Великие победы непобедимой державы. Годы 1854-56
Пусть современник выскажется. Вот выдержки из писем знатного славянофила И. Аксакова. Интересна эволюция его взглядов.
http://az.lib.ru/a/aksakow_i_s/text_0160.shtml
Курск. 20-го июня 1854 г<ода>. Воскресенье
Всю ночь напролет крики и песни пьяных, писки, визги, грубейшие шутки и грубейший разврат со всем цинизмом, до которого русский человек охотник... Беспрестанно натыкаешься на безобразных пьяниц и мужского и женского пола; непрерывно раздаются в ушах ваших русские ругательства, как будто других слов и не существует для русского человека в праздник (надобно знать, что ведь это он все чествует Богородичный праздник и на толки о переводе ярмарки в Курск отвечает, что владычица этого не потерпит!). А на улицу и ходить было страшно. Там происходил совершенный Содом!7 Развратнее ярмарки я не видал. Малороссы гораздо скромнее
"21 авг<уста> 1854 г<ода>. Суббота. Харьков. Вчера видел я одного купца из Николаева, только что приехавшего оттуда. 16-ая дивизия форсированным маршем шла из Бессарабии на Перекопский перешеек, но страха, чтобы неприятель мог занять Крым, так мало, так это кажется всем несбыточным, что даже купцы продолжают закупать товары, несколько меньше, это правда, против прежних лет, однако все же закупают. — Газета "Times" {"Времена" (англ.)15.} требует непременно взятия Севастополя, утверждая, что для такого огромного флота и для такой армии нет ничего невозможного и что не взять Севастополя было бы вечным позором для Англии и для союзного флота и армии! Посмотрим, что будет! Жду с нетерпением нынешней почты, чтобы узнать что-нибудь об Аландских островах".
"1854 г<ода> 7 сент<ября>. Чернигов. Вторник.
. В "L'Indep Beige" помещена одна Любопытная подробность, которая не была перепечатана в русских газетах, да и "L'Ind Beige", которая под видом беспристрастия дышит ненавистью к России, запрятала это известие между многими другими и в такой угол, что его не скоро и отыщешь. Так как вы не получаете иностр<анных> газет, то вот вам оно: "Когда русские должны были сесть на корабли, то им пришлось, складывая наперед оружие, идти по двое между двумя тесными рядами англо-французов, стоявших под ружьем от крепости до берега. Русские казались очень печальными; когда крепость сдалась и англо-французы ее заняли, то в военнопленном гарнизоне было покушение к бунту (une tentative d'emeute); одного солдата (русского) даже поймали в то время, когда он пытался поджечь пороховой магазин и, разумеется, тотчас же расстреляли". Это уже действие наших солдат, а не начальников. Не в привычку русским войскам быть отводимым в плен в таком количестве зараз!"
"29 сент<ября> 1854 г<ода>. Середа. Харьков.
26-го вечером приехал я в Харьков, милый отесинька и милая маменька. На почте нашел два письма ваших от 10-го и 17 сентября; нынче ожидаю еще письма от вас. Воображаю, в каком вы все напряженном ожидании по случаю Крымской экспедиции. Я так рад, что добрался до Харькова, где могу и газеты читать и более верные сведения получать. Еще не приступал к своей работе, да, признаюсь, не могу и приступить: все Крым в голове! Вчера уехали отсюда в Рязань три француза пленных; они захвачены были нашими казаками не в битве: один из них полковник спагов (алжирские солдаты), кажется, Dampierre; другой — какой-то граф, инженер, весьма важный человек, а третий кто — не знаю. — Они рассказывали, что после того как Меншиков занял неприступную позицию на реке Каче, им ничего другого не оставалось, как обойти эту позицию, что они и сделали, и, обойдя Севастополь, стали в 15 верстах от него близ Балаклавы: тут уже никакие естественные преграды их не могут остановить: они удивляются, что Меншиков дал им совершить этот обход в виду русской армии1, не тревожа и не беспокоя их. — Но я разумею это действие Меншикова как западню: в Балаклаве они лишены прямого деятельного содействия их флота: Лидере и Хомутов, верно, уже подошли2. С часу на час ожидаем известий о кровопролитной битве. Кажется, все выгоды на нашей стороне: к тому же Лидере, Меншиков и Хомутов внушают общее доверие несравненно более, чем Горчаков и Паскевич"
"4 окт<ября>--5--6/1854 г<од>. Харьков.
