Л. Д.

Типа новогоднее

Намажу спелый авокадо
На крекер. Кофе отхлебну,
И с позабытою отрадой
В окно декабрьское взгляну.
Потом нарядную, в полоску, -
Комод перевернув верх дном, -
Найду рубаху. Брошу кошке
В окно гостинец. А потом
Седых обид захлопну папку,
И как лесник дрова в лесу,
Твои стихи сгребу в охапку
И в новый год перенесу.

***
Я не мил ни собакам, ни женщинам:
что в столице, что в темной глуши
льнут сначала, вниманьем отмечены,
и кусают потом от души.

И сегодня, свободный и пьяный,
я раскрою пошире окно:
пусть залижет мне Солнышко раны -
их в душе и на теле полно.

А к субботе, надеждой увенчанный,
вновь отправлюсь судьбу искушать:
буду бисер метать перед женщиной
и щенка приласкаю опять.

*** То поманит, то набычится
и покажет мне кулак.
"Что не сбудется, то вычтется" -
говорил кофейный маг.
По московским закоулочкам
с рук да в руки, точно ртуть,
"зелень" льется.
Мини - юбочки
на Тверскую держат путь.
А с окраин - не лоховые, -
как увидишь, так замри! -
комиссары едут новые, -
в черных куртках
упыри.
И по корню - дружным заступом! -
стерпит неба синева...
"Перестроилась? - ну здравствуй,
на семи холмах, Москва".

Октябрь

Октябрь, октябрь...
Ни лето, ни зима.
Развилка чувств. Похмелье. Межсезонье.
И, кажется, легко сойти с ума
от недостатка неба и озона.
Развилка лет...
Но тучи надо мной,
порядком застоявшись без движенья,
вдруг двинулись
одна вослед другой,
и небо расчищалось от сомнений.

Еще в кармане
прежних чувств гроши;
еще на месте топчется природа,
но где - то на окраинах души
уже рождается другое время года.



Пандора

В избыточной нежности чтоб нам не греться? -
медовые речи, умильные взоры...
и в сладкой истоме сжимается сердце...
Но тянутся к ящику руки Пандоры.

Так чувствами всеми поймавшись на мушку
цунами и дав обстоятельствам фору,
мы их не продели в игольное ушко,
и тянутся к ящику руки Пандоры.

В цветении трав не найти исцеленья -
в них чувств нагота и сезонов повторы.
Пусть целы пока изумрудные звенья,
но тянутся к ящику руки Пандоры.

Ни сном, ни строкою в ночи не утешен,
я в бездны сползаю, взбираюсь на горы...
Вернусь, залатав ненавистные бреши,
но тянутся к ящику руки Пандоры.

Гармония ритма. Словарное братство.
Воздушных путей голубые просторы.
И страшно сходиться. И страшно расстаться.
И тянутся к ящику руки Пандоры.

О бабочке

Как хорошо в ночной тиши,
когда и стены спят,
настроить клавиши души
на новый звукоряд.
Чем ближе хочется дойти
до дна, до сути,
тем больше видишь пустоты,
тщеты и мути.
Я бабочкой бы стать готов,
пестряночкой кружить
пусть хоть мгновение одно -
чтоб чью - то скрасить жизнь.
А там, глядишь, и в свой черед
на небе на седьмом
поставит Бог и мне зачет
скупым карандашом.

Три хокку

1. "Любит!" -
услышал лепесток
перед самой смертью.

2. Падает снежинка в море.
Не думай, что и она
исчезнет без следа.

3. Смотрю в небо.
Потом в море. Потом в себя.
Три достопримечательности.

Кошачье
Источник - "Девять жизней" Татьяны Фермато.

Все мы кошки немного - слепые, слепые котята:
то ощеримся вдруг, то вдруг тремся у чьих - то колен,
то опять мудро бродим ночами по крышам покатым,
восемь жизней своих принимая за первый свой день.

И кошачья порода живет в нас незримо от страха
вдруг похожими стать на " друзей человека" - собак:
испытать хоть бы раз, то что знает любая собака -
вдруг на горле кошачьем ошейника властный напряг.

