Душа Тадж-Махал

Душа царицы Мумтаз-и-Махал
Это было мое последнее лето в Индии. Уже начинался сезон дождей, когда я выехал из Бомбея в Агру и Дели. За несколько недель до отъезда я собирал и читал все, что мог найти, об Агре, о дворце Великих Моголов и о Тадж-Махале, знаменитом мавзолее царицы, умершей в начале XVI века.

Но все, что я прочел тогда и читал раньше, оставило во мне какое-то неопределенное чувство: как будто бы все, кто брался описать Агру и Тадж-Махал, упустили что-то самое важное.

Ни романтическая история Тадж-Махала, ни красота его архитектуры, ни роскошь и богатство убранства и орнаментов не могли объяснить мне впечатление сказочной нереальности, чего-то прекрасного, но бесконечно далекого от жизни, впечатление, которое угадывалось за всеми описаниями, но которое никто не сумел объяснить или облечь в слова. Казалось, здесь скрыта какая-то тайна. У Тадж-Махала есть некий секрет, который чувствуют все, но никто не может дать ему истолкования.

Фотографии ни о чем мне не говорили. Крупное массивное здание с четырьмя высокими тонкими минаретами, по одному на каждом углу. Во все этом я не видел никакой особенной красоты, скорее уж нечто незавершенное. И эти четыре минарета, стоящие отдельно, словно четыре свечи по углам стола, выглядели как-то странно, почти неприятно.

В чем же тогда заключалась сила впечатления, производимого Тадж-Махалом? Откуда проистекает непреодолимое воздействие на всех, кто его видит? Ни мраморные кружева, ни тонкая резьба, покрывающая его стены, ни мозаичные цветы, ни судьба прекрасной царицы – ничто из этого само по себе не могло произвести такого впечатления. Должно быть, причина заключается в чем-то другом. Но в чем же? Я старался не думать об этом, чтобы не создавать заранее определенного мнения. Однако что-то в Тадж-Махале меня очаровывало и приводило в волнение. Я не мог сказать наверняка, в чем здесь дело, но мне казалось, что загадка Тадж-Махала связана с тайной смерти, т.е. с той тайной, относительно которой, по выражению одной из Упанишад, «даже боги сначала были в сомнении».

Создание Тадж-Махала восходит ко временам завоевания Индии мусульманами. Внук падишаха Акбара Шах-Джехан был одним из тех завоевателей, которые изменили лицо Индии. Воин и государственный деятель, Шах-Джехан был вместе с тем тонким знатоком искусства и философии; его двор в Агре привлекал к себе самых выдающихся ученых и художников Персии, которая в то время была центром культуры всей Западной Азии.

Однако большую часть своей жизни Шах-Джехан провел в походах и битвах. И во всех походах его неизменно сопровождала любимая жена, прекрасная Арджуманд Бану, или, как ее называли, Мумтаз-и-Махал, «сокровище дворца». Арджуманд Бану была постоянной советчицей Шах-Джехана в вопросах хитрой и запутанной восточной дипломатии; кроме того, она разделяла его интерес к философии, которой непобедимый падишах посвящал все свое свободное время.

Во время одного из походов царица, по обыкновению сопровождавшая Шах-Джехана, умерла. Перед смертью она попросила мужа построить ей гробницу – «прекраснейшую в мире»!

И Шах-Джехан задумал построить для погребения царицы на берегу Джамны огромный мавзолей из белого мрамора; позже он собирался перекинуть через Джамну мост из серебра и на противоположном берегу построить из черного мрамора мавзолей для себя.

Его планам суждено было осуществиться лишь наполовину; через двадцать лет, когда завершилось строительство мавзолея царицы, сын Шах-Джехана Ауренгзэб, разрушивший впоследствии Варанаси, поднял против отца мятеж. Ауренгзэб обвинил его в том, что он истратил на мавзолей все доходы государства за последние двадцать лет. Ауренгзэб взял Шах-Джехана в плен и заточил его в подземную мечеть в одном из внутренних дворов крепости-дворца Агры.

В этой подземной мечети Шах-Джехан прожил семь лет; почувствовав приближение смерти, он попросил, чтобы его перенесли в так называемый Жасминовый павильон в крепостной стене, в башню кружевного мрамора, где находилась любимая комната царицы Арджуманд Бану. Там, на балконе Жасминового павильона с видом на Джамну, откуда виден был стоящий поодаль Тадж-Махал, Шах-Джехан скончался.

