Любимая,
я пишу тебе это бессмысленное письмо
только по сговору с автором:
пусть вставит в главу, где ты со мной,
где мы безрассудны, похожи на авиаторов,
или людей столь же успешных и смелых.
В той череде ослепительно-белых
дней, тебе будет непросто читать о том,
как мы теперь, спустя так немного времени,
заживо замурованные в бетон,
живём в оскорбительной темени,
в убогом достатке: как доктор, я
получаю двойной паёк,
в нашей комнате почти каждый день горят
две или три яркие лампочки, срок
службы которых кончится позже нашего.
Правда, провод, идущий по потолку,
последнее время искрит, и никому не дашь его
заменить; правда, в нашем полку
снабжение медикаментами никогда не было образцовым
(что уж говорить о сегодняшнем дне),
и мне приходится отказывать новым
раненым даже в морфии: как стороне, проигравшей в войне,
нам не дозволено избегать болевого шока.
Здесь всё больше тех, кого пожирает ужас,
всё больше тех, кого крутит боль от ожогов.
Всё реже в мечтах спокойствие, чаще – ужин.
Наш бункер, видимо, обречён.
Мне стоило бы написать каким-нибудь выдуманным потомкам,
а не тебе – я ведь мужчина, и я учёный.
Мне стоило бы сказать им о чём-то, что не сидит в печёнках,
но я в них не верю, а и верил бы – не любил.
Зато я люблю тебя. И только тебе посвящаю что-то:
сломанный стул, детский манеж без перил,
эту страничку, вырванную из блокнота.
