Поэзии огни негасимые

ВЕРА ДЕВИТТ

"ПОЭЗИИ ОГНИ НЕГАСИМЫЕ"
(Образы азербайджанских классиков в русской советской поэзии)

Гений азербайджанского Ренессанса
(Отрывок)

...

... В таком же плане создана и третья поэма о Низами, написанная позднее, уже в послевоенные годы, Павлом Панченко, который ещё  со времён работы над "Антологией", - очевидно, через переводимого им Сабира, сроднился с Азербайджаном, и остался в Баку.
     Поэма Панченко "Подарок Мелика", как видно из самого названия, также имеет основной своей темой рассказ об Афаг. Но в этом произведении освещены и другие моменты жизни великого поэта, интересные сами по себе, только, пожалуй, не связанные накрепко в один композиционный костяк  с темой любви.
     Первая наша встреча с Низами на страницах поэмы происходит в лунную ночь, среди молчаливых гор, которые отражаются в прозрачной глубине прекрасного озера Гек-Гель; поэт стоит на скале и слагает лирические газели, и его вдохновенный голос несётся в небесную высь, теряется в тёмных  ущельях. Здесь автор повосточному переосмысливает образ, используя два значения слова "газель":
               Чудо стали созвучия вдруг
               Стадом горнодолинным -
               И умчались из уст, как из рук,
               По горам и долинам.

     Оперируя этим же изящным двуединым поэтическим образом, автор говорит о широкой славе лирики гянджинского поэта, который, как известно, сетовал на то, что порой его детища беззастенчиво присваиваются стихотворцами за пределами Гянджи.
               Где газели? Исчезли вдали -
              Лишь туманились дали.
              В Хоросане, в Дербенте, в Дели
              По таврам их узнали.

     Но лирические песни Низами, в которых на берегу Гек-Геля он изливал свою душу, плененную красотой мира, влекут к дальнейшим раздумьям о назначении поэтического творчества, в которых словно сливаются голос автора - советского поэта и голос великого мастера, жившего восемь веков назад.
Вполне правомерно, что этот разговор затрагивает взаимоотношения Низами с тайным братством - ахи; подлинным подвигом поэта, его бестрепетным разговором с угнетателями-деспотами явилась «Сокровищница тайн», насыщенная идеями ахийцев.
                ...
                Ах, какие он пишет стихи,
                Ах, какие, о боже!
               Даже тайные братья, ахи,
               Шепчут: будь осторожен!
               Ты старуху слегка измени,
               Поубавь у ней пыла:
               Что в тюрьму привело Хагани
               И едва не убило?
               - Братья, милые, знаю я сам,
               Но иначе смогу ли?
               Если Бог не грозится дворцам,
               В них заводятся гули*.
     (*Гули - нечисть, злые духи. Прим. Авт.)

     В этих строках поэта, как нам кажется, верно угадано то значение слова «Бог», которое совпадает с Истиной и Совестью; о преемственности, идущей от ахийцев к хуруфитам, говорят ученые и, несомненно, что у ахийцев бог - Истина, грозил дворцам, - также как и в "Сокровищнице тайн", где Низами, призывая на деспотов гнев божий, плачет от стыда кровавыми слезами над теми, «кому кровь - как вода»...
     И вот за это произведение дербентский мелик, как  мы уже знаем, присылает поэту в подарок рабыню , половчанку Афаг, вольную дочь степей. Сраженный любовью Низами, тем не менее, говорит девушке о том, что она - свободна, что вольна покинуть его дом. Но проходит время и счастье взаимного чувства ярко озаряет скромное жилище поэта; образ Афаг, её любовь и нежность, говорит автор, отзовутся в веках, в серцах будущих читателей бессмертной «Хамсэ»...
     В строках поэмы все более и более четко, многогранно прорисовывается образ Низами, который слов-но озаряется разным светом; то он самозабвенно лиричен, то полон горького сарказма, то одержим ненавистью к своим антиподам, то торжественно величав... И всё это раскрывается в монологах поэта, обращенных к любимой, к его Афаг.
     Также, как и в поэме Гурвича, у Панченко особо обыгрывается поступок «лукавого мелика», приславшего поэту непокорную половчанку; этот «подарок» оба автора справедливо расценивают как отталкивающую примету феодальной жизни того времени, свидетельствующую о наличии рабства, об отношении к женщине, как к товару. При всей правильности, в общем плане, этой схемы, при конкретном приложении она выглядит всё же несколько упрощённой.
     Нет сомнения, что мелик Дербента имел хотя бы самое общее представление о "Сокровищнице тайн" и потому не мог всерьёз считать, что Низами будет держать у себя невольницу. Ахи и рабство - понятия несовместимые (напомним о возведённом на Хагани обвинении, что он во время путешествия, якобы, продал своего слугу). И поэтому «шутка» мелика не выглядит столь грубой: ведь он вручил судьбу несчастной девушки в чистые руки поэта-ахийца, автора "Сокровищницы тайн"! Не безразлично и то, что Дербентский двор во главе с его меликом покровительствовал Хагани, хотя, правда, его пребывание в Дербенте и кончилось разочарованием...
     Также в некотором комментария нуждается и то прославление Афаг как героини бессмертной поэмы Низами, которой завершается поэма Панченко. Оговоримся, что поэты вправе прославлять Афаг, прославленную самим Низами. Но нельзя, в свою очередь, не сказать в этом плане и о Ширин, как эпическом образе, безусловно, впитавшем в себя ренессанский женский тип того времени. Повторим снова, что по своему ренесансными были и правители, и просвещенные женщины дворцов. Вспомним о Мехсети-ханум, этой звезде Гянджи! Напомним к тому же, что дочь того самого правителя Дербента, который прислал Низами Афаг - Бану Сафват ад-Дин, ставшая женой Ахситана, оказывала покровительство Хагани, и, очевидно, являлась единомышленницей ширванского поэта в его ахийских воззрениях и стремлении воздействовать на Ахситана в духе справедливости и гуманности...

..........

АКАДЕМИЯ НАУК АЗЕРБАЙДЖАНСКОЙ ССР.
МУЗЕЙ АЗЕРБАЙДЖАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. НИЗАМИ.

Издательство "Элм".

БАКУ. 1979 год.