Свиридов - Рубцов продолжение

  Третья запись относится, похоже, к 1976 году. С датами разобраться в книге Свиридова не так просто.
  «Николай Алексеевич Клюев – гениальный поэт, автор стихов неописуемой красоты и силы. Его творчество оказало огромное влияние на русскую поэзию. Когда подражают манере поэта, это рождает только эпигонство.
Клюев открыл великий материк народной поэзии. Он прикоснулся к глубоким корням духовной жизни Русского племени, отсюда его изумительный цветастый, образный язык.
  Влияние Клюева не только породило эпигонов, имена которых ныне забыты. Его мир вошёл составной частью в творческое сознание: Блока, Есенина, А. Прокофьева, Павла Васильева, Б. Корнилова и особенно, как ни странно, - Заболоцкого в его ранних стихах, Николая Рубцова».
  В книге «Музыка как судьба» имя Николая Клюева и Николая Рубцова вместе встречаются трижды.
  Клюев и Рубцов – поэты очень разные. В воспоминаниях о Рубцове я пока не встречал упоминаний о его интересе к поэзии предшественника. Однако зная о глубокой привязанности Рубцова к поэзии Есенина, трудно отказать ему в знании и поэзии Клюева. Тем более, молчание характерно.
  К сожалению, и композитор нигде в своих дневниках полнее не раскрыл «составную часть» мира поэзии Клюева в творческом сознании Рубцова.
  Наверное, наиважнейшими словами нужно принять следующие слова о Клюеве: «Он прикоснулся к глубоким корням духовной жизни Русского племени…». А мы не раз говорили, что близость к духу народному фундаментальна в оценке Свиридовым творчества поэтов и композиторов. Она для него как знак качества, неподдельности, настоящности, глубины. Таковы Мусоргский, Рахманинов, В. Белов, Ф. Абрамов, Рубцов…
  Остановившись в пути, вслушиваясь и вглядываясь в музыкальное и содержательное пространство поэзии Клюева и Рубцова, я обнаружил только два сходных мерцания. Первое – это гимническое, заклинательное начало некоторых (часто ключевых) стихотворений того и другого:

Будет, будет стократы
Изба с матицей пузатой…»
(Клюев, «Деревня»)

«Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды!
Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!»
(Рубцов, «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны…»)

  «Гимны» и здравицы избе, деревне, сельщине… Правда, у Рубцова они лишены «цветастого, образного» наполнения. Лишены вещевого, как и стилизованного.

«Тёпел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шоломок.
Будут рябью писаны подзоры
И лудянкой выпестрен конёк»
(Клюев, «Рожество избы»)

«Стоит изба, дымя трубой,
Живёт в избе старик рябой,
Живёт за окнами с резьбой
Старуха, гордая собой…»
(Рубцов, «В избе»)


  Второе, на что я обратил внимание, – совпадающие мотивы в изображении водной стихии: болотины, туманы, водная зыбь, плотины, реки, плёс, росы…
  Полумрак, сумерки, мгла (кажется, любимое слово поэзии Клюева) вечеров, «загадочная тьма» ночи Клюева тоже близки «предвечернему» Рубцова.
  И «корень-царь» Рубцова – слово «глушь» и его производные тесно селятся в лирике Николая Клюева…
  И всё-таки рискну сказать, что при всей насыщенности лирики Н. Клюева мифологическими, языческими элементами, сгустками древности, погружением в стихию народного миросозерцания поэзия Н. Рубцова для меня более таинственна и загадочна, глубока и непостижима, несмотря на практически полное отсутствие стилизации и чрезвычайно скромную изобразительность. Просто символика его стихотворений и следующая за ними тайна и мерцающая глубина другой природы.
  Повторюсь, она в магическом соединении единственно верных простых слов, рождающем глубину и следующему за ней глубокому чувству и тайне. Приведу одну из недавних своих дневниковых записей. Она касается стихотворения Н. Рубцова «Журавли»:
  «Всё, что есть на душе»?! Да так ли? – спрашиваешь себя, читая «Журавли» Рубцова. А ведь дальше почти приговорное – «до конца выражает»…
  Думаю, для русского человека есть в ожерелье дней времён года дни особенные. Они, как правило, живут на сломе времён года, знаменуя прощание и встречу одновременно. Тогда мы обуреваемы острым чувствованием, обострёнными зрением и слухом, звериным почти обонянием. Пушкин тоже говорил о «смятении», «томлении» и «благотворных порывах», неизбежных для нас при смене времён года.
  А чем отзывается человеческая душа в выражении «рыданья», «плача», «высокого полёта», «криках» журавлей? Поэт пишет о «забытости болот» и «утрате знобящих полей». И всё? Всё, да. И одновременно дано сконцентрированно самое главное.
  Они, именно болота и поля, олицетворяют время полёта «гордых прославленных птиц». Болота – последнее в самой природе, что отдаёт свою дань человеку брусникой и клюквой, а замерзающие, «знобящие» пустынные поля как ничто другое знаменуют нам приход холодов, снега, зимы. Поэт до озноба чувствует именно их пространство: «на сотни вёрст осыпанное клюквой» болото и даль, где простираются поля.
  Нет-нет, вы можете назвать свои символы «осиротевшей души», но будут ли они пронзительней обезлюдевших болот и «праздной борозды»! Как всё-таки единственно точно!