Восемь строчек.

В твоих восьми строчках снега и туманы,
и зной аравийский, и запах весны,
и горечь полыни, и сладость обмана,
и звезды надежды, и сказки и сны.

В них я преломляюсь, как в чаше зеркальной,
как в капле, застывшей на миг, янтаря,
и снова в глазах твоих нежно - печальных,
приемлю и вновь не приемлю себя.

Август на Мёртвом море.

Мертвое море обмелело
почти на треть
с тысяча девятьсот -
не помню какого лета.
Утром проснешься -
и не знаешь куда деть
время от завтрака до обеда.

А потом до ужина...40 в тени.
Запутавшись в собственном
существовании,
заполняешь одиночеством
километры и дни,
возводя из его лего
многоэтажные здания.

И на закате,
глядя в Солнца зрачок,
расширенный
от предсмертного ужаса,
вдруг понимаешь, что не то берег,
не о том пеклось
твое хваленое мужество.

И засыпая ночью
с изумрудной Луной,
ты просишь у Морфея
совсем простое:
встречу короткую, хоть на миг с тобой,
другими словами
самим собою.

И с другим так же будешь

И с другим так же будешь находить схожести
и подсчитывать родинки на груди и лопатках.
Смеяться от щекотки. Срастаться кожею
и под одеялом друг с другом играть в прятки.
Будешь так же как нынче придавать значение
космическое любовным буторам,
говоря, что долгое внеполовое общение
не идет на пользу ни дамам, ни господам.
Но уминая однажды ванильные сырники,
вдруг почувствуешь под сердцем торричеллиеву пустоту,
и согласишься отдать за этот день затырканный
любое воспоминание и любую мзду.

Зимнее

Зима не снежком, не поземкой
явилась: обвальным дождем
сезонные сдвинула стрелки,
как дверь распахнула плечом.
И вскоре представился взору
проулок в разливе реки,
и вместо цветных светофоров
горели вдали маяки.
И молнии в небе сновали,
как зайчики по потолку,
и ветра порывы вставали,
куртины сгибая в дугу.
И гром прокатился под боком,
и ветви оливы легко,
как щупальцами осьминога,
коснулись окна моего.

А путник с зонтом -
он, как - будто,
забыл в этой странной зиме
кто он, и идет он откуда,
и где его дом на земле.

Зимнее

Солнечный луч сквозь тучи
зимний вершит обряд.
Пусть говорят: минуче
счастье. - Пусть говорят.
Пусть говорят: всё временно -
нищий, а завтра - Крез.
Только зачем же велено
так, что опять в обрез
времени нам дадено
быть среди райских кущ?
Зябко, и как украдено,
солнце сквозь вязкость туч.

Вечернее

Пей любовь мою из ложечки.
И из кружки тоже пей.
Из колодца придорожного.
Из озер и из морей.
Пей взахлеб, не осторожничай,
наполняй любовью кровь:
мы срослись с тобою кожею,
снами и обрядом слов.

За окошком тучи черные.
Дождь по стеклам. Ну и пусть.
Если счастье непритворное,
то зачем нам нынче грусть?
Апельсиновая кожица
губ... И рифм настой хмельной.
Не завянет, не скукожится -
пей любовь мою, как можется -
всей душой!

Выздоровление

Я город свой шагами мечу:
пусть думают - сгоняю вес.
Навстречу руки, ноги, плечи,
ста языков крутой замес.
И вот уже я замечаю:
точь-в-точь, как в небе облака,
во мне необратимо тают
печалей белые снега.
По улицам снуют машины,
за столиками едоки
жуют свой hotdog, а в витрине
сидят их клоны - двойники.
Что длинный след годов прожитых? -
топтанье возле райских кущ;
мне все вчерашние обиды
куда - то сбагрил солнца луч.
Смотрю - пузатые лимоны,
склонив печально ниц главу,
Исаака - помянув - Ньютона,
как гири падают в траву.
Иду и думаю с отрадой:
ужель и вправду это я,
вбирающий в себя так жадно
все отпечатки бытия:
там жук ползет, там почки вспухли,
и снова кружат надо мной,
как надоедливые мухи,
одна надежда за другой.

2011.2013.

Слуга царя Соломона

"Неужто царь не замечает фальши
в повадках этой чернокожей
царицы Савской? Льстивыми речами
она вскружила голову ему.
Он потакает ей во всем и верит,
что цель ее внезапного приезда
лишь в том и состоит, чтоб убедиться
в его богатстве, мудрости и славе.
Неужто он не видит, что восторги
ее чрезмерные двуличье выдают?
И надо же - ведет себя, как ровня,
а у самой дворец, как говорят,
поменьше будет соломоновых конюшен...
Девчонка!..Что он только в ней нашел:
который день почти не расстаются;
он ей рассказывает о повадках птиц,
о свойствах ветра, о ливанском кедре;
она ему загадки задает
и сразу, не дослушавши ответа,
смеятся начинает...он за ней;
влюбился, видно... где уж тут понять,
что миссия ее совсем иная:
налоги снизить с "пряного пути",
иль вовсе отменить их при удаче, -
налоги эти раззоряют Шеву -
вот что ее в Израиль привело.
Уж ради этого она пойдет на все.
А может быть мечтает заодно
ребенка завести от Соломона,
чтобы династию правителей великих
на родине далекой основать?
Кто знает, что за мысли в голове
у этой молодой эфиопянки,
с такою нежной, шелковистой кожей,
такой загадочной, такой смешливой,
с прической выше Вавилонской башни".

Осеннее

Небо в клецках облаков, и на треть
торопясь куда - то, съежился день.
Нежной лаской бредит клавишей твердь,
обещая вмиг развеять мигрень.
Выплыл рыбкой золотой нам октябрь,
но стоим в оцепенении мы,
приоткрыв едва - едва чудный ларь
на пороге бесконечной зимы.
Недоверчивые к божьим дарам,
мы молчим, - и в нас сомнений гора,
будто счастье, что так нынче льнет к нам
будет горше, чем печали вчера.

Среди толпы многоголосой,
ее машин, ее витрин,
ее "на злобу дня" вопросов
всегда находится один, -

который с тихою улыбкой
чуть суеты поодаль сей...
Задирист был? - не чтоб уж шибко.
Речист? - не более, чем все.

Почти как все..но вдруг задумчив,
как будто что в себя вобрав.
Да по ночам себя все мучал,
решая, где был прав - не прав.

Что он не общего замеса,
наверно, две столицы врут:
вот он толкует с интересом
за жизнь, за власть, за курс валют,

а сам, взглянув порой на небо,
на звезд немыслимый простор,
прошепчет вдруг:" Как все нелепо",
и враз обрубит разговор.

И не прощаясь, торопливо,
забыв в прихожей шарфик свой,
уже летит, как вниз с обрыва,
по снегу черному домой.

И под прокуренною крышей,
сказав:" Я перед Богом чист",
уже глазами ищет, ищет
веревку, иль бумаги лист.

Не годы славят нас, а переходы
меж небом звёздным
и сырой землей,
когда душа, свои ломая коды,
вдруг растворяется
в душе чужой.
Когда на цыпочках идя от тайны
к тайне,
вбирая новые в себя дары,
ей вдруг являются
за гранью всех желаний
ещё неведомые до сих пор
миры.

В погожий день и в день ненастный,
идя из дома или в дом,
мы зернышки скупого счастья
украдкой тут и там крадем.
Вот куст сирени; вот улитка
ползет неспешно по траве;
вот радуга, а вот улыбка
вдруг чья - то вспыхнула в толпе.
И день один из жизни вычтя,
мы - точно дети перед сном -
свою бесценную добычу
в копилку памяти кладем.

Песня грума

Ты дерзка и быстронога,
амазонка, я твой грум.
За тобой влекусь меж многих,
тихоход и тугодум.
Солнце зноем в спину дышит,
в белой дымке Тель - Авив,
попугайчики на крыше
объясняются в любви.
"Всё не зря" поют деревья,
тихо вторит им душа,
в волнах прячутся поверья
и мельчась и мельтеша.
И услышав бред пророчеств,-
на удачу иль беду, -
знай - тебя сегодня ночью
я меж строчек украду.