Такова краткая история Тадж-Махала. С тех пор мавзолей царицы пережил много превратностей. Во время войн, которые продолжались в Индии в XVII и XVIII столетиях, Агра многократно переходила из рук в руки и часто оказывалась разграбленной. Завоеватели сняли с Тадж-Махала большие серебряные двери, вынесли драгоценные светильники и подсвечники, сорвали со стен орнаменты из драгоценных камней. Однако само здание и большая часть убранства остались нетронутыми.

В 30-х годах XIX века британский генерал-губернатор предложил продать Тадж-Махал на слом. Ныне Тадж-Махал восстановлен и тщательно охраняется.


Я приехал в Агру вечером и решил немедленно отправиться к Тадж-Махалу, чтобы посмотреть на него в лунном свете. Полнолуние ещё не наступило, но света было достаточно.

Выйдя из гостиницы, я долго ехал европейскими кварталами города по широким улицам, тянувшимся среди садов. Наконец по какой-то длинной улице мы выбрались из города; слева виднелась река. Мы проехали по площади, вымощенной плитами.и окружённой стенами из красного камня. Направо и налево в стенах виднелись ворота с высокими башнями; ворота левой башни, вели к Тадж-Махалу. Проводник объяснил, что правая башня и ворота ведут в старый город, который был частной собственностью царицы Арджуманд Бану; эти ворота сохранились почти в том же состоянии, в каком содержались при её жизни.

Уже темнело, но в свете широкого месяца все линии зданий отчётливо вырисовывались на бледном небосводе. Я зашагал к высоким тёмно-красным башням ворот и горизонтальным рядам характерных белых индийских куполов, оканчивающихся заострёнными шпилями. Несколько широких ступеней вели с площади ко входу, под арку. Там было совсем темно. Мои шаги по мозаичной мостовой гулко отдавались в боковых нишах, откуда шли лестницы к площадке на верху башни и ко внутреннему музею.

Сквозь арку виднелся сад — обширное зелёное пространство; в отдалении маячили какие-то белые очертания, напоминающие белое облако, которое, опустившись, приняло симметричную форму. Это были стены, купола и минареты Тадж-Махала.

Я прошёл под аркой, поднялся на широкую каменную платформу и остановился, чтобы оглядеться. Прямо передо мной начиналась длинная и широкая аллея густых кипарисов; она шла направо через сад; посреди её пересекала полоса воды с рядами фонтанов, напоминающих простёртые руки.

Дальний конец аллеи был закрыт белым облаком Тадж-Ма-хала. По обеим его сторонам и немного ниже под деревьями виднелись купола двух больших мечетей.

Я медленно направился по аллее к большому зданию, миновал полоску воды с её фонтанами. Первое, что поразило меня и чего я не ожидал, — это огромные размеры Тадж-Махала. Фактически это очень широкое строение; оно кажется ещё шире, чем на самом деле, благодаря искусному замыслу строителей, которые окружили его садом и так расположили ворота и аллеи, что с этой стороны здание видно не сразу; оно открывается постепенно, по мере того, как вы к нему приближаетесь. Я понял, что всё вокруг подчинено единому плану и с точность.ю вычислено, что всё задумано с таким расчётом, чтобы дополнить и усилить главное впечатление. Мне стало ясно, почему на фотографиях Тадж-Махал выглядит незаконченным, почти плоским. Его нельзя отделять от сада и мечетей, которые оказываются его продолжением. Кроме того, я понял, почему минареты по углам мраморной платформы, где стоит главное здание, произвели на меня впечатление дефекта: на фотографиях я видел, что очертания Тадж-Махала заканчиваются с обеих сторон этими минаретами. На самом же деле это ещё не конец, ибо Тадж-Махал незаметно переходит в сад и примыкающие здания. И опять-таки минареты в действительности не видны во всю свою высоту, как на фотографиях. С аллеи, по которой я шёл, над деревьями возвышаются только их верхушки.

Белое здание мавзолея было ещё далеко, и по мере моего приближения к нему оно поднималось передо мной всё выше и выше. Хотя в смутном и изменчивом свете месяца я не мог различить деталей, странное чувство ожидания заставляло меня напряжённо всматриваться в полумрак, как будто там должно было что-то открыться.

В тени кипарисов царил полумрак; сад наполняли эапахи цветов, явственнее всего ощущался аромат жасмина. Кричали павлины. Их голоса странно гармонировали со всем окружением и как-то усиливали охватившее меня чувство ожидания.

Я уже видел прямо перед собой сверкающие очертания центральной части Тадж-Махала, поднимающейся с высокой мраморной платформы. В дверях мерцал огонёк.


