мыслить иными масштабами".