...Разумеется, как здесь, так и у вас в настоящее время один интерес: судьба Севастополя, флота, да и всего Крыма. Вот уже слишком месяц, как гостят на нашей земле англичане и французы. Вчера проехал через Харьков в П<етер>бург сын кн<язя> Меншикова; на вопрос станционного смотрителя, что сказать генерал-губернатору, он отвечал, что дела наши идут хорошо. Только если б была победа, он выразился бы определеннее. Из донесений Меншикова, впрочем, мало что можно извлечь утешительного. Эти печатные краткие известия так неловко составлены, что лучше было бы во сто крат помещать подлинные реляции. Я думал прежде, что он с умыслом по стратегическим соображениям пропустил мимо себя французскую армию, когда она обошла Севастополь, чтоб соединиться с новыми десантными войсками в Балаклаве: выходит, что по оплошности!3 Обидно читать иностранные газеты: с каким восторгом описывают они высадку, изображают ее в картинках, с какою гордостью понятною и на этот раз законною (это не бомбардирование Одессы!)4 рассказывают они все подробности этого дела. Здешние французы также с иронической улыбкою спрашивают всякий раз: какие новости? верно, французов выгнали? и т.п.. Им можно было бы отвечать: rira bien qui rira le dernier {Хорошо смеется тот, кто смеется последним (фр.).}, но не смеешь и это сказать: так мало имеешь надежды на ум и способности наших военачальников!"
"1854 г<ода> окт<ября> 12-го. Харьков.
Вторник
Недавно попалась мне случайно книга очень замечательная: "Les steppes de la mer Caspienne, la Russie Meridionale, le Caucase" {"Прикаспийские степи, Южная Россия, Кавказ" (фр.).} и пр. Это путешествие одного французского ученого инженера по южной России в течение 5 лет. Книга издана лет 6 тому назад.... говоря о татарах, он рассказывает все, что делают с ними исправники, земские суды и другие чиновники, и утверждает, что народонаселение это враждебно России... Все так и случилось. Впрочем, прощайте, милый отесинька и милая маменька; можно было бы пуститься в рассуждения, почему Бог как будто отступается от России"
1855 г<ода> авг<уста> 25. Новгород-Северск.
У нас офицеры двух родов. Или старые закаленные служаки, которые хотят, чтоб ратник смотрел совершенно солдатом, деревянно-глупо, не смел рассуждать, которые обращаются с ними с презрением, называя их пьяным мужичьем, приветствуя их не иначе, как "канальи" и проч. Другие помоложе, большею частью из кавалерийских полков, хотят, чтоб солдат был хват, лихач, головорез, sans foi ni loi {Ни стыда, ни совести (фр.).}, стараются развить в них то ухарство, которое лишено всякой нравственной основы. Вообще военная честь очень странная честь; севастопольские герои все будущие взяточники — городничие большею частью. По военным понятиям, не марает мундира — класть казенную экономию в карман, обижать жителей, дать мужику "в зубы", когда он приходит с справедливой жалобой, ругаться бесчеловечно над жидом и т.д. и т.д. Тяжело очень мне было слышать, как иногда бабы на своем ломаном здешнем наречии выражались: "Вишь, говорят, "хранцузы", "хранцузы": к нам своя сила пришла!" Или — "Что нам пуще турок — свои" и т. под. в этом роде.
2 сентября/1855 г<ода> г<ород> Борзна
В Малороссии нас встречают несравненно лучше, чем в России; почти везде священники с крестом, иконами и хоругвями выходят навстречу с толпою любопытствующего народа; впрочем, и в домах жители, особенно хозяйки с женскою заботливостью заранее нагревают комнаты, приготовят постели и настряпают всякой всячины... Но скоро это чувство охладевает... Наши ратники остаются совершенно бесчувственными к этой внимательности, напротив того, грубостью и цинизмом шуток оскорбляют малороссиянок... смеются над хохлами, как жадные волки на овец, бросаются на горилку, напиваются пьяны до безобразия, а к утру хозяйка с воплем увидит, что в награду за ее гостеприимство у ней богацько (много) гусей и кур поворовано и перерезано. — Так что на другой день, когда случается дневка, хозяйки или ничего не готовят, или запирают все вещи на замок. С тех пор, как мы пришли в Малороссию, наш народ стал более пьянствовать и воровать, чем прежде. Кроме дешевой горилки и других причин... он здесь как бы в стороне чужой, не в России и смотрит на жителей как на людей, совершенно ему чуждых.
"1855 г<ода> сентября 29-го, г<ород> Умань.
Говорят, что Крым стоит нам уже 120 т<ысяч> войска! Все это так, но трудно мириться с мыслью о нашем поражении, об оставлении за неприятелем целой области"
Это называется "места русской славы". В чем еще оная заключалась?
"1856 г<ода> августа 19. Воскрес<енье>.
Симферополь.
Вы не можете себе представить, какую скверную память оставила по себе русская армия. Это был чистый разбой, грабеж, насилие, произведенное не солдатами, а офицерами и генералами. Военное гражданское начальство, племя служилое военных и гражданских чиновников точно будто составило общий заговор для разграбления края, казны, жителей и несчастных солдат. — Французы и англичане (кроме Керчи, где действовал англо-турецкий легион) нигде почти не произвели грабежей. После разбития наших войск под Альмой4 они отступали в беспорядке, предаваясь грабежу самому неистовому. Я был, между прочим, на даче г<рафа> Бибикова на Бельбеке, видел все эти печальные следы разорения. Тут проходили и союзные войска, когда шли на южную сторону Севастополя, но никакого вреда не сделали. Один англичанин забыл даже свои книги, кипсеки5 на этой даче.
Что такое была уланская резервная дивизия Корфа!6 Она даже в пословицу вошла! Волосы дыбом становятся, когда вспомнишь, до какого цинизма доходила страсть к приобретению, к набиванию кармана в то время, как люди гибли тысячами. Там, на стенах Севастополя, геройствуют; на северной стороне, в Бакчисарае, Симферополе — оргии разврата на заграбленные деньги! Понятно, что нельзя было и ожидать другого результата войны, кроме позора...
Выходит, что вся Россия не могла отстоять Севастополя. Просто совестно хвастаться обороной Севастополя. — Я раскрываю теперь операцию о топливе, сколько могу частным образом (потому что не имею права производить формального следствия). Отпускались огромные суммы, целые мильоны чиновникам гражд<анского> вед<омства> для снабжения войск. Деньги эти чиновники делили с командирами и офицерами, предоставляя солдатам по праву войны добывать топливо, где хотят. Поэтому солдаты ломали дома, вынимали все способное гореть, рубили драгоценнейшие фруктовые сады, вековые деревья (и все это не на самом театре войны), чудные леса и рощи долин. Напрасно бедный владелец умолял, упрашивал пощадить хоть деревья, которых нажить нельзя скоро, офицеры, генералы со смехом отталкивали его, топили его же комнаты его мебелью, кладя деньги себе в карман. Так было и с сеном, и с другими запасами. Казна же с своей стороны денег не щадила. Ник<олай> Ив<анович> Казначеев, кормивший и поивший Корфа и всю дивизию в течение 3-х месяцев в своей деревне в Евпат<орийском> уезде, наконец переехал в Перекоп. Его крестьяне были выгнаны, и весь дом и хозяйство разграблено. Он жаловался, писал письма, но толку не вышло. По заключении мира он имел удовольствие видеть сам, как офицеры перевозили через Перекоп, возвращаясь в военные поселения, его же мебель и вещи. Во всех присутственных местах дела с заглавиями "о грабежах, произведенных казаками или уланами, о разорениях, причиненных войсками (нашими)" и т.д. Но по всем этим делам результатов не было: войска ушли, офицеры разбрелись по России, да и уличить их по нашим законам невозможно: кто же свидетели? Сами обиженные, разоренные".
Диванные войска. Были и тогда - как без них?
" 1855 г<ода> ноября 23. Бендеры.
Так тяжела война, так тяжелы жертвы, приносимые с инстинктивною уверенностью в бесплодности их, без всякого одушевления, что — какой бы теперь мир заключен ни был, он принят будет здесь и жителями, и едва ли не большею частью войска с радостью. Я говорю "здесь" — в России иное. Но и в России как-то свыклись с неудачею. Когда французы высадились в Крым, то мысль о том, что Севастополь может им достаться, приводила в ужас купцов на Кролевецкой ярмарке, и я помню, как один богач-старик Глазов говорил с искренним жаром, что если Севастополь возьмут, так ведь и я пойду и проч. Севастополь взят, он не пошел и не пойдет"
а вот о причинах таких крымских успехов - многое ли изменилось? (то же письмо):
"В военном ведомстве воровство в тысячу раз сильнее, чем в гражданском; но весь этот быт потому разительнее еще на меня действует, что теперь война, что эти разговоры перемешиваются с известиями о военных действиях... Чего можно ожидать от страны, создавшей и выносящей такое общественное устройство, где надо солгать, чтоб сказать правду, надо поступить беззаконно, чтобы поступить справедливо, надо пройти всю процедуру обманов и мерзостей, чтобы добиться необходимого, законного! Когда-нибудь в другой раз я вам расскажу разные образчики, как русский человек понимал и понимает войну за веру и за братьев... Надо быть запанибрата со всяким плутом, вести кумовство со всяким негодяем, как делают все; в противном случае вашей дружине и квартир не дадут хороших, и печей удобных для хлеба не отведут, и бумаги задержат, и начеты начтут... И негодяи эти как русские люди имеют еще то свойство, что если вы будете им платить деньги свысока, так они меньше для вас сделают, чем для другого, который их брат, дает меньше, зато им кум и приятель, одного с ними закала"
"25 января 1856 г<ода>. Г<ород> Бендеры.
