Тетрадь этюдов

ЭТЮД, Опус -1, До мажор.             

               
                Легко, непринуждённо


    Было то раннее милое утро, когда на траве ещё лежит серебряная роса, когда воздух недвижим и прозрачен, когда под разноголосое насвистывание птиц солнце на востоке только-только пробивается ввысь меж густых ветвей сада. Было то редкое дачное утро, когда домочадцы и глава семейства пробудились с легким сердцем и ощутили, что все обязательные исполнением хлопоты остались далеко в городе. Было именно то утро лета, которое золотистым сиянием лелеяло их души.

    Домочадцы, ещё зевая, вышли в сад. Глава семейства вынес на террасу небольшой по размеру стол, предназначенный для утреннего чаепития. На нём умиленной хозяйке дома первоначально виделись чайник, сахарница, молочница, блюдца и пять чашек от вышедшего из моды сервиза, уже неполного, а потому вывезенного из дому. Она бережливо застелила стол белой клеенчатой скатертью. В её заботливой, не расчесанной поутру голове мелькнула патриархальная картинка, где всё семейство, - муж и она, дочь, стареющие мать и её тётка, - рассевшись вокруг этого стола, будет говорить чинно, и благородно пить цейлонский чай.

    Впрочем, до завтрака надлежало прогуляться по траве, дорожкам сада, подышать свежестью утра, что-нибудь сделать полезное, следовало всем умыться, наконец; и каждый из домочадцев до срока занялся собой и своими хлопотами, и тут же счёл возможным оставить что-нибудь на том столе, что только-только вынесен на террасу. Это что-нибудь, как им представилось, непременно должно быть под рукой, должно находиться именно на террасе и непременно на столе для чаепития. В какие-то полчаса на нём удивительным образом вдруг оказались всевозможные предметы, безделушки и вещицы, которые не имели никакого отношения к желанной для хозяйки дома сервировке. Здесь было всё! Здесь всё смешалось. Здесь не осталось места ничему другому.

    Первым на невысоком столике объявился садовый секатор, ручки которого облегали защитные насадки из синей резины, и баночка с садовым варом. Здесь поставили чашку с отколотой ручкой, в которой вымачивались семена фасоли перед посадкой в землю; потом кто-то положил нож с черной ручкой: старый кухонный нож, привезённый на дачу болезненной тётушкой, лезвие которого потемнело от времени и в средней части дугообразно сточилось. Этот нож не годился для квартиры, но в простой загородной жизни был всеми почитаем и всеми востребован, ибо всегда был острым.

    Здесь появились лямочки и веревочки, ножницы и моток бечевки, - вещи нужные и полезные в доме, что использовались хозяйкой в работе для подвязки к колышкам помидор и обвязке цветов, что росли роскошными развесистыми кустами. Здесь, разумеется, оказалась и пепельница, и помятая пачка сигарет, на что хозяйка смотрела обычно с ужасом и отвращением, поскольку пепельницей служила ржавая консервная банка, а сигареты, что курил муж, она почитала, как отраву.

    Здесь лежали две канцелярские папки с вдруг обнаруженными хозяином в сарае документами, которые давно потеряли свою прямую надобность, но ещё представляли некую ценность для архива, и потому оставлены на виду до того часа, когда им будет определено надежное место. Как это ни странно, они перед этим и были извлечены из такого же верного, да забытого места. Из верхней папки с распущенными тесемками косо торчал угол старомодной пригласительной открытки на свадьбу, а поверх папок покоились очки для чтения. Верно, хозяин их использовал, когда просматривал документы, да по лености не убрал в футляр-тубус, что имел карманный зажим. Он лежал раскрытым тут же на папках под изогнутой тенью, приставленной к столу клюки тетки, последние годы компаньонки тёщи хозяина. Свою клюку тётка часто где-нибудь забывала, а потом кряхтела, охала и требовала отыскать.
   
    Здесь, как веяние времени, красовался мобильный телефон последней модели в прозрачном футляре. Когда он принимал вызов, то беспокойно звонил и, вибрируя, издавал такой шум, что призывал домочадцев из любого уголка сада. Тот, кто шёл к нему, чертыхался, а потом долго разговаривал и умилялся прохладой в тени виноградных лоз.

    Здесь валялась матерчатая перчатка, испачканная в мокрой земле. Не было здесь, правда, спичек. Хозяин, прикурив сигарету, коробку со спичками всегда засовывал в карман рубашки, опасаясь доброхотливой заботы престарелой тёщи, которая имела привычку незаметно прятать некоторые предметы в известные только ей укромные тайники.

      Итак, здесь в полчаса оказалось множество полезных вещей!

      Перед завтраком с чаепитием хозяйка ахнула и приложила руки к груди. На столе никак уже не могли поместиться, ни блюдца, ни чашки, её глаза не смогли отыскать места даже для баночки с грушевым вареньем. Она покачала головой и забрала пять чайных ложечек, принесённых ей прежде. Для завтрака потребовался другой стол. Когда хозяин выносил его на террасу, отодвигал в сторону стол, заваленный всякой всячиной, весь вид его говорил: ваша женская суета мне доставляет ненужные хлопоты. Но это было мнимое недовольство. Должно быть, он сердцем понимал, что и сам причастен к этой дачной суетливости, что она – это лекарский бальзам, а не злой порок горожанина, что она не позволяет всерьез браниться на что-нибудь и отвлекает от дум о своём никчёмном предназначение.

       Движение и шум на террасе двигаемых по полу предметов привлекли к себе домочадцев. Видя, что в руках они несут различные вещицы, хозяйка решительно опёрлась маленькими кулачками о крышку ещё ничем не заставленного стола, обвела их тем взглядом, который показывал бесполезность каких-либо возражений, и сказала:
- Ну, друзья, ничего сюда вы больше не взгромоздите. Идите лучше мыть руки – скоро завтрак и чай.

      Через четверть часа уже была подана яичница с поджаренным до золотистого сияния луком, резанным мелко укропом и ветчиной, а к чаю - сладкие булочки, варенье и пряники. Домочадцы начали дачный завтрак и пребывали в прекрасном настроении, рассказывали друг другу забавные истории, шутили. Всё случилось так, как и думалось хозяйке: семейство ело с небывалым аппетитом, чинно беседовало и пило благородно цейлонский чай из широких чашек неполного фарфорового сервиза.



ЭТЮД. Опус-2. Ре минор.

                Связано, размеренно               

      Мастерская художника располагалась в подвале; ступеньки зигзагом спешили вниз; дверь, ведущая внутрь, была нарочно распахнута, чтобы все благое, - образы и чувства, воздух и свежие запахи летнего дня, - могли свободно проникать туда. Само помещение мастерской состояло из темного коридора, небольшой комнаты без мебели, залитой светом радужного солнца, врывающимся через узкое окно у потолка, и второй - глухой, просторной комнаты, но хорошо освещаемой лампами дневного света. Если в первой комнате царствовал пустой мольберт, а на цементном некрашеном полу, сиротливо тоскуя, опирались о стены картины без рам, отобранные на продажу, то в дальней комнате разместился настоящий склад подрамников, красок, баночек, коробок, готовых полотен, хранящих в себе тайны творческих муки восторгов. На свободном же месте, ближе к двери, стоял второй мольберт с картиной, прикрытый ветхой дерюгой, чтобы скрыть от посторонних неоконченную работу. В ближнем углу этой комнаты находились измазанные цветными красками стулья и высокий деревянный ящик, крышка которого служила хозяину и в его работе, и в его бурных застольях, а вдоль стен размещались заваленные утварью деревянные полки. Всюду пахло не затхлой сыростью, не плесенью, не пылью, так свойственным подвальным кладовым, здесь пахло красками, льняным маслом и табаком.

      Справедливости ради надобно сказать, что беспорядок в художественной мастерской, который бросался в глаза человеку новому, через пять минут уже виделся разумным и вполне естественным расположением вещей, которое было удобно хозяину. Оно, расположение вещей, напоминало запущенный сад и вызывало состояние, которое невольно испытываешь при его посещение: вначале раздражаешься неухоженности растений, потом  глаза дивятся пестроте и буйству живых красок и, наконец, замечают, что деревья пышны, что растения полны сил, что на место отцветших, увядающих цветов спешат уже другие с неодолимой жаждой прильнуть к солнцу. Растения не затмевают, а замещают прежние собой; они живут в том естественном порядке, что определила природа, и этот порядок прекрасен, и от того летом даже запущенный сад и пригож, и зелен.

      У художника и предметы, и картины жили похожей жизнью. Увы, люди только мнят, что заводят свой порядок. Скорее, они следуют иному, высшему порядку природы. И не от того ли все полотна, к которым хозяин утратил интерес, спрятаны подальше и дожидаются, когда заложенное в них семя прорастет; немногие вещи: кисти, краски, столярный инструмент, - необходимые для ежедневной работы, находятся под рукой, а лучшие картины размещаются на виду и притягательно играют красками, ожидая своей продажи, своих поклонников.

      Посетитель вошел в мастерскую осторожно; по его виду можно было определить, что он попал в храм, где его всё восхищает. Он застал художника пьющим кофе в компании товарища по ремеслу. Оба сухо приветствовали его и поинтересовались, зачем он пришел? Как только им стало ясно, что посетитель хочет купить одну из работ художника, кофепитие было отложено, художник стеснительно улыбнулся, повеселел и встал со стула, а товарищ его, щупленький человек с бородкой, притих в углу, чтобы не мешать сделке.
- Что же привлекло вас? – спросил художник.
- Вон там, - указал посетитель рукой, - возле стены есть две работы. Я бы хотел, - прибавил он, - рассмотреть их внимательнее. Мне довольно будет одной картины.
- Пойдемте, посмотрим, - сказал художник. - Которые?
- Вот эти, - ответил посетитель, и, увидев, что художник берет не ту картину первой, скороговоркой прибавил, - Нет-нет, городские пейзажи.
- Ах, эти! Это Ялта, старая набережная.

      Художник поднял нужное, озабоченно осмотрел кирпичную стену, из которой торчало около десятка поржавевших гвоздей, выбрал удобное место, и повесил там первый холст, а потом рядом два других. Солнце сквозь окно косым лучом подсветило краски, придало мазкам поэтическую свежесть. Пейзажи с разных точек являли глазу набережную Ялты и нависавшую над ней гору, являясь, видимо, этюдами к главному полотну. Тем не менее, они были добротны и имели самостоятельную ценность, и, главное: они выставлены на продажу.

      Минут пять посетитель их разглядывал молчаливо, подходил ближе или отдалялся, а художник охотно объяснял свои мотивы, побудившие его к этой работе, и достоинства каждого полотна. Назвал он и год, когда они написаны, даже начал пересказывать пикантную историю, случившуюся с литературным классиком на этой знаменитой набережной. Но посетитель его не слушал, он впился глазами в одно полотно с осенним пейзажем, а остальные рассматривал для сравнения, отмечая, что все они лишь дубликаты, лишённые души. В той же картине, которая его привлекла, была некая тайна. Свежесть и точность её красок вызывали в нём покойное очарование, волнующее и скрытное ожидание некоего приятного события. В ней присутствовала действительная жизнь осеннего дождливого дня и упоение крымской природой; но таких картин он видел множество, а эта же имела невидимую, но явственно ощущаемую особенность: она приковывала к себе незавершённостью с пугающей силой чёрной дыры космоса, той загадочной силы неизбежности, которая и была воронкой раскрыта позади неё. Впрочем, противоречивость ощущений не смутила посетителя. «Это можно исправить, если пейзажист согласиться, - подумал он и заключил про себя: - Когда нуждается в деньгах - согласится».
- Хорошо, выберу-ка эту вещь, - прервал он художника. - Она поменьше и как раз подойдет мне. Да, только эту, - и указал рукой на нужное полотно.

      Художник опешил: его картину выбирали по размеру; делал это человек, принятый им за сведущего в искусстве. Мнение о посетителе у него поменялось, а когда тот поинтересовался количеством людей, изображённых на набережной, то художник вовсе отрешённо умолк. Но посетитель не дал ему возможности опомниться и задуматься о своих способностях в восприятии отражений мирозданья в масляных красках, спросив:
- Сколько вы хотите за нее?
      Художник назвал высокую цену нарочно.
- Это дорого! – воскликнул посетитель.
      И они стали торговаться, пока не вышли на цену, которую хотел получить художник в торговых рядах у городского дворца искусств ещё пару часов назад: посетитель был там и знал настоящую цену, потому, в конце концов, сказал об этом прямо и художник уступил.
- Я оплачу и заберу картину сегодня же, даже сделаю прибавку, если вы укажите год исполнения работы и … дополните фигурой еще какого-нибудь человека в удаленье.
- Зачем? - Озадаченно спросил художник.
- Если вы не поставите год, то со временем я забуду, когда получил картину. Кроме того,
давайте посчитаем фигурки людей на картине, - сказал посетитель. - Ведь их четное число, а я хочу видеть нечетное.      

      Глаза художника округлились от еще большего удивления, но посетитель не обращал на это внимания и начал считать. Он водил из стороны в сторону рукой с раскрытой ладонью, указывал, то на женщину с цветным зонтом, то на парня в куртке, то на мирно шедшую супружескую чету или пугливую девушку с мокрыми волосами.
- Какое это для вас имеет значенье? – спросил художник.
- Пока я не купил - никакого! Для полотна это важно, а раз я его покупаю, то это делается важным и для меня. Если хотите, то вкратце объясню причину своей просьбы.

      Возникла молчаливая пауза. В посетителе все было непонятно: он носил прекрасную одежду, имел холеные руки и умные глаза, из-под рукава его рубашки выглядывали швейцарские часы, но картину выбирал по размеру, хотел видеть на ней изображение точно известного числа людей и мог это объяснить. Художник знал, где можно дописать размытый женский силуэт, что и был прежде им выписан, но в порыве негодования ревности соскоблен. Теперь же посетитель требовал его восстановить, да отчего? Быть не могло так, чтобы он знал подробности давних событий, но всячески подталкивал художника к воскрешению того девичьего силуэта.

    Нужда в деньгах сделала художника сговорчивым. Он, скрепя сердце, произнёс:
- Пожалуй, вы правы. Изменения внести – дело десяти минут, - и отчего-то почесал затылок, как человек, которого принудили делать неприятную работу.
- Отлично! – радостно воскликнул посетитель. - Пока вы готовите нужное, я поясню свою просьбу, чтобы вы не считали её прихотью. Разрешите, это дело трёх-пяти минут, и мне останется еще время, чтобы выкурить сигарету, - добавил он просительно и рассеянно улыбнулся, будто напоминая, что соображения о любом деле высказать проще, чем его выполнить.

      Посетитель приставил большой палец к подбородку, на миг задумался. Подбирая
нужные кисти и краски, художник мельком взглянул на него. Вместе с оценкой его позы он ядовито про себя предположил, что этот странный тип готовится произнести тоном провинциального лектора: «Видите ли… ».
- Вы видите мир, - начал говорить посетитель, - скорее чувствами, чем глазами, и воспроизводите его маслом под влиянием тех же чувств, только перемешанных, как алкогольный коктейль или как ваши краски на палитре…

      Дальнейшее художник слушал в пол уха, думая, с какой стати этот покупатель свалился на его голову. Из того, что говорил этот ценитель живописи, его ум затронуло немногое. Однако ему стало понятно, что в чётном и нечетном ряду количеств надлежит видеть соразмерность неустойчивому и устойчивому соединению элементов в структуру вещи, которая неизбежно породит или нечто благостное в нечёте, или нечто трагичное в чёте, или вовсе пустоту при их дроблении. Художник вскинул брови, решил, что этому чудному изложению нумерологии не стоит придавать значение: не считать  же деревья да листья, которые он рисует?

       К тому времени посетитель закончил свою речь.
- Вот так. Думаю, что должно всюду считать либо чувством, либо пальцем. Да, именно так! – закончил свои пояснения посетитель и, как обещал, вышел во двор, чтобы подымить сигаретой.

      Когда художник выписал на полотне нечётную по счёту фигуру хрупкой девушки в красном плаще, затем тонкой кистью вывел своё имя в углу и поставил цифрами нынешний год, он отступил на шаг от мольберта. Хмуро глядя на пейзаж, что создал в дни разлада с особой, разлада с северной гостьей Крыма, которая ему безответно нравилась, художник подметил – полотно и вправду обновилось, краски обрели новую и верную тональность, в них исчезло грустное и тяжёлое настроение, какое бывает от удушья одиночества. Набитый глаз живописца не мог этого не приметить, тем не менее, ему не хотелось признать ещё неосознанную им до конца правду в словах этого дилетанта от живописи.

      Наш посетитель в то время курил в тени дворика. Он был возбуждён и доволен своей речью, как откровенным и первым публичным изложением мысли, которая в последние дни часто посещала его и обдумывалась. Ему казалось, что он своей логикой смог убедить несговорчивого художника строить архитектуру полотна в соответствии с нечётным рядом элементов. Вернувшись в мастерскую, посетитель строго посмотрел на холст, убедился, что желаемое им точно выправлено и рассчитался с прибавкой к ранее оговоренной цене. Художник предупредил, что краски не высохли, поэтому с картиной надлежит обходиться бережно.
– Разумеется! Я на машине – всё будет в порядке, - сказал посетитель и, взяв картину двумя руками, понёс её перед собой, как икону.
 
     Когда странный посетитель ушел, художник и его молчаливый товарищ по ремеслу, переглянулись и расхохотались.
- А, сделку-то надлежит обмыть, - ещё сотрясаясь от смеха, сказал товарищ художника.
-  От вчерашнего ужина осталась четвертушка, - ответил тот.
- Э-э, нет, не как-нибудь, не водкой, а коньячком!
- Вот и угоди на тебя. Ладно, вымогатель, пьём коньяк, - на радостях согласился художник.
 
    После продажи картины с прибавкой к  оговоренной цене, он перестал сердиться на товарища, который без дела сидел у него битый час и молчал; теперь он уже не хотел ни с ним, ни с кем другим  спорить, а желал только соглашаться: с его плеч словно сняли грузный мешок.
- Но я с покупателя бы взял  за пейзаж больше, - язвительно подметил товарищ.
- Ты не видел его глаз, когда мы говорили о цене, - ответил художник. - Больше бы он не дал, а просто ушёл.
 
     Через полчаса, когда бутылка армянского коньяка наполовину была опустошена, бутерброды наполовину съедены, художник развёл кипятком растворимый кофе в стаканах и включил старый магнитофон. Послышалась та мелодия, что некогда напевал ему через наушники плеер, когда он в одиноком неистовстве писал и переписывал ялтинскую набережную, упорно помещая расплывчатый образ своей любви то на задний, то на передний план. Захмелевшие собратья по ремеслу слушали музыкальную композицию и погружались каждый в свои воспоминания, их беседа замерла.
 
     Как и прежде, тягучая мелодия, строила невидимую лестницу в облачное небо; нараставшая в своем звучании, она словно подготавливала к взрыву звуков, непременно следуемых за ней. И вдруг оборвалась, а в звонкой тишине, словно голос ребенка, встрепенулись гитарные струны; их вибрирующие звуки с мольбой призвали к состраданию. Вслед тому барабаны стали гулко обрисовывать новый ритм. Следуя им, зарокотал могучий орган, вступили иные гитары, скрипки и духовые инструменты оркестра. Наконец звуки превратились в безумный вихрь, дикую стихию, достигнув высот бетховенской полифонии. Казалось, они способны сокрушить скалы, чтобы воскресить любовь. Клочки разорванного воспоминаниями сердца художника стали воедино срастаться и обретать былую силу; железная поступь ритма воскресила в его растерявшейся душе некую надежду, что те счастливые дни повторятся. Сила звуков всё нарастала, пока не достигла той точки, что ему показалась - вот-вот произойдет нечто грозное, страшное, случится ужасный потоп…. И вот, две палочки барабанщика ударили в медные тарелки, и все смолкло.… А что же дальше? И где конец лестницы в небо? Что же теперь?
 
   Теперь сердце исторгло тайную слезу об утраченной люби; теперь оно не смело уже спорить с жизнью, не смело протестовать, побеждая низость и мерзость. Теперь холсты и масляные краски потрачены – так пусть же кто-нибудь за них заплатит.



ЭТЮД. Опус-3. Фа-диез минор

                Легато

    Убогий.
    Слово не может жить в одиночестве. Оно льнёт непременно к другому, спаиваясь с ним и чувством, и мыслью. А соединившись, слова незаметно, порой неожиданно верно ткут пёстрые накидки для плеч и точно также незаметно и верно заслоняют собою людскую сущность. И бог весть, как они отзовутся в сердцах.
    Убогий - у бога.
    Нищий подле церкви ожидает милостыню, коротко крестится при приближении прихожан. Засалена и давно не стирана его рубаха, сгорблена спина, измяты штаны. Он просит у бога, а подают люди; он просит ради Христа, а подают из сострадания или жалости. Взгляд его поник, одичал; он свыкся с дырявой нуждою и никак не приметит в своём понуром состоянии, что есть он на самом деле.
    Убогий - подле стоп бога.
    Тень от креста на куполе медленно плывет к его худым плечам.  Он, живущий на подаяние, давно выброшен из общественной жизни, он давным-давно бесполезен и от негодования уже не пылают его щеки, его существование неприметно; про него если что-нибудь скажут, то скажут, что тот ничтожен. И никто не примет участия в его доле, разве бросит грошик в сальную фуражку, что лежит у его согнутых колен.
    У стоп бога - ничтожный.
    Мало кто желает знать правду о самом себе, поскольку она не только указывает на действительное положение дел, но еще она есть верное отражение людских потребностей во всей их наготе. Иному человеку сладкая ложь милее, как ветхая, но единственная холщина, что прикрывает изъяны, нарывы и наши слабости. Человек, незнающий правду - блажен. И для чего необходимо правдой лишать его блаженства? Не ради ли мучений?! И, должно быть, потому тот нищий бежал от правды о себе. Однако какое бы место в общественной иерархии не приписывала убогому людская молва, презрительно указывая на его никчёмность, он видел себя человеком.
    У стоп бога ничтожный Человек.
    Но вот идут и другие люди. И говорят меж собою, нищие крестятся.
- Как отупел народ, - вполголоса говорит о просящих людях на паперти один господин в старомодной шляпе. - Разве они будут читать книги?
- Отчего не будут читать? – возразил ему спутник, шедший к церкви рядом с этим господином, и поправил туго повязанный галстук.
- Вы посмотрите на их глаза - они потеряли всякое желание. В этих людях остались одни животные инстинкты.
- Вовсе нет, - возразил господин в галстуке и указал небрежной рукой на одного из нищих. - Вот этого человека я как-то видел на заутренней. Он со вниманием слушал, как читал молитву святой отец, а, значит, он черпал в свою душу божественную истину. Нет, стремление к истине – суть всякого человека.
   Господин в галстуке наклонился и бросил долларовую купюру в сальную фуражку нищего, на которого только что указал.
- Бог с вами, спорщики! Мы уже у врат, - сказала им женщина и перекрестилась с поклоном перед высокой церковной дверью, предвкушая благость в сердце от запаха ладана, тусклого света лампад и блеска позолоты на иконостасе.
    У стоп бога, склоняясь, ничтожный Человек стремится к истине.
    Как бы ни ошибался человек в своих исканиях, как бы ни никла трава под его пятою, но и взгляд его, и трава обязательно поднимутся к небу. Солнце обласкает
листы травы, но лучом своим до боли ослепит глаза человека. И потекут из них слёзы. Влагой соленной они смоют печаль и отпустят на волю сердце. О, плачь, человек, по невежеству своему надругавшийся над порядком этого мира. Ведь и ты, как росток, тянешься к свету. И до той поры, пока ты в неведение о своем предназначение, ты ничтожен.
    У стоп бога истину ищет ничтожный Человек преклонено.
    Как бы мы не переставляли эти слова, не запутывали порядок их расположения,  смысл их останется неизменным: к истине льнет ничтожный. Дисперсия этих слов не разъедает заложенный в них смысл; круговорот их ничего не изменит в порядке следования событий. То или другое их место в общем ряду лишь отразит состояние нашего духа; они встанут именно так, как им вольно и мелодично звучать в сердце.
    Преклонено Человек ничтожный  у стоп бога истину ищет …
    О, язык моего народа! Разве не твоя гибкость и ясность дает рассудку власть над гармонией и разве не из великого чрева солнца ты рождён, как предтеча других языков! Разве не им свиваешь ты нити в полотно славы под облака! Но не поднимает человек голову, не глядит прямо на солнце - у стоп бога он ищет бога, а подле истины он ищет истину. И в том, как ему мнится, и состоит его величие.
     Служба закончилась. Прихожане расходятся раболепно, молча. Дама и двое господ отъезжают на машине. Тень от креста на куполе церкви коснулась плеча нищего.



ЭТЮД. Опус-4. Си-бемоль минор

               
                Плавно, быстро, связано.


    Разрозненные части сольются. Природа это делает постоянно, выверено и точно, а наше сознание, копируя природу или подражая ей, порой обманывается, порой в своём заблуждении упорствует и мстительно вредит природе. Но как бы там ни было, сознанию необходимо заполнить пустоту между вещами и своими иллюзиями о вещах, создав тем самым некое целое. Оно полагает, что это некое целое можно составить из частей и стремится к этому, однако такое целое неизбежно разрушится, если не будет представлять из себя единое в едином, т.е. не повторит и структуру, и действительное движение природы.
    Дом из красного кирпича, выстроенный в бог знает какую давность, угольником ограждает двор; асфальтированные дорожки подле дома потрескались; развесистые деревья шатрами вздымаются к небу, дотягиваются до пятого этажа, и в этот летний день их тень всем приятна.
    У второго подъезда девочка с косичками увлечённо рисует цветными мелками на асфальте. Сидя на корточках, не замечая неудобства своей позы, она что-то напевает вполголоса. Ей уже изображены: квадратный дом с трубой, зеленый газон; дугообразные лучи от желтого солнца и голубые облака; теперь она выводит изогнутыми линиями фигуру человечка.
    В доме неприметно доживающая свой век хозяйка однокомнатной квартиры с маленькой кухней на четвертом этаже в тот же час морщится; опершись о табурет, согнувшись, она потирает разболевшееся колено. Ей предстоит оплатить счета, посетить аптеку и купить по дороге хлеб, молоко, сто грамм почек для кошки. Она вздыхает и про себя решает, что плату по коммунальным счетам отложит на завтра, а сегодня зайдёт только в аптеку и магазин, после чего отдохнёт на лавочке в сквере.   
    Когда престарелая женщина в квартире с маленькой кухней начинает одеваться, юноша, этажом выше, открывает незапертую дверь в жилище художника, идёт коридором к самой большой и светлой комнате, где располагается мастерская. Войдя туда, он подмигивает хорошенькой натурщице, с которой знаком; хозяина дома, своего дальнего родственника, он не окрикнул, чтобы не отвлекать от волшебства творческого процесса. Юноша убрал со лба черные волосы, оперся о дверной косяк и терпеливо, молчаливо принялся наблюдать за происходящим.
    Полотно писалось в оригинальной манере. Это была схема женского тела, в которой цветные линии сводились к тому месту, где удовлетворяется возбуждаемая инстинктом людская похоть. Художник рисовал неторопливо, порой отходил на десяток шагов от холста, вытягивал перед собою руку с широкой кистью, примеряясь, с какой точки начать новую линию. Вид его был странен обычному взгляду: он походил на человека страдающего лунатизмом, чья душа отрешена от мира; он видел только свою идею, и в натурщице искал нужные пропорции тела, чтобы перенести их на полотно и составить из них созревший в его голове образ. Худое тело творца покрывала клетчатая рубашка, застегнутая на три нижние пуговицы, и мятые штаны. Волосы его были всклочены, на длинном носу висели очки в старомодной оправе. Лишь пылающие глаза выдавали его истинную натуру и отличали его от интеллигентного спивающегося обывателя.
    Юное создание, которое позировало в закрытом купальном костюме из эластичной черной ткани и черных колготках, сидело на корточках, широко раздвинув колени. Художник рисовал медленно, её поза была неудобна, ноги затекали, и натурщица, устав, начинала крутить недовольно головой, иногда вставала и разминалась. Она старалась понять, что за мысли бродят в голове человека, мучающего её, но безуспешно. Любопытство подталкивало её взглянуть на то, какой она выходит на картине. Она надеялась и желала, чтобы там навек запечатлелись милая округлость её щёк, живые и озорные угольки глаз, её мягкие черные волосы и нежная, свойственная юности, ароматная кожа тонких рук. Как не хотелось ей глянуть на свой образ, художник требовательным жестом возвращал её в прежнюю позу.
    Рука художника творила. Ровные линии уже обозначили угловатую схему девичьего тела: длинных ног, втиснутых в чёрные туфли с неестественно высокими каблуками, согнутых и раздвинутых в стороны; острых коленок, в которые упирались неестественно растопыренные руки; продолговатого овала лица, высокой шеи, квадратных плеч и длинного туловища с узкой талией. Бледно-коричневый цвет первоначальных линий оттенялся чёрными прилегающими линиями, что в своём единении символизировали порок и зло. Широкая кисть в руке художника двигалась по холсту скачками, с напряжением; дрожание руки, её удерживающей, напоминало порой руку слепца, который ощупывает пальцами чужое лицо, чтобы узнать в нем родные черты. При общей неряшливости в работе художника, отчего краски часто подтекали, все же обозначилась фигура бесстыдной девицы, которая имела мало сходств с натурщицей.
    Казалось, что картина только начата на белом полотне и, бог весть, какие туда должны ещё лечь краски, но художник вдруг закончил, отложил кисть. Он устал и почувствовал, что его идея выражена достаточно лаконично, понятно и полно. И вот шедевр нового искусства готов за полчаса. Всё же то, что не выписано в нём, уж пусть составит труд для воображения зрителя, которому полезно размяться, когда затекают и немеют в мозгах некие мысли. Что касается белой пустоты вокруг линий, то разве она не есть то значимое пространство, что призвано, как белая рубашка на холеном теле политика, скрыть непристойность?
    Молодой человек вяло захлопал в ладоши, подмигнул художнику, а потом увел с собой утомлённую натурщицу. Творец модного портрета остался наедине со сладко пахнущими олифой красками. Вглядываясь в кричащие линии, он не знал – хорошо или плохо писана вещица; он знал, кто её купит.
    Сбежавшая от художника парочка уже спускалась по лестничному маршу, когда межу четвертым и третьим этажами, перед ними предстал силуэт ветхости: то была отправившаяся за хлебом, молоком и почками для кошки женщина с четвертого этажа. В её морщинистой руке тускло блестела металлическая клюка; правый глаз у неё подёргивался, лысеющую голову покрывал выцветший платок, хотя на дворе стоял жаркий июнь. Её длиннополая юбка, светлая кофточка отражали прошлую, всеми забытую двадцатилетнюю моду. Ей пришлось суетливо прижаться к стене, чтобы парочка не смела её со ступенек.  Кто она, что она здесь делает, они не знали. Ей даже не кивнули благодарно, и ей стало обидно, но почему в ней возникла эта обида на свободную юность, она не смогла бы объяснить, как не смогла бы объяснить, отчего она так скудно живет. Она смогла бы только выкрикнуть, что всю жизнь боролась за демократию и свободу для всех! Когда же пришло в её городок и то и другое, оказалось, что свобода от неё была кем-то спрятана, а демократия обернулась в перманентное голосование на выборах. Хотя давно она не ела разносолов, не покупала нового платья и туфель, и видела, что свобода и распущенность подружились, но все же она с гордостью думала, что была участницей перемен. В её наивном сердце ещё теплилась простая и понятная мысль, что хорошим людям достаточно меж собою объединиться и тогда всё как-нибудь наладится.
    Она пропустила молодых людей, скоро идущих по лестнице, и, переваливаясь, кряхтя, неспешно, осторожно ступая, двинулась по своим делам. Между вторым и первым этажом старуха почувствовала слабость в ногах, и присела на ступень. Руками она обхватила голову. Она и теперь жила с надеждой повидать, что случится, когда объединяться хорошие люди. Однако теперь в её надежде ржавым гвоздём застрял вопрос: отчего жизнь её обманывает, не сама ли она уготовила себе такую судьбу? Но, думая о своей жизни, она никак не могла признать другую простую и естественную мысль, что для объединения хороших людей необходимо соподчинить себя другому человеку, а значит утратить свободу. О, этим она не поступится, потому и на смертном одре не признает эту необходимость.
    Пока она так думала, божественные тиски всё сильнее сдавливали её череп, в её глазах потемнело, и она умерла.
    Художник выпил рюмку коньяка и принялся звонить покупателю.
    Натурщица и молодой человек вышли из подъезда и не заметили, как наступили на дом и жёлтое солнце, изображенное цветными мелками на тротуаре.
    Девочка с косичками уже прыгала на газоне через скакалку, что весело крутили подруги. О своём рисунке на асфальте она забыла. Со временем метлы дворников, подошвы жильцов и дожди сотрут дом, и солнце, и человечка. Соединенные детской рукой образы разрозненных частей пропадут навсегда.