То, что сияет вне меня...

То, что сияет вне меня
                (о поэзии Михаила Анищенко)
                ***
  …Помню день, когда как будто мощный электрический разряд пробежал по сайту «Стихи. ру» Будто сотни и тысячи людей взялись за руку и единовременно подверглись страстной и благотворной поэтической экзекуции поэзией Михаила Анищенко. Тряхнуло в те дни многих. Очень многих. Михаил, как мне кажется, поначалу был слегка растерян от многотысячной «народной тропы» стихировцев, от захлестывающего многоголосия откликов. А я еще раз подивился провидению, потому что незадолго до выхода Михаила на просторы Интернета несколько раз вбирал в себя в Каргополе настойчивое, упрямое бормотание большого русского поэта Александра Логинова: «Почитай Анищенко, почитай Анищенко, почитай Анищенко».
  Мятежную, мятущуюся, надрывную плоть современной русской поэзии  воплощает поэзия Михаила Анищенко.
  Вослед поэту Юрию Кузнецову он восклицает:

 Юра! Юра! Во имя твоё
 Я опять принимаюсь за дело,
 Неподкупное дело своё.

  Много говорящий выбор. Ибо за кем следовать русской поэзии начала века двадцатого, если не за Рубцовым и Кузнецовым, как ближайшими нам выдающимися предшественниками?! Поэзия именно этих двух великих высвечивает  путь Михаила Анищенко.
  Оголенное русское чувство – от поэзии Сергея Есенина и Николая Рубцова. Глубина метафизической поступи, временные и пространственные мифологемы – от Юрия Кузнецова… Всё так.
  Однако и в русском доме, и в личной судьбе Михаила нет тех великих скреп, которые питали поэзию предшественников, – есть великий распыл страны, есть пепелище русского сельского Мира, есть раздрай литературного и окололитературного мира, есть новое бытование русского Слова, есть долгое горькое собственное бытование…
  Кажется мне, что трагизм личного поразительно схвачен в стихотворении «Поэзия»: поэзия – «свет в парандже», поэт – «жалок и черен, как тать», душа – «плачет солдаткой», поэт – «раб, яремник и невольник во тьме своего ремесла», «все лучшие чувства» – «лежат, как солдаты вповалку».
  Отсюда самостийность Анищенко – страстность на грани исступления, насыщенность стихотворений жуткими, едва ли не апокалипсическими образами, скоморошество и игра, дабы хоть в них отвлечься от Тьмы и «черного человека», трагическое занижение почти всех мифологических и библейских реминисценций, их болезненная трансформация, итоговая безысходность.
  Отсюда тоска по вольтовой упрямой дуге кузнецовского стиха, по еще возможному романтическому огляду рубцовского лирического героя… Как пишет в одной из своих работ упоминавшийся мной поэт Александр Логинов, размышляя над одним из самых летучих и возвышенных стихотворений Рубцова: «Где же нынче эти жнецы и жницы? И где тот председатель, в каких мирах ищет заплутавшие доблесть и честь?»
  А поэзия Анищенко, может быть, всего мощнее в современной литературе и являет нам «заплутавший» во тьме утрат русский мир! Не случайно так много чуждых друг другу льдин рассекает поэзию Михаила. Тонешь в ледяной воде российского распыла, хватаешь руками уходящие льдины. Цепляешься за холодный воздух метафизики… Нет согревающего плоти бытия… Страшная судьба. Леденящая душу поэзия. Но что делать, что делать…

  В поэзии Анищенко голоса других поэтов живут  полной жизнью. Они естественной, органичной, живой хваткой срослись с его собственным поэтическим голосом, что присуще только ему. Можно еще, например, рассуждать об истовости его поэзии, эмоциональном градусе стихотворений, равного которому мало.
  Голоса Кузнецова, Рубцова, Блока, Есенина "без его воли", сами, врывались в тела его горячих исповедей. Сознательного, холодно рассчитанного акта в таком «заимствовании», «версификаторстве» не было. Как ветер в поэзии Блока, как «предвечернее» в поэзии Рубцова, в духовном опыте Михаила звучали бесчисленные, кажется, мотивы, образы, ритмы других поэтических миров.
  И вот это крепчайшее сращение своего и «чужого» есть одно из отличительных свойств поэзии Анищенко. Обратимся к стихотворению  Михаила Анищенко «Пускай!»

