Представления о власти в трагедии Джорджа Бьюкенен

Представления о власти в трагедии Джорджа Бьюкенена ‘‘Иоанн Креститель’’ в контексте политической полемики в Шотландии.
К.Г.Челлини

Историки политической мысли справедливо отмечают, что важнейшим для Шотландии и одним из ключевых с точки зрения вклада в европейскую политиче-скую полемику  сочинений, в которых формулировалась тираноборческая  теория, или концепция ограничения произвола ‘’высших магистратов’’(среди трудов Отма-на, Дюплесси-Морнэ, Нокса, Гудмена), был диалог шотландского гуманиста Джор-джа Бьюкенена (1506-1582)‘’О праве королевской власти у скоттов’’ (De jure regni apud Scotos), даже иногда преувеличенно именуемый ‘’самым влиятельным полити-ческим текстом XYI столетия’’ . Однако, заявляя об этом, они не всегда обращаются к истокам формирования политического мировоззрения его автора и к вопросу о влиянии на него предшествующей традиции .
Развитая средневековыми декреталистами и легистами (Бартоло, Палермцем, Марсилием Падуанским и мн.др.) томистская идея о подчиненности власти вечному закону (lex aeterna), установленному Богом, переосмысливается на рубеже средневе-ковья и нового времени, приобретая новое значение: в том смысле, что сообщество обладает определенными естественными, имманентно присущими ему правами (jus naturale),  и вправе отказать в повиновении нарушающей их тиранической власти на том основании, что тирания противоречит как естественному, так и божественному праву. На шотландской почве эти идеи распространяются как минимум в конце XY в., в ‘’Зерцале мудрости’’ Джона Айрленда, где предусматриваются исключения из томистской теории повиновения власти государя, если он нарушает законы коро-левства и свободы подданных.  Следуя восходящей к Аристотелю органицистской концепции, уподобляющей государство человеческому телу, Айрленд считал, что если действия главы (государя или папы) грозят разрушением всему телу, то от-дельным членам позволено перестать терпеть ‘’чтобы она поражала все тело, и даже если папа превратиться в фурию, и выйдет из дворца, желая уничтожить всех, кто ему  попадется на пути, тогда всем подданым можно его схватить и связать (capere et ligare)  и во многих других случаях позволено сопротивляться ему ради всеобщего спасения’’ . Мысли о подчиненности и ответственности папы перед церковным со-бором, об отказе наделять его властью в светских делах и праве собора смещать зло-употребляющего властью папу была развита в трудах богослова и логика Джона Мэйра (1470-1550), в мировоззрении коего отразился переход от схоластики к гума-низму.
Истоки политической мысли Бьюкенена следует искать и в его раннем твор-честве, условно говоря ‘’европейского’’ периода, поскольку 20-50 е гг. он сначала учился, а потом преподавал во Франции, Португалии, странствуя по Италии, Испа-нии, Англии...
Зарекомендовав себя видным латинистом, автором Парафразов на Псалмы Давида, в конце 30-х - 40-е гг. во ‘‘французский период’’ Бьюкенен вуалирует свои кристаллизовавшиеся гражданские и политические представления под формой неоклассической драмы, обращаясь к ‘‘вечным’’ сюжетам из далекого (часто дохри-стианского прошлого), нередко маскируя их за яркими трагическими конфликтами: долга перед Богом и любви к ближнему (‘’Иеффай’’, опубл. в 1554 и 57гг.), любви к жизни и самопожертвования (‘’Алцеста’’опубл. в 1556г.), размышляя о праве от-вергнутой женщины мстить сопернице (‘’Медея’’, 1552). Лишь с большой неохотой Бьюкенен отвлекся на написание работы на ‘’злобу дня’’— сатирической поэмы «Францисканец» (1536), к сочинению которой его побуждал Яков Y, буквально уламывавший (о чем свидетельствует стихотворение Palinodiae— попытка вежливо отказаться от задания)  гуманиста во время его краткого визита на родину в 1536г. сочинить ‘‘сатиру’’ на якобы замышлявших против короля заговор ‘‘братьев’’- мо-нахов . Там францисканцы представлены в характерном для народной сатиры, бы-товавшей задолго до Реформации, духе: манипулирующими церковной собственно-стью, цинично обучающими юношество ценить материальные блага и деньги пре-выше пищи духовной, сластолюбцами, пошлыми резонерами ... Но по-настоящему программным сочинением, предопределившим будущее кредо Бьюкенена как поли-тического мыслителя, оказался ‘’Иоанн Креститель’’, пусть не столь изысканный по форме как ‘’Алцеста’’ и ‘’Йеффай’’, но весомый по философско-политическому со-держанию.
Обращение Бьюкенена к столь значительному для истории христианства сю-жету как жизнь и смерть Иоанна Крестителя совпало с разгаром всеевропейской доктринальной и политической полемики вокруг планов Реформации церкви и придания ей нового статуса в условиях складывания «новой», ренессансной монар-хии Генриха YIII в Англии, Франциска I во Франции и Якова Y в Шотландии, ко-гда менялся характер ее отношений с королевской властью. Бескомпромиссная про-поведь Предтечи Христа (обличавшего пороки, грехи и беззакония земных правите-лей, несостоятельность духовных пастырей в исполнении ими своих функций вра-чевателей и спасителей душ, увещевавшего народ к исправлению и самосовершен-ствованию, которое бы приуготовило их к грядущему Царствию Небесному  и к встрече с Мессией), сквозь глубь веков спроецированная на современность, ассоци-ировалась с общими идеологическими установками реформаторов, их призывом к обновлению христианской жизни, очищению церкви, ее освобождению от накоп-ленных богатств и призывом жить по Завету Спасителя. Фигура Иоанна Крестите-ля, нередко относимая к ряду мучеников за веру и первых идейных вождей Апосто-лической церкви (к идеалам коей призывали вернуться шотландские протестанты), соответствовала духу времени, когда в непримиримом противоречии столкнулись с одной стороны учение последователей Лютера (в т.ч. Патрика Гамильтона, Джор-джа Визарта, Александра Алезия), печатным словом и проповедями распространяв-ших в народе идеи Реформации, и консервативная позиция иерархов старой церкви (в лице архиепископов Сент-Эндрюсских Джеймса и Дэвида Битона), стоявших на страже не только доктрины католицизма, но и веками устоявшейся системы церков-ной собственности, с другой (что, впрочем не мешало Джорджу Битону оставаться поклонником гуманизма и иметь в своей библиотеке труды неоплатоника М. Фичи-но). Фигура Крестителя воплотила в себе противоречие двух эпох, одновременно служа мостом между ними, символизируя преодоление кризиса старой веры (иуда-изма и римского политеизма) с ее нетерпимостью к инакомыслящим и упорной апо-логетикой политики императора и его наместника в Иудее  и переход к эре Христа — эпохе Царствия Небесного, в которое (если, как он, перестанут служить Царю Земному, избрав служение Небесному) смогут войти все; ко времени торжества принципов человеколюбия, смирения и толерантности.
Бьюкенен не был единственным шотландцем, обратившимся к этому сюжету в XYI в.: его предшественниками были Джеймс Веддеберн, один из братьев-авторов ‘‘Добрых и Благочестивых баллад’’ , который написал пьесу Иоанн Креститель, по-ставленную в Данди в 1539г. и Кайлор (Kyllour?), поставивший по этому новозавет-ному сюжету драму при королевском дворе Якова Y в Стирлинге. Основание для предположения о знакомстве Бьюкенена с последним произведением дают прове-денные в нем параллели между иудейскими рабби и шотландским духовенством,  преследовавшим проповедников-(евангелистов) Слова Божьего.
"Иоанн Креститель" Бьюкенена стал третьим его сочинением (вслед за снискавшими ему репутацию блестящего латиниста переводом Rudimenta grammaticae английско-го филолога Томаса Линакра, впервые опубликованном в Париже в 1533 г. ,  и «Францисканцем»), но по свидетельству автора одним из последних увидевшим свет (в 1577г. в Лондоне): ‘’Но пьеса, которая была первой написана, последней бы-ла издана, за ней последовал перевод Медеи Еврипида’’, напишет он на закате жиз-ни в кратком очерке ‘‘Georgii Buchanani Vita’’ .  Над вопросом об истоках авторско-го замысла, литературных образцах и исторических прототипах, подсказавших гу-манисту характеры персонажей и развитие сюжета трагедии, ломало перья немало исследователей; не менее дискуссионен вопрос о ситуации, в какой писалось сочи-нение. По мнению крупного исследователя жизни и творчества Бьюкенена Макфар-лейна, работа над ним началась около 1535г., в период преподавания гуманиста в аквитанском Коллеже де Гиеннь. Хьюм Браун даже предположил, что образ Крести-теля на французской сцене мог напоминать о трагической судьбе реформатора и эразмианца Луи Беркена, переводчика Эразма и публициста-сатирика, арестованно-го по обвинению в «лютеранской ереси» и сожженного на костре в 1529г.  Макфарлайн, не соглашаясь с Брауном, считает, что гораздо более правдоподобным отождествление Беркена и Крестителя могло бы стать в случае, если бы пьеса была бы написана при жизни «гонительницы» реформатора Луизы Савойской, умершей в 1531г. Тогда конкретно-политическим прообразом для фарисея Малхуса мог бы  стать кардинал Битон, а за Иродом, по мнению архиепископа Бордосского Шарля де Граммона, мог бы скрываться сам Франциск I, испытывавший колебания в вопросах церковной политики. Макфарлайн справедливо заключает, что «французская подо-плека» вряд ли напрямую повлияла на характеры героев пьесы, не в последнюю очередь основываясь на том, что будучи поставленной в стенах коллежа де Гиеннь в 1540г., она не навлекла на автора гнева архиепископа де Граммона . ‘‘Креститель’’ появился на волне увлечения неоклассической драмой, захватившей французские колледжи: и коллеж де Гиеннь был одним из самых показательных в этом отноше-нии - помимо написавшего две трагедии Бьюкенена, преподававший в нем его друг гуманист Гентьен Эрве опубликовал 1541г. перевод ‘‘Антигоны’’ Софокла) .