Ремейк

Иду бреду по сентябрю
Не мил ни веку ни погоде
Ни женщинам что носят Brue
Ни тем что полют в огороде
У женщин как и у котов
Ученых есть свои орбиты.
Я воздух в грудь набрать готов
До самых что ни есть краев
И крикнуть во всю мощь:
"Любите!"

до чего смешные люди
поселились за углом:
на деревьях рыбу удят
на реке возводят дом

бьют с утра горохом в стену
а под вечер - головой
то иголку прячут в сено
то орешек золотой

то вдруг ситец отмеряют
да не семь - один лишь раз
только резать начинают
сразу бьют не в бровь а в глаз

а вчера у бочек днища
продырявили все вдруг
и знай точат топорища
чтоб срубить проклятый сук.

завис на энной высоте
и всё - не выше и не ниже.
один и тот же монохром
в одних и тех же днях.
я лабухом хотел бы стать -
у них другая фишка:
"октава вверх...октава вниз..." -
и ты в других
мирах.

в сны уходят белые туманы
на помину призраки легки
мы над бездной тащим чемоданы
полные печали и любви.

между да и нет лишь паутинка
тонкая прибитая дождем
чтоб меж них пройти не сдув пылинки
надо как в автобусе - бочком.

вспыхнули бумажные постройки
всё исчислено и взвешено давно
длится валтасарова попойка
и прозренье сладко и грешно.

Ты птичка лишь, всего лишь птичка,
что села на мою ладонь.
Тебя ни взглядом, ни ресничкой,
ни словом ласковым - не тронь! -

вмиг упорхнешь...с ладони зернышки
тепла клюешь ты, торопясь;
блестят на солнце твои перышки
и грудки шелковая вязь.

Вот - вот склюешь, - и с пеньем звонким
взметнешься ввысь, махнув крылом.
Но знаю - долго будет помнить
моя ладонь твое тепло.

На променаде

Чуть рассвело, а Солнце жжет как печь.
И реквизиты июля в полной гамме.
Как заорет сирена - надо лечь
и голову свою прикрыть руками.

И лежа на песочке иль в цветах,
подумаешь опять, что не привыкнешь
ты к перекличке взрывов в небесах
с веселым на деревьях пеньем птичьим.

И сбудутся сны и пророчества,
но город покинув родной,
четыре стены одиночества
потянутся вслед за тобой.

Четыре сестры милосердные
глухи к твоим будут мольбам.
Тебя поведут маловерного
в пустыню, на площадь, в ашрам.

Отбиться от них попытаешься, -
куда там! - варана юрчей,
дождутся пока ты состаришься
и вымолвишь: " нет вас родней".

можно конечно сказать баста
только станут ли от этого
дни короче?
можно соседу румяному крикнуть здравствуй
только уж больно сосед
на слова не охочий.

можно выпить сто грамм
и перевернуть страницу -
выйти на площадь и сказать дурак дураку
можно взять в долг
и махнуть в Ниццу
или к тюленям в Антарктику.

можно по классикам пройтись как по клавишам
Модильяни...Шекспир...Григ...
чтобы убедиться
что день этот солнечный праздничный
уже не раз являл прошлому
свой лик.

"Взращенному грязью неведома грязь.
Ты в царстве цветов благороднейший князь".

Смотрю я всё утро на чудо - цветы
И думаю: как же их души чисты.

Как далее всё с каждым годом и веком
До этих цветов гордецу - человеку.

* Первые две строки Ли Ты Тан 1378 - 1457.
"Мне лягушку хоть сахаром облепи - не возьму её в рот: я знаю, на что лягушка похожа!"
Борис Аксельруд

Другие статьи в литературном дневнике:

• 10.01.2008. Око Шивы
• 09.01.2008. ***
• 08.01.2008. ***
• 07.01.2008. ***
• 06.01.2008. ***
• 05.01.2008. ***
• 03.01.2008. ***
• 02.01.2008. ***
• 01.01.2008. Л. Д.