Забудь слова, приметы, лица
И, счеты с миром не сводя,
Попробуй взять и раствориться
В холодных капельках дождя.
Попробуй тихо, неумело
Войти в деревья и ветра.
Пусть без тебя побудет тело
На мокрой лавке до утра.
Пускай тебе легко летится
Над беспризорною судьбой,
Пускай сверчки, цветы и птицы
Легко становятся тобой.
Лети божественным созданьем,
Позёмкой лунною пыля,
Когда одним твоим дыханьем
Согреты небо и земля.
И пусть, как ниточка, порвётся
Нездешней жизни волшебство…
Но в тело грешное вернётся
Не то, что вышло из него.
Отныне в нём легко и строго
Огонь божественный горит.
Плывёт туман. Пылит дорога.
Звезда с звездою говорит.

  Как-то не сразу я почувствовал перекличку с натурфилософией Заболоцкого, пушкинскими «Пророком» и «Поэтом»… Лермонтов в перифразе последних двух стихов, конечно же, очевиден.   Правда, трансформированный пейзаж «Выхожу один я на дорогу» становится, скорее всего, частью духовного состояния ЛГ Анищенко. И туман, и дорога, и звезды, пропущенные через метаморфозы стихотворения, отчасти даже пантеизм его, читаются и чувствуются нами уже метафорически, далековато отошедшими от контекста лермонтовского шедевра. Они вбирают не начальный пейзаж «Выхожу…», а обращены к  сладкому томлению вечной жизни его концовки. И всё-таки другое эхо… «Звезда с звездою говорит» – не взгляд в небо, а внутридуховное говорение светил. Нечто другое, чем просто звёзды. Скорее – внутренняя гармония от зажжённого в душе «божественного глагола», а плывущий туман и дорога – обозначение Пути, появившегося явственно после натурфилософского растворения лирического героя в Природе, Космосе, после обретения им силы «божественного созданья», которому возможно согреть сами землю и небо… Это Космос, вплывший в тебя.
  Стихотворение «Пускай!» поэтому читается и как продолжение разговора с Пушкиным, его «Пророком», его «Поэтом». Спора нет – есть другой подход. Нет боли преображения, нет «смятенья». Преображение совершается как полёт во сне. Есть императивность призыва: «попробуй», «пускай», «забудь», «лети», «пусть», а значит его некоторая условность. Преображение мыслится в большей степени как желаемое. Шедевр Михаила Анищенко скорее магнитится к концовке «Когда волнуется желтеющая нива» Лермонтова с его «и в небесах я вижу Бога».
  И всё равно, и всё равно «Пускай!» Анищенко воспринимается как самобытное, свежее стихотворение с его незаимствованным взглядом на творческое Преображение, преображение томимого «духовной жаждой» в творца, возгорание в нём «божественного огня», неповторимое в решении соотношении телесного и духовного. Внешнего и внутреннего, природного и человеческого…
  И конечно, отдаётся в недрах стихотворения Михаила «Завещание» и «Метаморфозы» Николая Заболоцкого.
  У Н. Скатова в его книге, посвящённой Алексею Кольцову, прочитал: «Жуковский, конечно, мог предъявить права авторства на одну из самых изумительных формул русской поэзии, которую мы знаем как пушкинскую, – «гений чистой красоты»: ведь, создав её, он дважды до Пушкина, в стихах «Лалла рук» и «Я Музу юную, бывало…», ею воспользовался.
  Знаменитое пушкинское обращение «Что в имени тебе моём?» принадлежит элегику Салареву.
  Вступление к «Обвалу»:
 
Дробясь о мрачные скалы,
Шумят и пенятся валы, –
 
  Есть перифраза стихов В. Филимонова  «К Леоконое». Без опоры на всю толщу русской поэзии Пушкин, конечно, не был бы Пушкиным, создателем русской национальной поэзии. Его поэзия гениальна и потому, что она как бы плод мощного, всенационального  коллективного усилия.
  Кольцовская песня была бы невозможна без опоры на мощный пласт русской песни».
  Многие стихотворения Михаила Анищенко колоссально опираются «на всю толщу русской поэзии». Пожалуй, это одна из ключевых, заглавных особенностей его поэзии.               