Другое направление поисков прототипов драмы связано с гипотетическим «шотландским следом». Есть предположение , что в образе Крестителя был выве-ден протестантский мученик Патрик Гамильтон, фарисея Малхуса — кардинал Би-тон, в то время как роли Ирода и Иродиады атрибуировались Якову Y и его супруге Марии де Гиз, впоследствии регентше Шотландии. Однако оно не выдерживает проверки хронологией: Патрик Гамильтон был казнен за десять лет до приезда Ма-рии де Гиз в качестве невесты Якова Y (после кончины ее сестры Мадлен) . Нако-нец третий, ‘‘английский’’ комплекс прототипов, появился не в последнюю очередь благодаря самому автору, выдвинувшего эту ‘‘версию’’ в ходе допроса в 1550-1551 гг. в Лиссабоне инквизиторами португальского короля Жоана III. Заметим, что в португальский колледж в Коимбре Бьюкенена пригласил его друг лузитанец Андреа де Гувеа, ставший вице-канцлером новооткрытого учебного заведения. Монарх приказал возглавить коллеж в Коимбре де Гувеа, однако после его смерти в 1548г. обрушился с преследованием на гуманистов-преподавателей, в числе коих оказался и Бьюкенен, подозреваемый в сочувствии ненавистным Жоану III реформационным воззрениям.   
Стремясь как-то рассеять подозрения в причастности к лагерю реформаторов, кото-рые отчасти укреплялись благодаря показаниям в то время жившего в Париже, а в 30-е гг. посетившего Шотландию итальянского гуманиста Джованни Феррерио , Бьюкенен постарался убедить инквизиторов, будто сочувствует истинным католи-кам, пострадавшим от королевского деспотизма Генриха YIII:
‘‘ Итак, как только я покинул Англию, я изложил свои взгляды об англича-нах в трагедии об Иоанне Крестителе, в коей я представил осуждение и казнь Тома-са Мора, насколько позволяло сходство сюжета, и представил на обозрение образец тирании того времени’’ . В этом случае прототипом Ирода становится Генрих YIII, Иродиады - Анна Болейн, противостоящие друг другу фарисеи Малхус и Гамалиель отражают противоречия Томаса Кромвеля и Томаса Кранмера . Эта версия по-видимому не столько раскрывала истинный замысел, сколько была продиктована политическими соображениями, желанием избежать дальнейших провокационных вопросов инквизиторов в связи с его пребыванием в Англии .
Сложность проведения каких-либо реально-исторических параллелей сопря-жена еще и тем, что содержание пьесы претерпело существенные изменения со вре-мени первоначального варианта до публикации: впервые изданная за рубежом (Франкфурт, 1566,68-9) под одной обложкой с «Парафразами», пьеса, как и издание в целом, предназначенное для целей преподавания риторики и латыни, иллюстри-ровали возможности преображения античных сюжетов под пером современного гу-маниста, знакомили молодое поколение с миром классической драмы, прививая вкус к изысканной гуманистической антикизированной латыни . Далеко не оче-видно, что пьеса увидела свет на сцене Тринити-колледжа в Кембридже еще в 1562-63гг.  Друг Бьюкенена англичанин Дэниэль Роджерс сообщал в письме 1566г., что ‘‘все еще ждет публикации... трагедия об Иоанне, которую он [автор - К.Ч.] показы-вал мне в Париже в 1566’’. В письме, обращенном Бьюкенену десять лет спустя, тот же Роджерс выразил сожаление, что тот забыл включить в готовившееся издание своих трудов в Лондоне [вероятно De iure regni]  ‘‘Крестителя’’.  Можно предполо-жить, что к выходу первого лондонского издания трагедии в 1577г.  Бьюкенен ис-правил ее в соответствии с  особенностями жанра ‘‘зерцала государей’’, посчитав исполненной первоначальную задачу. Такой сдвиг можно объяснить тем, что с авгу-ста 1570г. гуманист пребывал уже в новой ипостаси— наставника юного Якова YI, обучая его латыни, греческому, сочинениям античных и ренессансных авторов. Стоит вспомнить, что роль  учителя венценосной особы Бьюкенен брал на себя уже в начале 60-х, когда, как заверял  Рэндолф Сесила, Мария Стюарт читала ‘‘каждый день после обеда нечто из Ливия, инструктируемая ученым человеком мистером Бьюкененом’’ , совмещавшего эту естественную для себя обязанность с менее при-вычной ролью придворного поэта и даже постановщика придворных маскерадов после возвращения на родину юной королевы Франции и Шотландии. Эти маскера-ды имели двоякую цель - увеселительную и умиротворительную: они были призва-ны снять накал религиозно-политических противоречий, разгоревшихся в первые месяцы после приезда королевы-католички в страну победившей Реформации. Вы-бор Ливия для Бьюкенена и того менее случаен: подобно великому римскому исто-рику, знаменитый шотландец считал историю ‘‘битвой нравов’’, и под влиянием идей стоицизма акцентировал ‘‘моральные качества’’, выказанные древними скот-тами и ставшие залогом политического долголетия  и независимости нации .
Десять лет спустя Бьюкенен гораздо в более широком масштабе представлял свои обязанности наставника по отношению к сыну красавицы Марии - Якову YI: имея в своем распоряжении помощника гуманиста Питера Янга, бывший принци-пал колледжа Св. Леонарда Сент-Эндрюсского университета считал своей задачей прививать Якову не только знания древних языков, но еще и научить его премудро-сти управления вверенным ему королевством, цель достойная и многотрудная; и вооружившись аргументами из далекого, в т.ч. и полумифологического, прошлого Шотландии, стремился укоренить в сознании юного короля уважение к свободе подданных и «шотландской конституции» . По уверению Томаса Рэндолфа, Яков YI должен был быть ‘‘более счастлив, имея своим Наставником Бьюкенена, чем Александр Великий, которому преподавал Аристотель’’ . Но высокие цели дости-гались суровыми методами: проявляя чрезмерный педантизм, требуя выполнения объемных латинских и греческих переводов, он, по некоторым свидетельствам, временами не брезговал и выпороть ученика в случае недостаточной, на его взгляд, успеваемости .
Но великой благодарности за духовное воспитание (не считая учебы латыни и греческому) Бьюкенен не встретил в душе Якова: напротив, его ожидало идейное противодействие — его концепция ‘‘выборной монархии’’, в которой король ‘‘назначается’’ народом, и ограничивался по некоему взаимному договору народ-ным суверенитетом, встретила резкое противодействие в кристаллизовавшейся  в сознании юноши теории абсолютной монархии, всецело принадлежащей новому времени и неприемлющей даже таких, казалось бы имманентно присущих полити-ческой мысли, укоренившихся  со средневековья, идей о ‘‘совете’’ государям, на ко-торые опирался Бьюкенен (и которые гораздо ближе к духу ‘‘соборности’’ Мэйра, чем к идеологии его ученика), не говоря уже о теории ‘‘смешанной’’ монархии ан-гличан Фортескью, Дадли и др. Манифестом отпора Бьюкенену как учителю и по-литическому теоретику явились трактаты Якова «Об истинном праве свободных монархий»  и  знаменитый «Царственный Дар» (Basilikon Doron), еще одно sui gene-ris сочинение «зерцального» жанра, а также Парламентских речах 1607 и 1609 гг. .
Воспоминания о времени ученичества у Бьюкенена не изгладились из памяти Якова. Даже впоследствии, когда к Якову подходил любой высокопоставленный сановник, к коему король испытывал неприязнь, чувствительный по натуре, монарх ‘‘дрожал при его приближении, настолько это ему напоминало о педагоге’’ . В од-ной из речей, уже будучи так сказать ‘‘самовластным’’ правителем, он так опреде-лился в своем отношении к бывшему учителю:
‘‘Бьюкенена я считаю поэтом и высоко ценю именно как поэта, но не ставлю в один ряд с религиозными мыслителями (divines) как классическими, так и современными. Если муж то здесь, то там позволил себе [речь шла о диалоге De jure regni] резкие выражения или  впасть в дурное настроение, то это следует списать на счет неистовства и пламенности его духа, а вовсе не на счет предписаний истинной ре-лигии, до этого им правильно исповедуемой’’.  Впрочем, занятая им непримиримая идеологическая позиция, не мешала Якову признавать заслуги Бьюкенена как круп-ного классического филолога — аспект, который король осветил в другой речи:
‘‘Весь мир знает, что мой наставник Джордж Бьюкенен был великим педаго-гом этого факультета [Сент-Эндрюсского университета]. Я следую его произноше-нию, как в латыни, так и в греческом, и мне жаль, что люди в Англии не поступают так же, поскольку определенно их произношению в этих двух мудрых языках недо-стает изящества’’ .