В последнем письме я говорил, что издали восторги Москвы, надежды и мечтания кажутся несколько чрезмерными, преувеличенными. Так уж пошло на похвалу, и оглушенная собственным гулом Москва видела все в розовом свете. Я очень опасаюсь этих увлечений, которые незаметно для самого человека заставляют его мириться с началом правительственным, совершенно враждебным. Но все в порядке вещей: необходимо, чтоб позорилась правительственная Россия, чтобы отличилась вполне; было бы несправедливо и нелогично, если б вышло иначе. С этой точки зрения смотря, я считаю даже и мир возможным, только в таком случае он не довольно позорен, а с теперешнею степенью позора легко примирится русское общество"
Довесочек. Тот же Аксаков об "исконном русском повальном православии"
30-го октября 1850 г<ода>.
Сельцо Яковлево Яр<ославской> губ<ернии>.
...я записывал только добровольное показание одного раскольника другой открытой секты, раскольника, бродившего лет 15 сряду и знакомого со всем бытом и историей этой невидимой для нас жизни. Я убедился, что пропаганда раскола становится все сильнее и сильнее, я убежден, что ей суждено еще долго распространяться. Право, скоро Россия разделится на две половины: православие будет на стороне казны, правительства, неверующего дворянства и отвращающего от веры духовенства, а все прочие обратятся к расколу. Берущие взятку будут православные, дающие взятку — раскольники. В здешней губернии православный — значит гуляка, пьяница, табачник и невежда. — Если б вы знали, как иногда делается страшно. Кора все больше и больше сдирается, и язва является вашим глазам во всем отвратительном могуществе. Причины язвы — в крови. Все соки испорчены и едва ли есть исцеление. Кажется, нам суждено только понять болезнь и созерцать, как она пожирает постепенно еще не вполне зараженные члены.
1849 г<ода> июня 5-го. Воскресенье. 5 часов утра. Романов-Борисоглебск1.
Дорогою я заметил целые толпы разодетых пешеходов и пешеходок и, по расспросам, узнал, что это крестьяне и крестьянки, спешившие в какое-то село на праздник. Крестьянки все в штофных немецких платьях, с кичками на головах3, не закрывающими однако же волос. Некоторые из них несли башмаки и чулки, а сами шли босиком с тем, чтоб, подходя к селу, обуться и явиться со всею чинною важностью. Мужики — все в купеческих кафтанах. А ведь это почти все старообрядцы, да еще, пожалуй, беспоповщинцы4!
<Конец апреля 1852 года. Москва>1.
— Раскол на Рогожск<ом> кладбище имеет все приемы церкви господствующей: донельзя жирных и толстых причетников, бесчинное стояние в церкви, женщин разодетых, разрумяненных и проч. Священник уж очень стар и, видно, его очень берегут, но он несколько раз при мне оборачивался и приказывал, чтоб стояли тише и смирнее. Поют и служат несколько в нос. Поют каким-то скорым дубовым, деревянным напевом, безразличным относительно содержания.
8 сентября 1850 г<ода>. Четв<ерг>. С<ело> Сопелки.
При нас церковь всегда полна, и вы не поверите, какое грустное впечатление производит вид этой толпы, лицемерно присутствующей и не умеющей молиться. Во время праздника все молодые бабы и девки в модных немецких платьях. Если б этот народ прямо говорил, что он не по нашей церкви, так с ним легко было бы примириться, но когда слышишь от него уверения в противном, а между тем знаешь, что он принадлежит к самой злой секте, страшно богохульствующей на нашу церковь, так нельзя оставаться равнодушным. Впрочем, вам не совсем понятно, каким образом к секте бродяг принадлежат оседлые, и я вам сейчас объясню.