  Думается мне, такого связующего поэта у нас еще не было.
  Может, и в этом секрет непреходящей «популярности» его страницы на Стихире?
  «Народная тропа» не зарастает, хотя скоро год после его смерти.
  Хотя его стихотворения не обещают никому легкой прогулки.
  А вот однако же…
  Возможно, думаю я дальше, такой гул других миров в его стихах был порой мучительным для самого Михаила Анищенко: порой ему казалось, что он не выстроил поэтического мира, подобного миру Юрия Кузнецова и Николая Рубцова.
  И он, возможно, жил с неприметной нам тоской по незаёмности их поэзии. Такая тоска нет-нет и проскальзывает в его стихах и переписке на сайте Стихи. Ру.
  Сам он об этом же писал в стихотворении «Чужие стихи»:

Будто бы хлынула ночь из ковша!
Будто звезда под водой зашипела!
Счастья такого не знала душа,
Боли такой многовато для тела.

Что за мгновения? Что за грехи?
Чьё это пламя во мне полыхает?
Падают с неба чужие стихи,
Прямо к столу океан подступает.

Беглые строки ложатся в тетрадь,
Мысли и страсти из прошлого века!
Значит, и там продолжают страдать
То, что останется от человека?

Чей это промысел, что за слова?
Что за сокровища Тутанхамона?
Сладок, пленителен миг воровства
Целой вселенной и тихого Дона!

Голос с небес отвечает: «О да!
Нет для поэта людского суда!»

  Несмотря на оправдательный глас свыше, чувствуется мне в «Чужих стихах»… смущение. Даже если его здесь нет на самом деле. «Сладок, пленителен миг воровства»…
  Михаил Анищенко был сосудом, в котором непрестанно горело пламя поэзии «чужих стихов». Он срастался с ним «смертной» и «мучительной» порой связью.
  Не отсюда ли смущающая меня в дни знакомства с его стихами «легкая» его способность неустанно трансформировать свои же стихотворения? Формулы «чужих стихов» так полонили его, так жили неразрывно с ним, его способность версификации своих же стихов была так опалительна и скора, что меня… меня смущала такая способность. Она казалась мне «подозрительной», так как я жил (да и живу) установкой: есть одно, главное и заглавное СЛОВО. Нельзя бесконечно раскачивать качели одного и того же стихотворения.
  Но, может быть, такие опыты и были единичными. Были, может быть, вызваны его творческой игрой на публике, в пестром и противоречивом окружении стихирской братии.
  «Смотрите, как я могу – и так и эдак!»

 Юрий Кузнецов и Михаил Анищенко – поэты некоего предела. Михаил, читая строчки Кузнецова (поэта, безумно любимого им), переживал трудно доступную нам (могу только пофантазировать) степень кузнецовского ПРЕДЕЛА. Ломал пальцы? Обливался слезами? Шептал слова благодарности? Стучал кулаком по столу в сладком восторге? В некоей взвихрённой решительности? Что, что происходило между его душой и стихами Юрия Кузнецова? Трудно нам сказать.
  Думаю, однако, что восхищала в Кузнецове его мужество сказать «последнюю правду».

Не сжалится идущий день над нами,
Пройдёт, не оставляя ничего:
Ни мысли, раздражающей его,
Ни облаков с огнями и громами.

Не говори, что к дереву и птице
В посмертное ты перейдешь родство.
Не лги себе! – не будет ничего,
Ничто твоё уже не повторится.

Когда-нибудь и солнце, затухая,
Мелькнёт последней искрой – и навек.
А в сердце… в сердце жалоба глухая,
И человека ищет человек.

  При всей огневой, запредельной вселенской метафоричности Михаила Анищенко он не ниспадал в такую бездну «атеизма»… Его ад рассекает мечущаяся ласточка. Кузнецов не даёт нам в других своих стихах спасительных параллелей: сегодня я вот так сказал, завтра – так – «Не говори…»!
  Так у Юрия Кузнецова и с любовью:

Закрой себя руками: ненавижу!
Вот бог, а вот Россия – уходи!
Три дня прошло – я ничего не слышу,
Я ничего не вижу впереди.

Зачем? кого пытался удержать?
Как будто душу прищемило дверью.
Прислала почту – ничему не верю!
Собакам брошу письма – растерзать.

Я кину дом и молодость сгублю,
Пойду один по родине шататься.
Я вырву губы, чтоб всю жизнь смеяться
Над тем, что говорил тебе: люблю.

Три дня, три года, тридцать лет судьбы
Когда-нибудь сотрут чужое имя.
Дыханий наших встретятся клубы –
И молния ударит между ними.

  В прощании с любимой у Михаила нет разрыва: всегда мыслится спасительное кольцо рук, слезное слово заступничества, обережение.

Скажу: «Любимая, живи,
Топчи заветную дорогу!
От нашей веры и любви
Теплее Родине и Богу.
Живи в остуде и бреду,
Во сне живи и круговерти,
Живи, как ласточка в аду
И как зачатье после смерти!»

  А Кузнецов и зря в космос роняет безнадёжное: «…зияет леденящее пространство, бессмысленная бездна пустоты».
  Всё-таки «предел» поэзии Михаила Анищенко – предел высокого личного «исступления» (да можно и без кавычек, зная, что «прямо к столу океан подступает»!). В этом смысле он куда более лирический поэт, чем Кузнецов.
«Юра, Юра! Во имя твоё…»
  Ёжился ли Михаил, оставаясь один на один с Кузнецовым?..

  Максима чувства – вот что такое тропы Михаила Анищенко. Никак не хочется их запредельность сводить, скажем, к понятию «гипербола».
  У Маяковского – «В сто сорок солнц закат пылал…» – гиперболическое изображение жары. Анищенко нужно другое. Его в некий предел упирающиеся тропы (дальше – некуда!) почти всегда составляют пару какому-то душевному, сердечному переживанию, не всегда, впрочем, тёплому. Или даже далеко не всегда.
  В стихотворении «Чужие стихи» читаем:

Будто бы хлынула ночь из ковша!
Будто звезда под водой зашипела!

  Второй стих невольно подхлёстывает масштаб первого, а космический, немыслимый «ковш» первого опрокидывается всей своей вселенской громадой на звезду. Так и чувствуешь этот сжигающий всё живое пар, в доли секунды разметавший тебя на молекулы и атомы…
  Но дальше:

Счастья такого не знала душа,
Боли такой многовато для тела.

  Вот максима «счастья» и «боли». Меньшего Михаилу Анищенко не надо.
  Стихия воды и пламени «изливается» во вторую строфу, как воды, падающие с лопасти на лопасть сказочной  мельницы:

Что за мгновения? Что за грехи?
Чьё это пламя во мне полыхает?
Падают с неба чужие стихи,
Прямо к столу океан подступает.

  Всё стройно, гармонизировано в звёздной системе стихотворения поэта, и оно из строфы в строфу переливает вещество воды и звёздной материи:

Чей это промысел, что за грехи?
Что за сокровища Тутанхамона?
Сладок, пленителен миг воровства
Целой вселенной и тихого Дона!

  Не случайно в поэзии Михаила так много (они – ключевые!) слов-пределов: «конец», «последний», «порог», «смерть», «ад», «начало», «всё», «расчёт»…    Поэту не нужны отжимки чувств: всё или ничего.
  Если отбросить поэтов, принадлежащих к различным «измам» и «истам» (те же футуристы, например), то второго такого поэта, пожалуй, русская поэзия ещё не знала.
  Поэта, «умирающего в каждом стихотворении».
  Впрочем, он сам сказал обо всём этом в стихотворении «Искусство поэзии» (по Верлену):

Быть может, в этом всё и дело,
Что вновь душа опьянена,
Что я забыл в кровати тело,
С которым счастлива жена.

Иди в приют, где как бродяжки,
Слова, залитые вином,
Смеются, плачут, рвут рубашки
И поднимают пыль столбом.

Иди, смотри в глаза и щёлки,
Осколки счастья собирай.
Там страсти рыщут, словно волки,
Там льются слёзы через край.

Там сбиты смыслы, как коленки,
И синеглазый майский гром
Плохие рифмы ставит к стенке
И рубит штампы топором.

Там не дают к столу отжимки,
Прокисший смех, остывший крик.
Оставь мартышкам все ужимки,
Верни в гримёрную парик.

Пускай скрипит янтарный гравий,
Пусть дым риторики горчит.
Беги, беги от мёртвых правил,
Плыви во тьму, как белый кит.

Верни индейцу побрякушки
И на опушках облаков
Оставь для мальчиков хлопушки,
Как звон кандальных бубенцов.

Иди, иди! Не прекословь,
Руби концы, руби начала!
Всё начинается сначала:
И вдохновенье, и любовь!

Конечно, можно без сумбура,
Без белых стенок и китов.
И в словаре хватает слов…
Но это всё – литература.

  Знаю, как робко, настороженно, а иногда и враждебно слушают и принимают эти строчки Михаила Анищенко поэты, в творчестве которых разливанное море «отжимок», «прокисшего смеха», «остывшего крика», «плохих рифм», «штампов», «хлопушек», «мёртвых правил»… Я просто чувствовал, как они передёргивают плечами и покрываются пупырышками, внимая МАКСИМЕ Михаила Анищенко.
  А читать бы им, как гимн, как молитву, каждое утро «Искусство поэзии»…

  …Да, Анищенко поэт предельных и запредельных страстей, метафор.  Но в  душе стихотворений Анищенко, в их чувственном ядре живёт великая любовь. Она смягчает его «бездну тьмы». Вчитываясь в его стихи, срастаясь с ними, никак уже не представляешь Анищенко поэтом «угрюмым», «безысходным», поэтом «без надежды». В самых внешне мрачных его поэмах побеждает формула: «И нет нам начала, и нет нам конца».
 
В час, когда светится солнышко,
Маки горят у плетня,
Только и слышу: «Михалушка!
Ты не разлюбишь меня?»
В среду, в четверг, в воскресение
Между прокуренных стен
Ходит по дому спасение
В платьице выше колен.
Ходит родная и светится
Тайной заоблачных сот…
Как же нам выпало встретиться
Между лесов и болот?
Там, где ликующей осени
Рухнули все миражи,
Ты своё платьице сбросила,
Словно прошедшую жизнь.
Сбросила платьице около,
Между снегов и дождей…
Девочка, женщина! Облако!
Вот моё сердце – владей!
Всё принимаю… Пожалуйста…
Всё… до последнего дня…
Только бы слышать: «Михалушка!
Ты не разлюбишь меня?»

  Кто из нас сам не засветится праздником от этих строк?! И это среди «последнего дня», «смертной муки», «тоски и круговерти», «ада», «могил», «смертей»…  Но – вот странно! – это не делает стихи Анищенко страшными и нечитаемыми.  Исходит свет от контекста.
  Но ведь уже в самом первом стихотворении книги «Оберег» «Я разговор о Боге не веду…», где слово «ад» и «грешники» прописаны дважды, есть прежде всего тепло автора, его великое заступничество за человека, – любого. Скажем высоко: стихотворение насквозь пронизано гуманизмом. 
Я разговор о Боге не веду,
Но, господа, скажите мне на милость:
От грешников, сгорающих в аду,
Кому из вас теплее становилось?

Я выйду вон, напьюсь и упаду,
Но я не Бог, и я не стану злее.
От грешников, сгорающих в аду,
Мне никогда не делалось теплее.

  Есть амплитуда страстей. Неподражаемо анищенская. Но она итогово превозмогается, побеждается яростным  поэтическим «заговором» любви (вот уж действительно – оберег!).
  Стихотворение «Я разговор о Боге не веду…», открывающее сборник «Оберег», выявляет  особенность поэзии Михаила, которая мне всё больше представляется одной из главных черт его творчества.
  Я – пока – назвал её «надеждой наоборот» или «перевернутым оптимизмом».
  Читатель, только-только начавший постигать творчество поэта, изумится буквально экспрессионистской подачей материала – горящими, окровавленными (на пределе!) строфами и строчками его стихотворений. «Словами-звездами» (по Блоку) этой «метафизической тоски» и «воя» (Владимир Берязев) будут слова «Смерть» и «Ад».
  Невдумчивого, душой нечуткого, они и отвратят, «напугают». Стойкие и чуткие сердцем скоро откроют для себя, что в большинстве творений Михаила Анищенко перечисленные «слова-звезды» и близкие им по накалу почти всегда подчёркивают степень любви, а не саморазрушения или разрушения, не отрицания – а утверждения великой любви к людям и России.
  Любовь настолько органична, вжита, вплавлена в сердце и кровь, что и не любовь это, а «то, что сияет вне меня». Это сильнее меня и всех нас, говорит поэт.
  Конечно, Михаил наизусть знал строчки Кузнецова:

Скажи мне, о русская даль,
Откуда в тебе начинается
Такая родная печаль?

  Как знал о «мучительной» и «смертной» связи с «долгой осенью нашей земли» Рубцова…
  Любой, знающий хоть малость русскую поэзию, прочитает вослед строчкам «Но странно – не любовью» лермонтовское «…но странною любовью». Нет здесь полемики – есть продолжение разговора великих поэтов. Ведь и Лермонтов любил не любовью, а чем-то необъяснимым, чему и он искал слова, образы, картины…
  А как Бог «любит человека, который завтра вечером умрёт»? Кто не увидит и не почувствует здесь нечеловеческих слёз?!
  Так ад и смерть проявляют немыслимую степень любви.
  То же и в первом стихотворении сборника «Оберег», который мы выше процитировали.
  Не надо торопиться относить этот шедевр М. Анищенко к «богоборческим» стихотворениям». Но, согласитесь, этот «меморандум» величайшего гуманизма вы уже никогда не позабудете и, глядя, скажем, триптих Ханса Мемлинга или работы Босха, невольно вспомните великое заступничество Поэта за всех нас. Без исключения.
  Но какими образами «скрыто» от нас это человеколюбие (ох, другие слова нужны…)!
  Распечатав «странный гуманизм» Анищенко, по-другому прочтешь и конечные строки «Девятого ноября»:

«И смерть из отцовского сердца
С восторгом глядит на меня»

И вот это стихотворение – целиком:

Не смотри, не смотри ты вослед журавлю,
Не грусти у ночного порога…
Всё равно я тебя больше жизни люблю,
Больше Родины, неба и Бога!

Возле мокрых заборов, соломы и слег
Я люблю тебя тихо и нежно –
Не за то, не за то, что, как дождик и снег,
Ты была на земле неизбежна.

Не за то, что сгорала со мною дотла
И неслышно в сторонке дышала,
А за то, что всё время со мною была,
И как смерть – мне ни в чём не мешала!

  …Не говорю уж ничего о смертном «одре», гробе и «смертной муке» великого стихотворения – «Я воду ношу»… Знаю, зачем в нём обронены Михаилом Анищенко «смертные» слова.

  Падает и падает освежающий снег на ады и смерти Анищенко…
  Есть путь к поэту. Он корректируется для дружески настроенного читателя, для преданного читателя. Он не может быть неизменным. Он как большая река, вбирающая в себя все ручейки на своём пути. Вот так банально. И в случае с Михаилом Анищенко, с его стихами я прохожу такой путь. Отступление первоначальной тьмы, хаоса, смерти и ада. Как естественно поддаться при первом, втором, третьем… чтении его книг под магию мрачноватых слов-лейтмотивов. И только позже (иногда – гораздо позже) тебе в большинстве его стихотворений открывается (радостно! близко!) уничтожение этой самой Смерти и Ада. Читать и читать, переживать и переживать – простой рецепт этой счастливой читательской эволюции.
  И тогда вечное воскрешение читается в строчках –

Живи, как ласточка в аду,
И как зачатье после смерти!

  И тогда внятно его великое заступничество за человека.
  И тогда физически чувствуешь, как прохладный снег с утешающей ласточкой, вестницей земли и любви, слёзно бьются и вьются в аду…

  …В середине 70-х легче мне было «пророчествовать» о судьбе поэзии Николая Рубцова: да он ещё будет изучаться в школе! Вглядываясь в «случайные черты» дня сегодняшнего, я терзаюсь неясностью дня завтрашнего и не могу пылко. Страстно, убеждённо дать обет за поэзию Анищенко.
  Остужен к напряжению чувства и мысли современный читатель. В редких комнатках, освещённых уютным светом ночников, читаются и сердечно, до слёз, переживаются стихи.
  Не ходил и не пойдёт русский читатель теребить дверки издательств, газет, журналов, различных Союзов: дайте нам на-гора поэзию Михаила Анищенко!
  Литературный мир ссохся, перессорился, замолчал и кричит о второстепенном.
  Литературоведов-титанов, подобных Вадиму Кожинову, не стало. Некому вспыхнуть огненными словами в центральной прессе: «Открытие поэта» – и быть услышанным всей Россией. И сам пресса жадна стала на место для настоящей поэзии.
  Гул нелёгкого для России времени («хлеба и зрелищ!») заглушает поэтические посылы, пусть даже и самые гениальные по форме и содержанию.
  Но спроси меня: есть ли сегодня настоящая поэзия, выдающиеся поэты, – я бы ответил: Господь с вами и вашим вопросом: была, есть и будет, «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит!»
  Просто я уверен: дело будущего наследия выдающегося русского поэта Михаила Анищенко прежде всего в руках его истинных друзей, истинных почитателей, критиков и литературоведов от Бога, подвижников от литературы, талантливых и восприимчивых к поэтическому слову учителей и читателей.
  Да сбудется!

P.S.    
Меня давно притягивает стихотворение Михаила Анищенко «Смотри, как светятся дороги…».
  Фаворский свет разлит в первой строфе… совершенно удивительной, и, как мне кажется, определяющей всё стихотворение.

Смотри, как светятся дороги,
Сияет лик березняков!
По всей земле единороги
Бегут, как тени облаков.

  Признаюсь, не сразу увидел обалденную красоту этих строк. Тянуло магнитом к строчкам, писал (пытался!) музыку к нему.
  Белое, сияющее фаворскими одеяниями, растянуто по всей строфе: «светятся», «березняки», «единороги», «облака»… И оно втянуто в пространство мифологии и настоящего. Даже непосвящённые увидят в единороге белое, чистое, настолько образ его «густо опутал» искусство: гобелены, картины, мифы…
  Этой чистотой объято и небо и земля. И она, эта фаворская чистота, легка, невесома, необременительна – «как тени облаков». Потрясающее движение «фавора» во времени и пространстве!
  И тогда становится понятно соитие всего вечного, его неразделимость:

Моя печаль неутолима,
Она бессмертна, как лоза.
Но на лице Ерусалима
Сияют русские глаза.

  Как будто «единороги, как тени белых облаков», стягивают историю, страны, реки, людей.
 
Заря – открытая, как рана, –
Стирает морок и туман.
Я вижу, как река Самара
Впадает в реку Иордан.

  Вот она – вольность большой поэзии! Чего не понять и не разъять ничем рассудочным! «Пространство веры и мечты»!

Там Русь, как небо, величава,
Стихи таятся в бересте…
Там наша боль и наша слава
Не умирают на кресте.

  Небо и свет не иссякают до конца шедевра, как и положено. Отзываются в «бересте», в цветении садов Семирамиды, в «белых облаках»…
  И всё-таки какой-то град Китеж, «город золотой» в мечте поэта, «тайна… бессмертья»…  А вот ведь не оставляет тебя, притягивает вольной мечтой поэта, рождает фаворский свет в душе:

Мы вспомним все тысячелетья,
Переберём за часом час.
И тайна нашего бессмертья
Опять откроется для нас.

Родятся новые дороги
Среди святых березняков,
И побегут единороги,
Как тени белых облаков!

Разве не зовёт за собой это сладкое искушение словом?!