Осветив отношения Якова и Бьюкенена, приобретшие две формы — диалога ‘’учи-тель-ученик’’ при жизни гуманиста, и интеллектуальной полемики после его смер-ти, вернемся к ‘’Крестителю’’. О трансформации замысла «Крестителя» от дидакти-ческого сочинения к «зерцальному» жанру свидетельствует письмо-предисловие к драме, написанное Бьюкененом 1576г. из Стирлинга, с целью объяснить королю и будущим читателям, каким он видел предназначение «Крестителя»:
‘‘Коль скоро все мои книги, после того, как я был назначен твоим наставником (tibi erudiendo), обращены к тебе дружественно, приветствуют тебя и словно беседуют с тобой, находя успокоение в тени твоего покровительства, то тот мой КРЕСТИТЕЛЬ по многочисленным причинам, кажется, смелее, стал взывать к покровительству твоего имени: ибо это, хотя и неудачный , но все же мой первый труд, и он призы-вает молодых людей расстаться с простонародной привычкой к театральным алле-горическим пьесам (a vulgari fabularum scenicarum consuetudine), поощряя их к под-ражанию древним (ad imitationem antiquitatis), и стремится привить им рвение к ис-тинной религии, которая в то время повсюду преследовалась. Но то, что можно по-считать наиболее любопытным для тебя, так это страдания тиранов и их несчастий и то, что в трагедии ярко описываются их беды (miserias), когда им кажется, что они на вершине могущества’’ . Эти слова лучше других иллюстрируют происшедший за тридцать лет в замысле автора отход от традиций неоклассической драмы, в кон-тексте которой (как и последующая в драматическом плане более сильная трагедия Бьюкенена ‘’Иеффай’’ ), появился ‘‘Креститель’’ к драме, выдержанной в реформа-ционном духе. Ту же мысль стареющий Бьюкенен высказал и в краткой автобиогра-фии, в которой характеризовал свое творчество от третьего лица: ‘’Ведь он писал эти трагедии, чтобы удовлетворить обычаи схолии (consuetudii scholii satisfaceret), требовавшие, чтобы особые драмы соответствовали особому духу времени: чтобы этим представлением отвлечь юношество от аллегорий, которыми оно столь сильно увлекалось во Франции, и призвать к подражанию древним’’.  В продолжение сво-ей мысли автор высказывает следующее суждение:
‘‘ Я полагаю, что ты теперь понимаешь не только то, что полезно для всех, но даже и то, что необходимо: что ты станешь зрело ненавидеть и то, чего тебе всегда следует избегать. Я желаю, чтобы эта книжечка была доказательством (apud posteros testem fore), совершись ли ты что-либо, действительно движимый благими намерениями, или, если свобода (licentia) королевской власти пересиливает [полученное тобой] правильное воспитание, и ты поступаешь иначе, то это должно быть поставлено в вину не наставникам [твоим], но тебе самому, ибо ты  не уступаешь благоразумно их увещеваниям. Да дарует тебе Господь лучшее и, как сказано у твоего [любимого] Саллюстия, пусть он превратит из обыкновения в естественное для тебя свойство поступать хорошо. Вот на что я всемерно надеюсь и чего желаю. Прощай. [Дано] в Стирлинге в ноябрские календы 1576’’ .
Смысл послания достаточно очевиден: здесь автор как бы прощается со своей ролью наставника, учителя и нравственного руководителя Якова — необремененного вла-стью мальчика, доверяя потомкам (сиречь шотландскому народу) непростую миссию следить за тем, насколько хорошо Яков-государь усвоил уроки гражданственности и стоицизма. Но, слагая с себя служебные обязанности наставника короля, Бьюкенен не думал, что исчерпана задача, стоявшая перед его сочинениями вообще, и «Кре-стителем» в частности: им предстояла великая роль всеведающего и правдивого ‘‘зерцала’’ деятельности государя, вечная и почетная служба быть беспристрастным свидетельством, а если учесть, что Бьюкенен наверняка имел ввиду и этимологиче-ское значение термина testis  (от ter+ sto ‘‘выступать третьим в споре’’), то, быть мо-жет, и функция арбитра-очевидца, третейского судьи, который и поможет потомкам рассудить, насколько ученик усвоил исторические уроки шотландской государ-ственности, и достоин ли высокого звания монарха свободного народа , или же куда как менее завидной доли — пополнить ряды бесславно свергнутых шотландских государей, подобно полулегендарным царям Куллену и Эвенусу, а также убитому знатью Якову III . В предисловии Бьюкенен излагает свою этическую позицию, суть которой в том, что государь должен усвоить и сделать для себя естественным править уважая права подданных, и руководствуясь нормами морали и справедли-вости, нарушение которых грозит не только политическими, но и нравственными страданиями и бедами, прежде всего как человеку. В Посвящении, предпосланном Эдинбургскому изданию диалога De jure regni apud Scotos, вышедшему в 1579г. из-под станка печатника Росса, Бьюкенен почти в тех же выражениях формулирует знакомую мысль: ‘‘Итак, я преподношу тебе мою книгу не только как руководство, но и как дерзкого и настойчивого критика, иногда даже стоящего на грани неуважения, ко-торый, пока твой ум еще переживает этап формирования, может помочь направить тебя по верному пути, минуя опасности лести, и, коль скоро ты встал на него, следить за тобой и вернуть назад, в случае, если ты собьешься с пути. Если ты будешь соблюдать эти принципы, ты принесешь мир и себе и своему народу при жизни и стяжаешь вечную славу во веки веков...’’
Наконец, ряд призванных служить назиданием монарху очерков недопустимой ти-рании, начатый ‘‘Крестителем’’ и продолженный De jure regni, завершает ‘‘История Шотландии’’, в коей Бьюкенен представил многочисленные исторические примеры, иллюстрирующие триумф свободолюбивого народа над попиравшими его права и свободы тиранами. Выражая сожаление в письме, что болезнь помешала ему про-должать исполнять обязанность наставника короля, гуманист надеется, что этот не-достаток может быть восполнен: ‘‘посылаю тебе [Якову] достоверные исторические предостережения (monitors), которые могли быть полезны в твоих размышлениях, а их добродетели — стать образцами для подражания в твоей деятельности’’ .
Для характеристики того, какое преломление нашли политические представ-ления Бьюкенена в ‘‘Крестителе’’, обратимся к тексту пьесы. Она открывается про-логом, в котором говорится, что из-за непостоянства людей драма больше других жанров подвержена критике и необоснованным обвинениям, независимо от того, стар или нов ее сюжет. Тема же данной драмы - Иоанн Креститель, жертва произво-ла монарха и клеветы, распространенной его врагами. Читатель — продолжает ав-тор—  может считать пьесу как старой, так и новой, если считать, что своей новиз-ной она обязана тому, что принадлежит живой памяти. Первый акт трагедии откры-вается монологом Малхуса, скорбящего о судьбе разделенного еврейского народа, одна часть коего угнетена иноземцами (‘‘жестоким царем, сыном племянника полу-араба Антипатра’’) , другая — Иудея покорена тираном Идумейским, Сион же под властью арабского властителя, а Иерусалимом правит ‘‘несправедливый богохул’’. Однако в отличие от политической, духовная атмосфера, по мнению Малхуса, не столь уж безрадостна: живыми остаются отдельные ‘‘искры древней чести’’, ‘‘образ-чики порядков нашей страны’’, которые могли бы способствовать национальному возрождению, если бы не Иоанн Креститель, нежданно появившийся в городе. Хотя перед воспитанным в благочестивой среде (отец - высокопоставленный священник) Иоанном, и открывается блестящее будущее: он смог бы получить сан, если не бы не прельстился до срока ‘плодами ложной славы’’, увы, прикрываясь ‘‘маской суровой святости’’, ‘‘лжепророк’’ увлек своими ложными идеями народ до такой степени, что ‘‘восхищаясь им, [тот] стал покидать свои города’’ . По мнению Малхуса, Иоанн преисполнен ложной гордости и корыстолюбивых помыслов. Ему возражает другой фарисей, Гамалиель, придерживающийся более умеренного взгляда. Ведь пока нет уверенности в опасности Иоанна, им как священникам не следует ни в чем проявлять опрометчивости: в отличие от юношей, которым даруется прощение при раскаянии, они не имеют права на ошибку . Малхус же предостерегает коллегу, ви-дя опасность Крестителя в том, что он ‘‘повергает честь всего сословия, стремясь нас [духовенство] уничтожить’’ . С этой ‘‘новой сектой’’ эффективнее бороться наступательными методами: ‘‘смутить врага, успокоить добрых, устранить бесстыд-ство, укрепить колеблющийся разум, и на крови вот этой [видимо Иоанна? - К.Ч.] установить законы родины’’ . Гамалиель считает, что, быть может, правда  не на стороне Малхуса, что Креститель святой человек, посланный Богом, а потому его проповеди мешать греховно. Малхус парирует следующей тирадой:
‘‘Пусть он будет столь святым и серьезным, сколь пожелает, Божий дух не направ-ляет того, кто забывает о древних установлениях отцов. И видя, что не нахожу под-держки у тебя, пойду к царю ее искать’’(105). Понимая, что Малхусу застит очи ненависть, Гамалиель опасается, что даже если тот не найдет поддержки у царя, то он изобретет ‘‘более жестокое жало’’  и будет готовить новый заговор, отравляя умы царя и всего народа ‘‘ядом своей мысли’’. Сам же Гамалиель верит, что если Иоанн послан по Божьей воле, то нет человеческой власти, которой по силам его остано-вить. В соответствии с традициями греческой трагедии, хор в ‘‘Крестителе’’ зани-мает активную позицию, в данном случае, с несколько театральным пафосом под-держивая Гамалиэля в его подозрениях  в адрес Малхуса:
‘‘Подобно тому, как горячие пары из горна Этны быстрым вращением переворачи-вают камни вокруг или превращают их в горячую золу, возжигая Везувий, так и слепая ярость мщения возбуждает Малхуса, дабы низвергнуть ее на безвинного че-ловека и лживо обвинить его за чистую и обнаженную правду’’ . Далее хор перехо-дит к прямому разоблачению не только Малхуса, но и нравов, определяющих жизнь двора Ирода:
‘‘О твое тщеславие, пополам с гордыней, матерью столь великих зол, блистательная хвала божественности, окрашенная показной святостью; если бы ты хоть раз узур-пировал воображаемое Королевство, то наши мысли ты бы околдовал своим ядом обольщенья, и, изгнав разум, ты бы привел в смуту Двор — Двор нашей души (Court within us): Благочестие и Истина, вместе с Застенчивостью и Верой, оставили тебя: Вера, желанный Гость лучшего Века, наконец покинула, наполовину обесчещенную (vice-dishonor’d) землю’’ . Неоплатонические образы внутреннего, духовного Двора Веры и красоты в душе каждого человека и идеального Королевства, погубленного Малхусом, здесь соседствуют с восходящими к средневековым аллегориям и разви-тых гуманистами символам изгоняемых добродетелей. Вспомним, что мотив изгна-ния добродетелей от королевского двора стал популярен в Шотландии прежде всего благодаря ренессансному поэту Дэвиду Линдсею, глашатаю идей Реформации при дворе Якова Y. От волшебного двора его ‘‘Сатиры о трех сословиях’’  кознями Ле-сти, Раздора и Лжи, при потакании дворян и клириков, изгоняются Благоразумие, Мудрость, а также Истина, призывавшая короля вершить праведный суд над по-грязшим в злоупотреблениях духовенством .  Далее хор ‘‘Крестителя’’ развивает мотив угнетенной свободы народа и анархии, царящей в государственном управле-нии:
‘‘Под маской обманного благочестия часто скрываются безжалостные тираны, а под защитой епитрахили безбожные натуры; в домашней же кляче, что стоит под сенью хижины пастуха, скрывается добродетель, которая не продается за почести и титу-лы, и она с презрением смеется над безумной суматохой нашего  публичного собра-ния (fori)  под одобрительные возгласы простого люда; Она сидит не как клиент, ожидающий под дверьми большого сеньора, но проходит мимо молчаливых веков своей благословенной жизни, в сельской тиши, никому не известная, кроме себя са-мой и немногих других’’. В словах Крестителя уничтожающая критика государ-ственного аппарата соединяется с подлинным гимном добродетельной свободе, ко-торая чаще всего находит себе место не среди льстивых ‘‘придворных ласточек’’  и алчных ‘‘гарпий’’ , а ‘‘вдали от мирской суеты’’ и деспотической власти, проторяя себе путь к сердцам народа не шумными возгласами, а негромкой беседой.
Второй акт начинается с диалога Иродиады и Ирода. Иродиада предупрежда-ет царя, что он ‘‘живет беспечно’’, и, как слепец,  ‘‘не замечает, в каком упадке его царская власть’’ , ибо этот ‘‘вульгарный проповедник’’, вместе со своими последо-вателями нашел обходной путь ко двору, обманув стражу и, если медлить, то скоро никакие угрозы (тюрьма, оковы, крест) не смогут устрашить их. Царица уговаривает Ирода, ссылающегося что добрый и могущественный царь должен знать пределы своей власти  его допросить Крестителя, чтобы осознать опасность его речей . Царь перечисляет Иоанну ему инкриминируемые преступления:
‘‘Ты очерняешь все сословия злоязычными речами и обманываешь народ, не ведаю-щий старых законов, распространяя смертельный дух нового учения. И ты колеб-лешь смутными голосами устои королевства и общественное спокойствие, запрещая воинам подчиняться своему полководцу (duci), а народу
— своему Цезарю (Caesari), обещая при этом наступление Нового Царства, сулишь, что он освободится от иноземного ига, подстрекаешь тщетной надеждой, не даешь успокоиться взбунтовавшейся толпе’’ . Наконец, он бросает ему страшное обвине-ние, прежде высказанное Малхусом от имени фарисеев: Иоанн посягает на святыни, ‘‘на коих до сих пор зиждилась царская власть’’ и утверждает, что он ‘‘готовит вой-ну с Небом’’ (bella iam coelo paras). В словах Ирода Антиппы негодование правителя смешивается с личной обидой: ‘‘ты открыто осмеливаешься обвинять, что я живу в постыдном браке’’, пытаясь посеять рознь между ним и братом. Затем Ирод попы-тался разуверить Крестителя, что он не тиран, и ему не чужды милосердие и гуман-ность . Если Иоанн согласится отказаться от обвинений в его адрес, то сможет найти в Ироде ‘‘милостивого и справедливого судью’’, готового простить его, ибо, ‘‘народ свидетель, ты понимаешь, что я могу презреть личную обиду, но преследую беззаконие общественное’’ . Итак,  приписывая себе черты правителя-миротворца, гаранта общественного спокойствия и блага, старых законов, патрона церкви и справедливого судьи, Ирод пытается предстать идеальным государем, на власть ко-торого просто немыслимо покушаться. Хор поддерживает стремление Ирода к ми-лостивому правлению, заверяя, что если будет придерживаться такого обращения с подданными, то его имя прославят потомки . Креститель начинает свой ответ с напоминания о тяжкой обязанности, возложенной на царей: ‘‘Всевышний поручил им править царством, и им следует слушать много речей, но вовсе не всем из них стоит доверяться, ибо зависть, расположение, страх, горе часто подавляют исти-ну’’ . Иоанн строит свою защиту, последовательно опровергая вменяемые ему пре-ступления: он учил не тайным образом, но публично во всеуслышанье, осуждая не людей, но их пороки и свято чтит святыни и древние законы (sacra et instituta vetera), основываясь в проповеди на учениях древних пророков— именно эта его лояль-ность традиции заставляет Малхуса избегать публичных обвинений в адрес Иоанна, ограничиваясь тайными . Повторяя обвинение в прелюбодеянии в адрес Ирода, Иоанн восклицает:
‘‘Я отрицал, что ты по праву можешь иметь жену брата, и сам рассуди, на кого из двух— тебя или Бога — лучше равняться’’ . Далее он напоминает государю о выс-шем законе, который предписывает пределы могущества правителя и его произвола, и словно предвещая евангельское ‘‘Поступай к другим так же, как хочешь, чтобы поступали по отношению к тебе’’, Креститель предупреждает, что Господь будет судить Ирода по тем же законам, что он своих подданных:
‘‘Установи пределы своего могущества, в соответствии с мерой, предписанной для тебя законами. Право, что ты используешь по отношению к другим, приложит к те-бе и другим царям Царь всего сущего. И какой бы приговор ты мне ни вынес, по-верь тот же самый и о твоей голове вынесет Господь’’ .
Концепция ‘‘божественного закона’’, направляющего общественное устрой-ство, которую высказывает Иоанн, восходит к основам христианского учения и тео-логии, заложенным Отцами Церкви, Августином и Фомой Аквинским. Одна из центральных в политическом учении Августина идея о порядке (ordinatio) как про-явлении Божественной справедливости, лежащем в основе человеческого общежи-тия, иерархической организации власти и регулирующем как внутри- так и межго-сударственные отношения (De civitate Dei), была развита Фомой, соединившим как правовой (ordo justiciae), так и природный (ordo naturae) порядок с идеей Бога-Творца, источника ‘’вечного закона’’(lex aeterna), обосновывающего и гарантирую-щего социальную иерархию и гармонию в мире, управляемом Богом как единое це-лое (universum), стремящимся к совершенству (т.е. Богу) .
Ироду, видимо, не пришлись по вкусу рассуждения о высшем законе,  огра-ничивающим его власть:
‘‘ Когда на Небо вознесешься, тогда и будешь говорить о небесных законах, по-ка же, живя на земле, повинуйся земным’’ .
Но Креститель усиливает противопоставление власти земной и небесной, не оставляя сомнения в своем выборе:
‘‘ Я почитаю земные царства, и повинуюсь их государям: но родиной своей я полагаю вечное царствие, и почитаю ее царя’’,
далее высказывая четкую иерархическую концепцию эманации власти и соотноше-ния ее звеньев: ‘‘Если бы мне было позволено создавать законы, то я бы повелел, чтобы  народы повиновались царям, а цари Богу’’. Не отрицая власти земных пра-вителей, Креститель следует евангельскому ‘’отдавать кесарево кесарю, а Божие — Богу’’ (Мф.22,21), доказывая, что верность Богу несовместима с абсолютизацией светской власти. Удивленный, как и фарисеи от слов Христа, простотой изреченной Иоанном истины, Ирод заколебался: он решает не торопиться решать судьбу Кре-стителя, ‘‘пока все не выяснится более определенно’’, но хор подозревает о его не-добрых намерениях. Затем Ирод в своем монологе развивает известный в литерату-ре молив сопоставления тяжкого долга, коим обременены государи, и беззаботной жизни народа, желая убедить, насколько трудно дело управления его царством:
‘‘Народ считает, мы свободны и счастливы, но мы осаждаемы ужасом и нищетой и подавляемы ничтожной зависимостью. Народ же все, чего желает, любит иль стра-шится, напротив, выражать открыто смеет, и не боясь, пользуется скромными бла-гами. Когда же посещаем иноземные страны, то нам следует входить в роль честно-го человека, и принуждены мы милостиво обращаться, с любезным взглядом, и пуб-лично отдавать дань церемониям; затаив желчь глубоко в душе, и подавить гнев до времени; и яростно угрожать, когда страх сжимает встревоженную грудь’’ . По мнению Ирода, бремя власти усиливается еще и оттого, что народ, коему должен служить государь, переменчив и непостоянен в своих политических пристрастиях: он ‘‘...презирает скромного государя, сурового ненавидит, и мы [цари] вынуждены служить колеблющемуся народу, и не можем приказать ничего следуя своей воле’’.
Перед ним стоит нелегкий выбор, как поступить, определяя судьбу Иоанна: ‘‘если я погублю этого пророка, я вызову гнев народа, если же сохранить ему жизнь, то  ма-ло чем могу способствовать своей царской власти’’. Но все же царь склоняется к решительным действиям, ибо ‘‘теперь, когда его власть держится на крови, народ легко будет успокоить, если же нынешнее зло распространится, то оно одолеет все прилагаемые против него меры (remedia)’’ . На ходу меняя мнение, он полагает, что опасность Крестителя связана с посягательством на святыни, не столько веры, сколько его царской власти: ‘‘затем он заставит унизить скипетры согласно своим законам, и будет пленников заковывать в свои цепи: и уже захочет не повиноваться (regi), но управлять сам, и издавать законы для царей и вносить смуту в дела высше-го управления (confundet imis summa)’’, что и заставляет его склониться к радикаль-ным мерам - начать гонения на Иоанна. Теперь, когда в религиозно-нравственной проповеди Иоанна он усмотрел реальное посягательства на свои царские права, для Ирода рассуждения Малхуса о законах, святынях и т.п. становятся малозначитель-ными . В своеобразном invocatio в конце II акта Хор перечисляет все бедствия, по-стигшие народ Иудейский: угнетенный иноземцами политически (‘‘наши враги-тираны торжествуют (в то время как мы сожалеем) и правят царством под маской благочестия и рвения достойные при этом наказанья’’), он вместе с тем испытывает тяжелый духовный кризис (‘‘религия и благочестие презираются, в пурпурных же дворах царей обман, а святой народ, словно жертву на алтарь, кладет шею под сви-репый топор [палача]; наши же пророки гибнут от меча’’) .
Быть может, косвенное влияние на эту картину из описания Бьюкенена имели ре-альные примеры преследования реформаторов во Франции, Шотландии и Англии, однако, как уже отмечалось, достоверность свидетельств о прямых аналогиях со-мнительна: Креститель мог быть и ‘‘собирательным’’ образом. Рефлексируя в своем встревоженном обращении к Богу,  ‘‘разве ты не Царь от рода Исаакова? Разве ты не Бог от племени Израилева?’’, Хор просит Его развеять сомнения и явить свое все-могущество, ‘‘ибо мы, угнетаемые врагом, не доверяем нашей силе и мужеству, но лишь в Тебе видим нашего проводника и покровителя и Тебе часто приносили славные пальмовые ветви родины’’ . Хор завершается призывом к Богу  ‘‘рассеять туман заблуждений, который затемняет свет человеческого понимания, которого заволокла темная туча... И сделай так, чтобы землю согревало восходящее Солнце и она словно утопала в огне рассветного огня, и признай, что Ты один на это спосо-бен’’ . Перед нами не Бог, пантеистически растворенный во всем сущем, в природе и тварном мире, но Господь-вседержитель, управляющий мирозданьем и способный внести гармонию в мир, вняв молитвам избранного народа и весьма трудно опреде-лить, еще католических ли, или уже кальвинистских идей придерживался Бьюкенен в этом Хоре.
Третий акт открывается монологом Малхуса, негодующего, что вызов устоям, вы-сказанный в проповеди Крестителя, не встретил должного отпора: в то время как Иоанн ‘‘завоевал души людей силой безбожной чумы’’, коей фарисей уподобляет его проповедь, никто не позаботился о сохранении устоев веры и государства, на коих, как он считает, основано благо народное (commodo populi). Сословия забыли о своих прямых обязанностях: безбожный народ, обязанный почитать царя и слушать-ся духовных пастырей, будучи околдован проповедью Иоанна, почитает лжепроро-ка, царь потворствует (connivet), знать, обязанная защищать устои, относится ин-дифферентно(negliget), раввины ропщут, лишь один Малхус ‘‘вот этими локтями поддерживает обрушивающиеся устои родины, не получая ни от кого руки помо-щи’’, один ‘‘скорбит об уделе государства’’ (publicum solus vicem  doleo) . Он сетует, что на него, защитника веры, все указывают пальцем, подозрительно разглядывая (iniquo intuendo lumine), отдав свое расположение ‘‘безбожнику, уничтожившему всеобщие принципы, различающие дела и сословные границы’’ (favetur sacrilego, qui sustulit / Rerum universa et ordinum discrimina) . Именуя себя единственным заступ-ником достоинства фарисеев, он сожалеет, что духовенство в целом пребывает в не-решительности. Но декларируемая им обеспокоенность интересами народа не пре-пятствует Малхусу с высокомерием оценивать способности последнего к здравым политическим решениям (‘‘оставив все дела, забочусь о народном благе, но каждый знает, что наделенный дурными наклонностями, он обычно покровительствует дур-ным людям, и презирает благородную знать (optimates)’’ . Упреки, выдвигаемые Малхусом в адрес фарисеев в нерешительности и в небрежении своим долгом за-щищать паству и духовное здоровье нации, созвучно католической программе ду-ховно-нравственного исправления, восстановления устоев и повышения образова-тельного ценза духовенства, проводимой архиепископом Сент-Эндрюсским Джо-ном Гамильтоном на Провинциальных соборах католической церкви Шотландии 1549, 1552 и 1559гг.
Появляется Иоанн и после обращения к Богу, Творцу всего сущего и управи-телю Вселенной, выражает сожаление, что в то время как все твари повинуются и ‘‘выказывают любовь’’ к Творцу, один лишь человек, ‘‘более всех обязанный радо-ваться и следовать повелениям Бога, презирает их и сбрасывает с себя цепи [Божь-их] законов... меряя справедливость по своим желаниям’’ .  Иоанн упрекает евреев, что хвалятся, будто являются наследниками Бога (hereditatem Dei jactat), называя прочие народы безбожными,  на самом же деле, ‘‘на всей земле, куда только не про-стирается  свет Солнца, не сыщится другого столь разнузданного’’ племени.
Резко уничтожающая критика, коей Иоанн подвергает духовенство, как высшее, так и низшее, вполне могла быть отнесена к шотландскому I-му сословию и прозвучать как из уст Дэвида Линдсея, так и Патрика Гамильтона в 30-е , а спустя десятилетие-другое - Джона Нокса и его сподвижников-реформаторов,  клеймивших священников за нравственную деградацию, алчность и угнетение ими простого лю-да.  Подобно жиреющему за счет бедных фьюарных арендаторов (бравших землю у духовенства и монастырей на условиях ежегодной ренты с предоплатой, ставка ко-торой к 60-м гг. повысилась почти на треть) аббату из ‘‘Сатиры’’Линдсея, ребби и прелаты Иудеи облагают десятиной буквально все, что растет на крестьянских участках: ‘‘все травы, порожденные нашей матерью -землей: укроп, мяту, душистую руту, чеснок крапиву или зеленое сено - ничто не ускользает из их рук’’. Однако сильные в делах, сулящих наживу, они уподобляются ‘‘бесчеловечным псам, волкам в овечьей шкуре, сдирающим кожу со своего стада’’, уничтожая свою паству, не ис-полняя своей духовной миссии, потчуя ‘‘лишь себя, а не свою паству’’. Если в споре с Иродом Иоанн выступает за верховенство духовной власти над светской, следуя правовой традиции и теории ‘‘двух царств’’, то в диспуте с Малхусом он диффе-ренцирует подчинение синедриону (‘‘старшим’’)  и Богу, отказывая первым в пре-тензии на выражение Его воли:
Малхус. Молодой человек должен повиноваться старшим (maioribus).
Иоанн. Скорее всем следует повиноваться Богу.
М. Так ты говоришь это по повелению Бога?
И. Истина повелевает всем говорить правду.
М. Часто выгоднее скрывать правду .
Удивленный, что Иоанн осмеливается проповедовать ‘‘новое крещение’’, Малхус спрашивает, Пророк ли он, или ‘‘надежда наша’’ Христос или Илия. Однако Иоанн не считает себя пророком в ‘‘греческом’’ значении понятия — он не предсказывает никаких грядущих событий, лишь предвещая пришествие Христа (ср.: ‘’Не я Хри-стос, но я послан пред Ним’’ Ин.:3,28). В своей проповеди он призывал покаяться ‘’ибо приблизилось Царство Небесное’’ и ‘’приготовить путь Господу, прямыми сделать стези ему’’ (Мф.,3. 2-3). Он назвал себя ‘‘гласом отдаленных гор’’ , сказав, что крестит людей Его именем, сам будучи недостоин даже быть рабом, снимающим с его ног сандалии . Так Бьюкенен передает евангельское определение, что призва-ние Крестителя ‘’свидетельствовать’’ о Христе (Мф.3,26). Когда же Господь придет (veniente Domino), говорит Иоанн, ‘‘расколятся на части долины и горы сровняются с равнинами’’. Малхус воспринял слова за очередную уловку ‘‘плетущего сети заго-вора’’ Иоанна, потребовав чем-то подтвердить обещанное чудо.  По словам Иоанна, его никто не узнает, хотя Христос ‘‘живет и даже разгуливает среди вас’’ . Подо-зревая, что Иоанн руководствуется не искренним рвением к истине, но тайным ко-рыстным интересом (‘‘Я видел и других, что выказывая показную святость, чтобы легко поверили в скромность и простоту их духа: когда же этими хитростями они приобретали почести и богатства, сразу обнажались их природные наклонности’’) . Желая примерного наказания для Иоанна, он угрожает ему, что тот еще пожалеет о своем упорстве и поймет, каково ‘‘пренебрегать старшими, насмехаться над писца-ми и бранить ребби своим отравленным языком’’ и изведает гнев и ненависть фари-сеев . Хор в конце акта осуждает лицемеров, к числу коих относит и Малхуса, и прославляет ‘‘правдивого и чистого пророка’’.
Четвертый акт начинается с монолога Малхуса, недовольного тем, что Ирод, как и все цари идет на поводу настроений народа, и даже готов пожертвовать его [фарисея] головой ради спасения Крестителя. По словам Малхуса, государь потвор-ствует преступлениям, желая успокоить народ, считая удобной позицию царя, поз-воляющую ему когда это выгодно возложить вину за пролитие невинной крови на своих слуг. Фарисей решает сменить тактику в своей политике против Крестителя и сделать ставку на царицу, все еще испытывающую ненависить к ‘‘лжепророку’’ .  Малхус напоминает царице, что как ее власть, так и святость ее брака с Иродом по-праны в проповеди Крестителя, царица же считает, что смирить дух Иоанна можно заключив его в темницу. Указывая, что Ее Величество ‘‘ошибается, если полагает, что дерзкий дух разбойника можно сломить, если его бросить в карцер в кандалах’’, Малхус уподобляет  Иоанна опасному преступнику, который пользуется авторите-том народа (готового ‘‘благословлять оковы’’ своей рабской зависимости от него), и чья дерзость лишь возрастает от преследования и поношений . Фарисей убеждает царицу ‘‘смешав слезы с просьбой, гнев с увещеванием’’, а если потребуется, даже использовать хитрость, чтобы добиться от Ирода казни Крестителя.
Сочувствующий Иоанну хор уговаривает его просить Ирода о помиловании в надежде, что тот не окажется неумолимым. Иоанн же считает это тщетным, ибо тиран поспешит ‘‘утолить свою ярость’’ его кровью , обосновывая свой пассивный протест философской амбивалентностью человеческих желаний, так вербализируя свое бесстрашие перед смертью: ‘‘как можно умиротворить царя, если мы одновре-менно и желаем и не хотим одного и того же’’. Продолжая свои рассуждения о двух царствах, Иоанн говорит, что ‘‘два царя с двух сторон убеждают его делать взаимно противоречащее: один небесный, милосердный, милостивый и благой, другой — земной, жестокий, властолюбивый и дурной. Один мне угрожает смертью, другой — запрещает страшиться смерти, и обещает награду тому, кто не побоится насилия: один может погубить мое тело, другой и тело и душу сможет истязать неизбежным огнем’’  и просит у Хора дать совет, приказаниям какого из двух повиноваться .  Хор советует Иоанну взывать к милосердию Ирода, пока не поздно, Божий гнев же всегда можно успокоить. Но Иоанн остается верен своему выбору: ‘‘хотя гнев Бо-жий тише разгорается, он требует более сурового наказания’’ . Не презирая смерть, Иоанн знает, что наделен светом Господним, и готов пожертвовать жизнью, т.к. страшится в погоне за преходящим упустить вечное . Принимая смерть как неиз-бежный исход, Иоанн видит в ней проявление великой связи времен (temporis longiquitas)- от прошлого человечества к его будущему — путь, заранее предуста-новленный с сотворения мира. Иоанн уверяет хор, что не оставит осиротевшей паству, т.к. Господь всегда открыт молитвам, ‘‘на расстоянии протянутой руки’’, а для него смерть — шаг к спасению и вечной  жизни .
Пятый акт. Сомневаясь в искренности Ирода и принимая совет Малхуса пой-ти на хитрость, Иродиада решила, что уступит просьбе дочери. По договоренности с матерью, Саломея попросила за исполненный танец не ‘‘полцарства’’, а ‘‘лишь’’ го-лову Крестителя. В ответ на замечание Ирода, что это дар ‘‘недостойный девы’’, Саломея парировала, что уничтожить врага — достойный поступок, а Иродиада до-бавила, что исполнить обещанное — его долг как отца и государя. В душе царя раз-ворачивается борьба между необходимостью выполнить обещание дочери и страхом снискать позорное клеймо тирана (‘‘тогда не царем, а тираном народ меня осла-вит’’). В ответ Иродиада высказывает мысль, что личные интересы правителя непременно должно ставить выше общего блага подданных:
‘‘Пусть тот, у кого на голове корона, снимет с себя все отличия Общего Долга, и су-дит о справедливости всех вещей, по тому насколько они идут на пользу Царю, и и не считает неподобающим ничего, если он заботится о делах чести’’.
И Иродиада, и Саломея считают, что истинный государь должен держать свой народ в страхе, не заботясь о любви подданных к нему, он вправе применять силу при со-противлении и изменять законы по собственному усмотрению, а не сообразовать свои действия с ними как универсальным критерием справедливости, как отметил Ирод в диалоге с Саломеей:

Дочь. Народы должны повиноваться, а цари повелевать.
Ирод. Долг государя отдавать справедливые приказания.
Дочь. Своим приказанием цари делают справедливыми те вещи, которые прежде были несправедливыми.
И. Но закон о порядке управления предписывает королю границы его власти.
Дочь. Но ведь то, что угодно государю и есть закон (si principi quod placuit est jus), ибо государи предписывают порядок законов, а не законы государям порядок управления (jam modum non regibus lex, legibus sed rex facit)
Ирод. Тогда  обо мне пройдет молва не как о царе, а как о тиране .

Воссоздавая этот спор, Бьюкенен опирался на две традиции политической мысли: концепция ‘‘идеального государя’’, осознающего свой долг и обязанности перед подданными, восходящая к сочинениям стоиков (Сенека, Цицерон) и других антич-ных авторов (Исократ Ad Nicloclem, Ксенофонт Cyropaedia), развитая в средневеко-вом жанре  spaecula principum, а затем c различными модификациями использован-ная итальянскими гуманистами, английскими теоретиками ‘‘смешанной монархии’’ и Эразмом (Institutio Principis Christiani) легла в основу речей Ирода; другим источ-ником стала абсолютистская концепция, уходящая корнями в античность: Пятую книгу аристотелевой Политики, труды римских юристов эпохи Домината, в т.ч. Ульпиана (знаменитая максима которого была дословно процитирована Саломеей); затем развитая Гвиччардини, Боденом, и на рубеже XYI-XYIIвв. их последователя-ми Уильямом Барклаем, Адамом Блэквудом и другими теоретиками абсолютной монархии XYI в., не говоря уже об адресате Бьюкенена Якове YI .
Трагедия завершается Хором, который оплакивает ‘‘великий град Давида’’,  встре-тивший своего пророка ‘‘столь ужасным гневом и жестокой жаждой невинной кро-ви’’ . Большую часть вины за духовный кризис, постигший страну, Хор возлагает как на светскую, так и на духовную власть. Обязанные быть образцом благочестия, священники и царь оказываются ‘‘зерцалом дурной жизни’’, духовенство не знает меры в жажде наживы, ввергнуты в забвение древние обряды, народ же ‘‘покинул Господа и почитает вместо него идолов, ожидая речей от каменных истуканов, а также приносит на дымящиеся алтари в жертву ягнят и телят’’. Но кровь пророка взывает к Божьему мщению. Ламентации Хора по поводу печальной картины нрав-ственного и социального упадка страны созвучны описанию из другого современ-ного ‘‘Крестителю’’ литературного памятника — аллегорического трактата ‘‘Жало-ба Шотландии’’ . В нем Дама Скотия сетует на отсутствие согласия среди своих трех сыновей (дворянства, духовенства и тружеников), забывших о своем долге за-щищать независимость и заботиться о благополучии родины-матери и нравственно деградировавших. Дворяне, претендующее на звание благороднейшего и самого доблестного сословия, после гибели в битвах своих добропорядочных отцов на по-верку оказывается ‘‘нецивилизованными вилланами’’, утратившими всякое право называться дворянством, ибо ‘‘честь запятнана, в цене невежество, мудрость в пре-зрении, изгнана воздержанность, ночи слишком коротки для их сластолюбивых утех, а дни же слишком кратки для угнетения бедного народа’’ . Автор ‘’Жалобы’’ призывает к консолидации всех сословий перед лицом английской агрессии в кон-це 40-х гг. XYIв., вдохновителем коей был протектор Сомерсет граф Хертфорд. Особенно тяжкой в ‘‘Жалобе’’ признается вина духовенства, которое не исполняя своего долга духовно-нравственного руководства над остальными сословиями, лишь злоупотребляет своей властью, раздавая церковные земли светским держате-лям-бенефициариям, и тем самым подавая дурной пример остальным сословиям. ‘‘Большая часть прегрешений, которые совершили твои братья [т.е. дворянство и народ] могут быть прощены, по причине их невежества, — продолжает Дама, — ты же не можешь выдвигать незнание своим оправданием’’, ибо ‘‘когда народ не сле-дует примеру доброго учения посредством дурного примера твоего злоупотребле-ния, ты должно быть наказано вдвойне, в отличие от них, которых не следует нака-зывать за неповиновение твоему доброму учению, поскольку тебе дано как знание, так и авторитет для исправления их невежества’’ . Злоупотребления духовенства привели к расколу христианского мира и засилью ‘‘различных сект’’ , пустивших корни в Германии, Дании и Англии, повсюду вызывающих беспорядки. Потеря ду-ховных ориентиров, усугубляющая социальные страдания, характеризует как народ в ‘Крестителе’, так и Общины (Commons) из ‘Жалобы’, которые также погрязли в грехах и буквально лежат на земле, обращаясь ‘‘с горестной жалобой и печальной молитвой’’. Как и иудеи, угнетенные иноземными тиранами, живущие в пригра-ничных графствах страны шотландцы становятся жертвами английского вторжения: в своем монологе труженик оправдывается, что договориться с англичанами (assur-ance) их склонила безысходность, а не желание изменить родине, отсутствие средств к сопротивлению и страх за судьбу жен и детей в условиях непрекращающихся во-енных конфликтов . Призыв к восстановлению старых устоев веры и традиций государственности сближает идеи, с которыми выступает Хор из Y Акта ‘Крестите-ля’ и Дама Скотия в трактате. Аналогию подкрепляет проводимый католиком-автором ‘‘Жалобы’’ исторический параллелизм судеб обоих народов — исповедую-щих Ветхий Завет евреев и Слово Божее — шотландцев: подобно тому, как Самсон, Давид, Иуда Маккавей, и другие иудейские цари благодаря Божьй милости, преис-полнившей сердца народа, смогли противостоять врагам Израиля, так шотландцы вновь отстоят свою независимость от Англии, ‘‘если сердца шотландцев будут сле-довать заповедям Божьим, то несомненно Он явит свою милость, избавит от велико-го бедствия трех напастей, ввергнувших страну в полное разрушение - т.е. войны, чумы и голода’’ . Вряд ли Бьюкенен, кальвинистские убеждения коего были не столь глубоки, как у вождей шотландской Реформации , разделял идеи о богоиз-бранности шотландского народа и уникальности, первичности его религиозного опыта среди наций христианского мира , которые стали частью апокалиптических воззрений Нокса и других  шотландских кальвинистов, а впоследствии и ковенан-теров подчас даже заговаривавшихся до того, что сам Господь, наверно, был шот-ландцем . Кстати, сам Нокс обосновывал свое призвание на священство проводил прямые аналогии с Иоанном Крестителем, пророком Амосом, 12 апостолами и их 72 учениками, утверждая, что тому имеются неопровержимые доказательства . Если кальвинисты исповедовали особый тип эсхатологии, веря в столкновение Воинства Бога и Антихриста (т.е. католической церкви) и неизбежность победы сил Добра в нем, чем эти представления отличались от дуалистических религий (в частности, манихейства) , Бьюкенен же в ходе допроса португальской инквизицией утвер-ждал, что не мог отличить католического постулата о предопрелении от лютеран-ского . Бьюкенен предстает в ‘‘Крестителе’’ не как богослов, но прежде всего как  филолог, историк и политический мыслитель. Не случайно Креститель представлен не в ипостаси ветхозаветного пророка, а как Предтеча Христа, призывавший вос-становить древние устои и институты, что созвучно и гуманистической программе возврата к античности. Бьюкенен, по-видимому, не разделял убеждения Лютера, толковавшего речь Крестителя ‘’Не может человек ничего принять на себя, если это не будет дано ему с неба’’ (Мф.3,27) в духе отрицания свободы воли . Креститель Бьюкенена делает сознательный выбор между земной и небесной властью, т.к. гнев Бога праведнее и сильнее гнева земного царя. ‘’Креститель’’, как и выдержавший два издания в 1550-е гг. ‘’Иеффай’’, отражает знание Бьюкененом античного насле-дия - не только греко-римского, но и древнееврейского. Библиотеку гуманиста в начале 1550-х гг. пополнил подаренный английским (по месту деятельности, но шотландским по происхождению - он был родом из Стирлингшира) гуманистом Флоренсом Уильсоном словарь древнееврейского языка (Dictionarium Hebraicum) Себастиана Мюнсте , базельского издания 1523г., а также Фразеологический сло-варь древнееврейского того же составителя, содержащий подчеркивания и маргина-лии Бьюкенена, сделанные, по-видимому, в период его работы над Парафразами на Псалмы. В De jure regni гуманист сравнивал судьбы законных королей и тиранов Шотландии с судьбами Давида, Саула и др. правителей Иудеи, а по некоторым сви-детельствам, мог сочувствовать отдельным сторонам религиозного культа иудаизма. Поддерживая основные постулаты доктрины кальвинизма (о предопределении, со-отношении светской и духовной властей), и даже исполняя в 1563г. функции ‘‘уми-ротворителя’’ (т.е. председателя) в Генеральной ассамблее церкви, Бьюкенен все же оставался человеком светским, придавая приоритет церкви в духовной и образова-тельной сфере. Он был далек от жесткой и всесторонней регламентации жизни при-хожан, в духе которой проводилось т.н. ‘‘насаждение приходских церквей’’ (planting kirks) Генеральной ассамблеей кальвинистов, оставаясь прежде всего гуманистом в классическом понимании термина - знатоком античности, приверженцем ренессан-сного свободомыслия и членом всеевропейской ‘‘республики ученых’’, и сквозь эту призму следует интерпретировать его политические идеи.
Трагедия ‘’Креститель’’ вскоре сделалась популярна и в Европе: во многих посмертных изданиях она соседствует под одной обложкой с Парафразами и траге-дией Jephtes (в таком варианте она дважды выходит из типографии лондонского пе-чатника Стоера в 1591-1592гг., в 1592г. - в типографии Ричарда Филда), не раз изда-ется в Германии: в  1586г. в Кельне, в 1595 и 97гг. в Виттенберге, во Франкфурте, а также в Бельгии (Антверпен). Пьеса, с успехом шлая на подмостках коллежа де Ги-еннь в студенческие годы Монтеня, не без гордости вспоминавшего в ‘’Опытах’’ , что он так умело вживался в исполняемые роли поставленных Андреа де Гувеа ла-тинских трагедий Бьюкенена и так справлялся с ними, что его считали ‘’первым ак-тером’’. Много лет спустя драма вызвала восторги английских пуритан и француз-ских гугенотов: дух стоицизма и отсутствие музыкальных излишеств заставили их, обычно в штыки принимавших любые спектакли, сделать исключения для ‘’Крести-теля’’ и ‘’Иеффая’’ Бьюкенена, которые стали оружием антиклерикальной пропа-ганды . Переведенная Дж. Мильтоном в период Кризиса, или войны трех коро-левств 1640-1653гг. (в отечественной историографии именуемых Английской бур-жуазной революцией 1640-49гг.), трагедия вызывала у ковенантеров прямые поли-тические аналогии — в образе Ирода им мерещился Карл I, под маской Малхуса — архиепископ Лод.... Трагедия Бьюкенена стала еще более современной и актуальной со сменой политической авансцены и в ней стали искать призывы к открытому во-оруженному сопротивлению тирании, которых в ней и не было.
История подтвердила правоту Бьюкенена, доказывавшего в ‘’Крестителе’’, что любое историческое событие всегда найдет отголосок в современности, ибо Креститель, называвший себя лишь хранителем древних обычаев и традиций, ока-зался прозорливее других персонажей пьесы — Малхуса, Ирода и даже Хора, на разный лад доказывавших дисконтинуитет прошлого и настоящего:  Малхус был неправ, категорично различая, что ‘’древние обряды остались у древних, а нам же более пристали наши собственные’’, сожалеющий об утраченном великолепии века минувшего Хор — сомневаясь, что мир покинут Богом. Ведь задача связать прошлое и настоящее (и сама философская идея вечной ценности опыта событий давних вре-мен), заявленная автором еще в самом прологе: ‘’ведь если оценить события, совер-шившиеся много веков назад: если мы подумаем о том, что свежо в памяти (recenti memoria), то это определенно окажется новым, ведь сколько бы ни продолжался род человеческий, он всегда будет обманывать и строить козни, и недостойная зависть всегда  будет угнетать добропорядочных людей, сила будет попирать права, а при-творство невинность’’, была с успехом осуществлена.  В ‘’Крестителе’’ представ-лена своеобразная разработка драматического времени: ориентированные на законы вечности, действия Иоанна неподсудны настоящему, ежедневно текущему времени; а сжатое время, в которое разворачивается действие трагедии, противопоставлено времени, мотивирующему поступки Крестителя.  Этот антагонизм быстротечности ‘’политического’’ времени, по законам которого живут люди, и времени вечного, исполненного философии, объясняющей повторяемость кризисов и потрясений  со-временности, в трагедии сложно зарифмован с противопоставлением двух Царств — Земного и Небесного, Дольнего и Горнего ... По иронии судьбы, кровавая раз-вязка Английской Революции (казнь сына Якова I КарлаI) разрешила почти полуве-ковой спор Якова YI и Бьюкенена: она доказала историческую ошибку Якова, а как считает Ребекка Бушелл, и его представления о времени: видя в прошлом лишь ис-точник одноплановых примеров, подтверждающих неизбежную необходимость аб-солютной монархии и бесспорность своего статуса отца нации и главы, ‘’государ-ственного тела’’ , он сильно упрощал и искажал прошлое - Бьюкенен же, устами Крестителя ратовавший за восстановление и почитание старых обычаев, доказал, что вечное естественное право народа согласуется с Законом Бога и всегда выше по-литических амбиций государя, каким бы всесильным он себя ни считал. Поэтому в общественном сознании Креститель из образа борца за духовную свободу транс-формировался в борца за свободы политические. Своей гибелью он одолевает Иро-да, так как Вечная (Божья) Власть побеждает тленность его власти: последний за свой преходящий деспотизм неминуемо предстанет перед суровым и вечным Судом Всевысшего.

* * *
Трагедию ‘’Иоанн Креститель’’ по праву можно отнести к числу этапных со-чинений для формирующегося политического мировоззрения Бьюкенена: первая ее неизвестная нам редакция была написана под влиянием исторической ситуации в 1530-начале 40-х гг., воспринятых и развитых европейскими и шотландскими ре-форматорами лютеранских идей, а также примеров мученической гибели Гамильто-на и Визарта. Первоначально задуманная в рамках светского жанра неоклассической драмы и оригинального пособия для изучающих латынь (наряду с античными клас-сиками), в последующих редакциях, трагедия приобрела иные акценты. С одной стороны, в ней появилось новое социально-этическое звучание: гуманист придал ей черты ‘’зерцального’’ жанра, доказывая необходимость ограничения произвола гос-ударей, их нравственного совершенствования. Ключевым в раскрытии судьбы Кре-стителя для Бьюкенена было понятие клевета (calumnia), не случайно оно вынесено в заглавие трагедии, подчеркивая мысль, что не следует государю доверяться при-дворным, нередко пользующимся безнравственными приемами с целью погубить идейных противников. В ‘’Крестителе’’ можно найти лишь отдельные намеки (т.к. задача сочинения была иной) на развитую впоследствии в диалоге De jure regni Бьюкененом концепцию договорного характера отношений монарха и шотландско-го народа, издревле выбиравшего своего государя по личным заслугам и моральным качествам, а не по древности рода. Здесь-то он в полный голос заявил мысль о праве свободолюбивого народа свергать тирана, попирающего исторически принадлежа-щий народу суверенитет.
С другой стороны, сохранив в ‘’Крестителе’’ нетрадиционный для реформа-ционной политической мысли,  а скорее гуманистический жанр неоклассической трагедии, построенной по канонам древнегреческой, Бьюкенен отдал дань умерен-ному варианту кальвинизма, вложив в уста Иоанна как идеи церковной Реформы (морально-нравственного исправления клира, авторитета Св. Писания), так и восхо-дящую к томизму, но актуальную в XYI в. с разными нюансами для Лютера, Каль-вина и его шотландских последователей мысль о разделенности сфер влияния свет-ской и духовной власти — Царствия Небесного и Земного, устами Крестителя утверждая, что церковь не должна быть прислужницей светской власти. Трагедия изображает Иоанна не столько как борца с деспотизмом, сколько как непонятого Иродом и его окружением святого человека, божьего посланника возвещающего о пришествии Христа, отстаивающего морально-нравственные ценности христиан-ства. Бьюкенен тонко показывает различие между Иоанном и Малхусом, если пер-вый под предлогом фанатичной преданности древним устоям власти защищает цар-ский деспотизм и привилегии своей духовной корпорации, то Иоанн, не отрицая иерархической организации общества и не отказываясь от древних порядков и ста-рой церковной доктрины, желает восстановить их на качественно ином уровне, с той лишь поправкой, что в ы с о ч а й ш а я власть принадлежит не светскому пра-вителю, а Богу, Царствия коего он провозвестник. Духом гуманистической этики  пронизана историческая концепция Бьюкенена в трагедии: он доказал ею, что сколько бы столетий ни отделяли от нас ту или иную страницу прошлого, люди в ежедневной суете ‘‘политического времени’’ руководствуются в своих поступках сходными не всегда нравственными побуждениями (жаждой власти, личной карье-ры, ненавистью к противникам, порочными инстинктами), потому из прошлого всегда можно извлечь поучительные уроки для современности. Это сделало траге-дию привлекательной для Мильтона в XYIIв., небезынтересна она и в наши дни.


 
Каждый из двух оппонентов по-своему читал историю: Яков помнил о дер-жавно-монархических традициях Шотландии, о необходимости быть справедливым отцом своему народу, но считал себя облеченным неограниченной властью, обосно-вание которой видел в естественном, фундаментальном законе и божественных правах государей, забывая при этом об обычаях общины королевства и силе преце-дентного права  и исторических примерах сопротивления власти, Бьюкенен же идеализировал добродетели шотландской аристократии, подчас, когда это казалось необходимым,  сгущая краски, представляя тираном того или иного правителя.
. В диалоге же De jure regni т.н. шотландская конституция  и древние обы-чаи свободолюбивого народа по мысли Бьюкенена, зиждятся на Божьем законе, в соответствии с коим было совершенно угодное Богу низвержение Якова III дворян-ством как тирана.



  Отношения ‘‘учитель-ученик’‘ Бьюкенена  и Якова YI как в педагогическом, так и идеологи-ческом плане имели долгую предысторию с некоторым психоаналитическим подтекстом. Обучаясь  у шотландского теолога и гуманиста Джона  Мэйра в Сент-Эндрюсе, а затем последовав за ним в Па-риж в 1525г., и испытавший педагогическую суровость видного ‘‘сентенциария’‘, Бьюкенен со време-нем резко отрицательно отзывался в адрес своего бывшего учителя. Он не мог простить Мэйру не столько приверженность католической доктрине, сколько критические отзывы в адрес шотландского дворянства и презрение к «варварским обычаям гэлов» (а сам Бьюкенен происходил из гэльской сре-ды Стирлингшира) и убежденность в необходимости англо-шотландского союза. См. например, Ma-son R.A. Kingship and commonweal Edinburgh, 1998, Chapter 2 и P.99—100). Бьюкенен, напротив, счи-тал, что именно военная доблесть шотландского дворянства и приверженность строю наподобие римской республики, были гарантами свободы шотландского народа.  (Mason R. Ibid. P.183). Итак, в отношении Бьюкенена-педагога к Якову как бы ‘‘интроецировались’‘, вытеснились обиды, которые в свое время потерпел от Мэйра  Бьюкенен, а идейное противостояние с Яковом было той усмешкой фортуны, мстившей Бьюкенену за недооценку авторитета учителя.

****
Тема реферата ‘’Представления о власти в трагедии Джорджа Бьюкенена ‘’Иоанн Креститель’’ в контексте политической полемики в Шотландии’’ заявлена не случайно. Фигура шотландского гуманиста, ставшего на сторону умеренного кальвинизма в 1560-е гг. Дж. Бьюкенена является одной из центральных для исследования шотландской полит. мысли XYIв., во многом она определила и лицо шотландской гуманистической традиции, представляя ее в Европе как символичную визитную кар-точку, на которой символично можно было бы начертать ‘’Древние свободы народа превыше всего’’.  Велико было и влияние идей Бьюкенена на последующую борьбу шотландских ковенантеров с насаждением епископата Карлом I, вылившейся в Революцию 1639г., а также на мировоззрение Джо-на Мильтона, осуществившего перевод трагедии Иоанн Креститель под названием ‘’Анатомия Тира-нического правления’’ (1642).  В рамках дисс.  исследования на тему Политическая полемика о церк-ви и государстве в Шотландии 1560-начала XYIIв. важный раздел главы II составляет сюжет о поли-тическом творчестве Б. и полемики с ним католиков и Якова YI. Центральное место среди вызвавших полемику сочинений безусловно принадлежало диалогу De jure regni, подчас преувеличенно именуе-мому самым влиятельным политическим текстом XYIв., а также Истории Шотландии, содержанию которых и полемики с ними католиков-шотландских эмигрантов Блэквуда, Барклая, Винцета посвя-щены другие параграфы второй главы работы. Но, думается, что не менее 80% своей славы диалог обязан блестящему латинскому языку, воскрешающему образцы Ливия и Цицерона, кроме того сле-дует отдать должное и предшествующим сочинениям, ставшим этапными в формировании политиче-ской теории Б. и осветить вопрос об отражении полит. традиции, бытовавшей в Шотландии в раннем творчестве гуманиста. Этому посвящен реферат (парагр.3 главы II).
На шотландской почве теории ограничения власти государей сформировались задолго до Б.: еще в 1320г. в Арбротской декларации более 40 баронов от лица всей общности королевства Шотландии, напоминая папе об особых отношениях Ш.  и Католического Престола, отмечали, что старинные предания народа на протяжение долгих столетий являлись гарантией его свободы от чужеземного вмешательства и предупреждали, что если король Роберт Брюс отступится от начатого дела осво-бождения народа от посягательств англичан, то община королевства не остановится перед его изгнанием из страны. Шотландские сторонники соборного движения Джон Айрленд и Джон Мэйр выдвинули в XYв. право ‘’государственного тела’’ сопротивляться главе (королю или папе), если дей-ствия оного грозят ему разрушением, Мэйр говорил и о необходимости подчинения папы церковному собору как общности верующих, высшей апелляционной инстанции.
Трагедия Бьюкенена была написана в Коллеже де Гиеннь, где он преподавал в 1535-начале 40-х гг. Первоначальный замысел был привить вкус юношеству к классической трагедии, сделав ее одновре-менно и пособием для изучения латыни. Она ставилась на подмостках театра, но не была опублико-вана до 1577г. к сожалению некоторых его друзей-гуманистов. Финальная редакция  трагедии свиде-тельствует о ее исправлении следуя требованиям жанра зерцала государей - Бьюкенен желал преподать ко-ролю Якову урок, показав ему, сколь велики страдания тиранов, нарушающих права подданных, с другой стороны, в ней проявился синтез гуманистического и кальвинистского направдений в миро-воззрении Бьюкенена, замечающего, что желал ‘’привить рвение к истинной религии’’. Иоанн Креститель становится право-звестником идей истинной церкви, призывает к обновлению и исправлению духовной жизни государя, клира, всего народа перед наступлением Царствия небесного. Симпатии кальвинизму Бьюкенен выражены в теории двух царств, о которой говорит Иоанн Креститель, его призыве равняться на Бога, а не на царя Земного, и о неотвратимости Божьего суда, который покарает государя его же оружием. Бьюкенен вкладывает в уста персонажей идеи, которые четко укладываются в рамки 2 направлений полит. мысли: в споре Ирода и Саломеи Ирод в духе Сенеки, Исократа и Ксенофонта и последующих средневековых авторов осо-знает свою долг и ответственность перед подданными, Саломея же следует ульпианову принципу: ‘’Что угодно государю, имеет силу закона’’. Развивает он и конституционную теорию, на британской почве сформулированную Фортескью, Дадли и др. авторами. Сочинение стало этапным в формиро-вании концепции диалога De iure regni: мысль о соотнесенности божественного закона и естественно-го права народа, намеченная в трагедии, в диалоге в полный голос зазвучала в Более радикальной форме тираноборческой концепции: что у свободолюбивого народа в лице его дворянства есть полное право свергать тирана: ‘’то,  что установленно насильственным путем, насилием может быть и низвергнуто’’. Бьюкенен верил, что его сочинениям предстоит ответственная миссия быть свидетелем и ар-битром действий государя в глазах потомков, это пророчество сбылось применительно к диалогу De jure regni, в трагедии ИК заметен компромисс Бьюкенена -гуманиста и сторонника реформации, ибо пропаганда нового вероучения в ней приобретает нетрадиционную для сочинений кальвинистов форму неоклассической трагедии, в которой сильна ориентация на учение древней Стои. Как стоиче-ская и без лишней драматизации в ней представлена и гибель самого Крестителя.
Резко отрицательная реакция Якова YI на сочинения Бьюкенена логично объясняется его приверженностью к абсолютизму и стремлением вмешиваться в дела церкви, чего не мог принять гуманист, учивший его уважению прав подданных и законам благоразумного правления.