Я дошёл до середины аллеи, ведущей от входа под аркой к мавзолею. Здесь, в центре аллеи, находился четырёхугольный водоём с лотосами; на одной его стороне стояли мраморные скамейки.

В слабом свете месяца Тадж-Махал казался сверкающим. На бледном фоне неба были видны белые купола и минареты,

изумительно мягкие, но в то же время вполне отчётливые; от них как будто струился собственный свет.

Я сел на одну из мраморных скамеек и стал смотреть на

Тадж-Махал, стараясь ухватить и запечатлеть в памяти

все детали здания, каким я его вижу, а также всё, что меня

окружает. Я не мог сказать, что происходило в моём уме

в это время; не уверен, что вообще о чём-то думал. Но посте-

пенно во мне возникло непонятное чувство, которое невозмож-

но описать никакими словами.

Реальность, та повседневная реальность, в которой мы живём, казалось, куда-то исчезла, ушла, увяла, отлетела, вер-нее, не исчезла, а преобразилась, утратив свою действи-тельность; каждый реальный предмет, взятый сам по себе, потерял своё привычное значение и стал совершенно иным. Вместо знакомой реальности открылась реальность другая, та реальность, которой мы не знаем, не видим, не чувствуем, но которая представляет собой единственно подлинную реаль-

НОСТЬ.

Я чувствую и понимаю, что слова не в состоянии передать то, что я имею в виду. Меля поймут только те, кто сам пережил нечто подобное, те, кому знаком «вкус» такого рода пере-живаний.

Передо мной в дверях Тадж-Махала мерцал огонёк. В изменчивом свете месяца белые купола и минареты как будто шевелились. Из сада доносился аромат жасмина, слышался резкий крик павлинов.

У меня было такое чувство, будто я нахожусь в двух мирах одновременно. Обычный мир вещей и людей совершенно изменился, о нём смешно было даже подумать — таким искусственным и нереальным казался он теперь. Всё, принадлежавшее этому миру, стало далёким, чуждым и непонятным, и более всего я сам, тот человек, который всего два часа назад приехал в Агру со всевозможным багажом и поспешил сюда, чтобы увидеть Тадж-Махал при лунном свете. Всё это — и вся жизнь, часть которой я составлял, — стало кукольным театром, к тому же чрезвычайно топорным и аляповатым, и ничуть не походило на что-либо реальное. Такими же гротескно-нелепыми и грубыми казались теперь все мои прежние мысли о Тадж-Махале и его тайне.


Эта тайна пребывала здесь, передо мной, но она перестала быть тайной. Покров тайны набрасывала на неё та абсурдная, несуществующая реальность, из которой и смотрел на Тадж-Махал. Я переживал изумительную радость освобождения, как если бы вышел из глубокого подземного хода на свет. Да, это была тайна смерти! — но тайна раскрытая и зримая. И в ней не было ничего ужасного или цугающего. Наоборот, от неё исходили бесконечное сияние и радость.

Теперь, когда я пишу эти слова, мне странно вспоминать то, что было каким-то мимолётным состоянием. От обычного восприятия себя и всего прочего я мгновенно перешёл в это новое состояние, находясь в саду, на кипарисовой аллее? разглядывая белый силуэт Тадж-Махала.

Помню, как у меня в уме пронёсся быстрый поток мыслей, как бы существующий независимо от мент, движущийся собственным путём.

Какое-то время мои мысли сосредоточились на художественном смысле Тадж-Махала, на тех художниках, которые его построили. Я знал, что они были суфиями, чья мистическая философия, неотделимая от поэзии, стала эзотерическим учением ислама; в блестящих земных формах радости и страсти она выражает идеи вечности, нереальности, отречения. И вот образ царицы Арджуманд Бану и её «красивейший в мире» памятник своими невыразимыми сторонами оказались связанными для меня с идеей смерти — но смерти не как уничтожения, а как новой жизни.

Я встал и направился вперёд, не сводя глаз с огонька, который мерцал в дверях и над которым высилось гигантское очертание Тадж-Махала. И внезапно в моём уме совершенно независимо от меня стало складываться нечто.

Я знал, что свет горит над гробницей, где лежит тело царицы. Над гробницей и вокруг неё стоят мраморные арки, купола и минареты Тадж-Махала, которые как бы уносят её вверх, в небо, в лунный свет — и растворяют в них.

Я почувствовал, что именно здесь таится начало разгадки. Ибо свет, мерцающий над гробницей, где. лежит её прах, этот свет, который так мал и незначителен по сравнению с мраморной формой Тадж-Махала, — это жизнь, та жизнь, которую мы знаем в себе и в других, противоположная той жизни, которой мы не знаем, которая скрыта от нас тайной смерти.