Учение этой секты тесно связано с общим учением раскольников об антихристе6, с тою разницею, что это последнее доведено здесь до крайнего своего выражения. Всякая земная власть есть власть антихриста (для Константина замечу, что только со времени нарушения древнего благочестия1 и что этот взгляд вовсе не умозрительный); следовательно, не надо признавать ее. Всякий, пользующийся покровительством земной власти, безопасностью от нее, живущий под нею без страха, делается слугою антихриста. Имеющий паспорт живет без страха. Для спасения души необходимо быть исключену из граждан внешнего мира (т.е. числиться в бегах или умершим), необходимо иметь страх от гонений антихриста, быть преследуему, разорвать узы с обществом. К этому присоединяется также и толкование слов 'Спасителя об оставлении дома и семьи и писания святых о том, что в последние времена благочестие должно будет скрываться. От этого всякий, почему-либо одержимый страхом от земной власти (за свои преступления) и враждующий с обществом, поступает в эту секту, которая перекрещивает даже приходящих от филипповского согласа8. Но странничество было бы весьма невыгодно, если б не было странноприимцев. А потому догадливые раскольники допустили в свою секту людей, которые, оставаясь на месте, но в чаянии будущего странничества, занимаются пристанодержательством беглых раскольников. Сектатор, отправляясь бродить, сносит все свое имущество, продает землю, берет деньги — и все это складывает у "христолюбцев", которые получают за это от "странных" большие выгоды. А как странники не очень охотно живут в лесах и пустынях, то христолюбцы устраивают свои дома с теплыми и чистыми подпольями и удобными тайниками. Мы поймали, может быть, более 50 странников и ни одного — в нищенском рубище: все одеты хорошо, даже богато и щеголевато. У них большие деньги, которые раздают по братии наставники. Подаяние идет им огромное. Жители с<ела> Сопелок все христолюбцы, и с целью укрывательства беглых выстроилось все селение. Нет дома без потаенной кельи. Нелепость доходит до того, что оставляют дом свой с тем, чтобы, заставив подать о своем побеге явочное прошение, следовательно, записавшись беглыми, жить у соседа в доме! Христолюбцы, любящие покойную жизнь, перед самою смертью заставляют себя выносить вон из дому, чтоб умереть будто бы в странничестве, не у себя в доме!.. Нельзя и некогда мне сообщать вам все подробности разврата нравственного этой секты, но вы поймете, что она, нарушая весь быт семейный и порядок жизни, является самою вредною из сект. А если б вы еще видели ложь, лицемерство, закоснелость, разврат малых детей, вы бы ужаснулись!9 — Все грамотные, все знают наизусть Четью-Минею и Ефрема Сирина10. Пусть Константин подумает глубже об этом предмете и посудит, едва ли я не был прав, доказывая ему вред исключительно чтения церковных книг.
Это о "неотсталости" "великой империи":
"1856 г<ода> февраля 15-го на 16-ое. <Бендеры>. Единственный экипаж, на котором можно ездить, это наши телеги. Мне как нарочно на этой неделе приходилось выезжать раза три; испытывая это мучение, право, думаешь, что живешь за тысячу лет; этак не только при царе Ал<ексее> Мих<айловиче>, но еще при гуннах, аланах, аварах ездили и можно было ездить, а со времен Атиллы2 Россия ни на шаг не подвинулась в этом отношении. Ну чего тут ждать, какого развития, когда из 700 русских городов по крайней мере 600 месяца три лишены всяких путей внутреннего и внешнего сообщения, тонут в грязи, когда с наступлением сумерек никто и выйти из дому не смеет!"
17 сентября 1856 г<ода>. Николаев.
Кроме небольшого кружка людей, так отдельно стоящего, защитники народности или пустые крикуны, или подлецы и льстецы, или плуты, или понимают ее ложно, или вредят делу балаганными представлениями и глупыми похвалами тому, что не заслуживает похвалы... Будьте, ради Бога, осторожны со словом "народность и православие". Оно начинает производить на меня то же болезненное впечатление, как и "русский барин, русский мужичок" и т.д. Будьте умеренны и беспристрастны... Что касается до православия… Я вообще того убеждения, что не воскреснет ни русский, ни славянский мир, не обретет цельности и свободы, пока не совершится внутренней реформы в самой церкви, пока церковь будет пребывать в такой мертвенности, которая не есть дело случая, а законный плод какого-нибудь органического недостатка... По плоду узнается дерево; право, мы стоим того, чтоб Бог открыл истину православия Западу, а Восточный мир, не давший плода, бросил в огонь! - Ну да об этом надо или много, или ничего не писать. Я хочу только сказать, что поклонение допетровской Руси и слово "православие" возбуждают недоразумение, мешающее распространению истины. - Разумеется, цензура всему мешает.
Другие статьи в литературном дневнике:
