Елена Бердникова. Зюйд-вест.
I.
Ты был Гермесом, богом молодым,
но обещал развиться до Геракла.
Столь совершенно сложенный, один
ты был такой в районе, где герани
в глаза глядят из каждого окна,
и палисадник заселяют мальвы.
Пунцовый, белый, чая и вина, –
трепещет цвет над горизонтом алым,
над Затобольем, родиной твоей.
Весной Тобол захлёстывает пойму,
но клин домов, плывущих по воде,
как кажется, стоит над нею, полой.
И мы с тобой стояли на яру
с плывущими по ветру волосами.
До Индии был перед нами, русск,
простор, и мы над ним летели сами
шагаловской невестой с женихом.
В сверхмодных дутых куртках, в «луноходах».
Над вербами индийский ветер «ом»
нам запевал, и из «Ригведы» оды.
Какому-то чудесному питью
он славу пел, какой-то пьяной соме.
Смотрели мы на беспредельный юг –
одни глаза в великом окоёме.
«Какой простор!» — им были мы с тобой:
в Евразии спокойной середине
текла вода — сибирский Нил, Тобол
нас отражал, средь верб на рыжей глине
стоящих. Средь безмерной красоты
нам был наш дом сияющий дарован.
В Афганистан идти собрался ты,
не призван — намагничен, очарован
тем, что за ветром, светом, голубым
свечением небесных мавзолеев
и не читалось. Но магнит там был
и звал от мальв, гераней, что алеют
у ветхих окон, близ родных печей,
над лавками… Мальчишка деревенский,
но рядом не стоял другой — почесть,
таких и не было. На местных стульях венских
здесь не присел подобный никогда
ни на дорогу, ни в кинотеатре.
Ты, как Геракл, возрос и канул вдаль
для подвигов у Согдиан и Бактрий.
Античный бог — к античным городам:
к Александрии древней, Кандагару.
Весной я жду, когда придёт вода:
туземную утратившая пару,
я вновь встаю над золотым холмом
и вдаль гляжу к великому истоку,
и ветер запевает снова — «ом»,
звенит струной, пройдя дороги торга,
путь шёлковый и караванный шлях
заросший. Но я помню, помню, помню,
как Индия в лицо неслась, неслась,
и мы неслись — как Тадж-Махал — над поймой.
II.
Ты канул там, где многих не дочлись.
И мы с тобою не дошли до ЗАГСа.
В мещанскую пугающую «жись»
не влез ты под завязку, не ввязался.
Без нас двоих шумел-орал роддом,
не мы разбогатели там потомством;
мы никуда по жизни не идём,
и мы нигде по ходу не найдёмся.
Без нас всё лопнуло. Заводы растеклись
по чьим-то пальцам, но не ты свидетель,
и ты не окунулся в эту слизь,
не передал её жене и детям.
Ты — странное, живое бытие
в бревенчатом горячем пятистенке,
где на стене — ты в кителе с шитьём
и в аксельбантов вензелях, со стеком.
Твоё щегольство. Узнаю. Твоё!
Лик царственный в заброшенном подростке,
в три четверти портрет. Весь окоём
глядит в лицо, когда закат. В мороз же
все блекнет: рама, белые шнурки,
и серые глаза, и их веленья,
и жемчуг возле девственной руки –
отрада материнского моленья.
Икона рядом блекнет. Кто б сказал
о странности подобного соседства?
Никола зимний — праздник, плов, казан,
Всё рядом, встык. Не говори — не бедствуй,
невеста вековечная. Молчи.
И у реки, в минуту ледохода,
жди, что пробьются веденья ключи,
ты отопрёшь — как ящики комода –
всё бытие своё, всю жизнь людей,
весь мир закрытый бедных утешений.
Ключи открылись неизвестно где –
где колесо индийских возвращений.
Ты не вернулся.
Путь Аллаха цел,
И, может быть, ты им идёшь, воскресший.
Я при делах. И всё же — не у дел.
Вот разве что весной, когда, так резки,
зюйд и зюйд-вест подуют, сладость, юг,
когда упруги силы, дуги ветра,
на нашем месте, на юру стою
и жду тебя, где ива, тополь, верба…
Другие статьи в литературном дневнике:
