Джон Китс. Ода к соловью. Перевод

Ты пением меня заворожил! –
         Такой эффект болиголов даёт, – 
Как будто чарку зелья осушил 
         И погрузился в Лету, – всё плывёт;   
О зависти и вспоминать не надо:   
         Тобой я счастлив, милый менестрель,          
              Но как же всё-таки меня дурманит   
                Весёлая рулада! –
         Когда вот так легко выводишь трель, 
               Она беспечностью мне сердце ранит.

Как старое вино она вкусна,   
         Как обаянье сдержанного танца, – 
Как Флоры дух, что дарит нам весна,
         Танцующая под напев Прованса;
Как кубки, вдохновляющие нас,   
         От милых муз фонтана Геликона, – 
              Что сотворил спустившийся с небес
                Летучий конь Пегас! –
         И я, хмелея с этого канона,      
               Готов уйти к тебе, в туманный лес:

Забыть мучения, как страшный сон, –
          Они, певун, не ведомы тебе, – 
Не знать усталости, не слышать стон, –
          Упрёков не бросать своей судьбе.
Но как избавиться от мрачных дум, 
          Узнав, что юность угасает враз? –      
                Такая неизбывная напасть
                Мой поражает ум, – 
          И красота не тешит живость глаз,   
                Любовь назавтра избегает страсть.

Прочь! – улечу к тебе я, на свой страх, – 
         Но не по воле Бахуса, – взлетев   
На трепетных Поэзии крылах,   
         Рассудочность ума преодолев.
С тобой я! – Ночь нежна! – сияет ей,   
          Как королева, ясная луна,   
               И звёзды, – в небесах без туч, –   
                Как будто свита фей!
          Но в роще зелень влажная темна, –   
               Сквозь кроны не проходит лунный луч.

Цветов глаза мои не замечают, –
         Скрывает их полночной тьмы волна, –
Обитель странных чар благоухает,
         Лесными ароматами полна:
Боярышника, спрятанного в чаще,   
         И розы-эглантерии, и пряной      
              Мускатной розы аромат летит   
                В объятья тьмы звенящей, – 
         О! – майский вечер будто в первозданной,   
              Доисторической, тиши звенит!

Внимаю тьме, – так было уж не раз,
         Когда я смерть почти что полюбил,
И звал её на всякие лады,               
         И живо представлял свой смертный час.               
Быть может, мне уйти из бытия,             
         Увлёкшись с жизнью бренной смертный торгом, 
              Когда ты пеньем изливаешь душу
                С торжественным восторгом?   
         Ты будешь петь, но не услышу я, –   
              Звук мессы погребальной дёрн приглушит.

Но ты рождён бессмертным, чародей! 
         Тот голос, что сейчас приятен нам,   
И в древности звучал для королей,
         Приравниваясь к дорогим дарам. 
С ним Руфь надежду обрела свою,
         Когда она, измучена печалью, 
              В слезах стояла, выбившись из сил, 
                В чужом и злом краю.
          Глас тот морской не заглушался далью, –
               Для мореходов старым другом был.

Был! – будто колокол ударил вдруг:
         Долой всё это наваждение с плеч!
Прощай! Причуда не смогла, мой друг, 
         Как принято считать, меня увлечь.
Прощай, прощай! Уж песня не слышна, –   
              Исчезло волшебство и наважденье, – 
                Кому теперь подаришь песнь свою? –    
                Кому она важна?
              Был это сон, иль странное виденье?   
                Я, что же, – пробудился? – или сплю?

Текст оригинала:

John Keats
Ode to a Nightingale

My heart aches, and a drowsy numbness pains
         My sense, as though of hemlock I had drunk,
Or emptied some dull opiate to the drains
         One minute past, and Lethe-wards had sunk:
'Tis not through envy of thy happy lot,
         But being too happy in thine happiness,—
                That thou, light-winged Dryad of the trees
                In some melodious plot
         Of beechen green, and shadows numberless,
                Singest of summer in full-throated ease.

O, for a draught of vintage! that hath been
         Cool'd a long age in the deep-delved earth,
Tasting of Flora and the country green,
         Dance, and Proven;al song, and sunburnt mirth!
O for a beaker full of the warm South,
         Full of the true, the blushful Hippocrene,
                With beaded bubbles winking at the brim,
                And purple-stained mouth;
         That I might drink, and leave the world unseen,
                And with thee fade away into the forest dim:

Fade far away, dissolve, and quite forget
         What thou among the leaves hast never known,
The weariness, the fever, and the fret
         Here, where men sit and hear each other groan;
Where palsy shakes a few, sad, last gray hairs,
         Where youth grows pale, and spectre-thin, and dies;
                Where but to think is to be full of sorrow
                And leaden-eyed despairs,
         Where Beauty cannot keep her lustrous eyes,
                Or new Love pine at them beyond to-morrow.

Away! away! for I will fly to thee,
         Not charioted by Bacchus and his pards,
But on the viewless wings of Poesy,
         Though the dull brain perplexes and retards:
Already with thee! tender is the night,
         And haply the Queen-Moon is on her throne,
                Cluster'd around by all her starry Fays;
                But here there is no light,
         Save what from heaven is with the breezes blown
                Through verdurous glooms and winding mossy ways.

I cannot see what flowers are at my feet,
         Nor what soft incense hangs upon the boughs,
But, in embalmed darkness, guess each sweet
         Wherewith the seasonable month endows
The grass, the thicket, and the fruit-tree wild;
         White hawthorn, and the pastoral eglantine;
                Fast fading violets cover'd up in leaves;
                And mid-May's eldest child,
         The coming musk-rose, full of dewy wine,
                The murmurous haunt of flies on summer eves.


Darkling I listen; and, for many a time
         I have been half in love with easeful Death,
Call'd him soft names in many a mused rhyme,
         To take into the air my quiet breath;
                Now more than ever seems it rich to die,
 To cease upon the midnight with no pain,
                While thou art pouring forth thy soul abroad
                In such an ecstasy!
         Still wouldst thou sing, and I have ears in vain—
                To thy high requiem become a sod.

Thou wast not born for death, immortal Bird!
         No hungry generations tread thee down;
The voice I hear this passing night was heard
         In ancient days by emperor and clown:
Perhaps the self-same song that found a path
         Through the sad heart of Ruth, when, sick for home,
                She stood in tears amid the alien corn;
                The same that oft-times hath
         Charm'd magic casements, opening on the foam
                Of perilous seas, in faery lands forlorn.

Forlorn! the very word is like a bell
         To toll me back from thee to my sole self!
Adieu! the fancy cannot cheat so well
         As she is fam'd to do, deceiving elf.
Adieu! adieu! thy plaintive anthem fades
         Past the near meadows, over the still stream,
                Up the hill-side; and now 'tis buried deep
                In the next valley-glades:
         Was it a vision, or a waking dream?
                Fled is that music:—Do I wake or sleep?