Этот свет, который так легко погасить, — есть маленькая преходящая земная жизнь. А Тадж-Махал — это будущая вечнаяжизнь.

Я начал понимать замысел художников, которые построили мавзолей царицы, окружили его садом и воротами, башнями, павильонами, фонтанами, мечетями, которые сделали всё таким огромным, таким белым, таким невероятно красивым, которые погрузили эти купола и минареты в небо.

Передо мной и вокруг меня пребывала душа царицы Мумтаз-и-Махал!

Душа столь бесконечно великая, сияющая и прекрасная по сравнению с телом, жившим на земле, а теперь заключённым в гробницу.

В это мгновение я понял, что не душа заключена в теле, а тело живёт и движется в душе. И тогда я вспомнил мистическое выражение, которое приведено в одной старой книге и когда-то привлекло моё внимание:

«Душа — то же самое, что и будущая жизнь».


Душа — то же самое, что и будущая жизнь».

Мне показалось странным, что я не сумел понять этого раньше. Конечно, они — одно и то же; жизнь как процесс и то, что живёт, — их можно различать только до тех пор, пока существует идея исчезновения, смерти. Здесь же, как и в вечности, всё было единым. Измерения растворились, и наш маленький земной мир исчез в бесконечном мире.

Я не могу восстановить все мысли и чувства тех мгновений; сейчас я выражаю лишь ничтожную их часть.

Затем я подошёл к мраморной платформе, на которой стоит Тадж-Махал с четырьмя минаретами по углам. Широкие мраморные лестницы по краям кипарисовой аллеи ведут к этой платформе из сада.

Я поднялся по ступеням и подошёл к дверям, где горел свет. Меня встретили привратники-мусульмане с медленными, спокойными движениями, в белых одеждах и белых тюрбанах. Один из них зажёг фонарь, и я пошёл вслед за ним внутрь мавзолея.

Посредине, окружённые резной мраморной решёткой, стояли два мраморных надгробия; в центре — надгробие Мумтаз-и-Махал, около него — надгробие Шах-Джехана. Оба надгробия были усыпаны красными цветами; над ними в фонаре с прорезями горел огонь.


В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков.

Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьёзные мусульмане в белых тюрбанах оставили меня в покое — и сами замерли в молчании около решётки, окружающей надгробия.

Сама по себе эта решётка -- чудо искусства. Слово «решётка» вообще ничего не говорит, ибо на деле это не решётка, а ожерелье из белого мрамора изумительной работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит мрамора.

Заметив, что я рассматриваю решётку, один из приврат ников бесшумно подошёл ко мне и начал объяснять план внутреннего устройства Тадж-Махала.

Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы стояли, расположена под большим центральным сводом; она отделена от внешних стен широким коридором, который шёл между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша находилась под одним из малых куполов.

«Здесь никогда нет света, — сказал провожатый, поднимая руку. — Свет входит только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!»

Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, медленно и громко прокричал:

«Аллах!»

Голос заполнил всё огромное пространство свода у нас над головами; и когда он медленно-медленно стал затихать, внезапно от всех четырёх боковых куполов отразилось ясное и мощное эхо:

«Аллах!»

Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом:

«Ал-лах! Аллах! Ал л ах!, Алл ах!»

А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазвучал и сам большой свод; всё потонуло в его торжественном глубоком басе:

«Аллах»!

После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; ещё раз прозвучал голос большого свода, не так громко, и внутренние арки тихо, почти шёпотом, повторили его голос.

Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далёкая-далёкая нота всё ещ-e продолжает звучать.

Я стоял, прислушиваясь; с обострённым чувством радости я понял, что это замечательное эхо было заранее рассчитанной частью плана художников, которые дали Тадж-Махалу голос и велели ему вечно повторять Пмя Бога.

Я медленно следовал за проводником, а он с поднятым фонарём показывал мне орнаменты на стенах: фиолетовые, розовые, синие, жёлтые, ярко-красные цветы смешивались с гирляндами зелёных каменных цветов, одни из которых имели размер листа, другие были чуть больше; каменные цветы казались живыми и неподвластными времени; затем следовали стены, целиком покрытые белыми мраморными цветами, да-лее резные двери и окна, все из белого мрамора.

Чем дольше я. смотрел и слушал, тем яснее и радостнее понимал я замысел художников, которые выразили бесконечное богатство, разнообразие и красоту души,или вечной жизни,по сравнению с мелкой и незначительной земной жизнью.

Мы поднялись на крышу Тадж-Махала, где на углах стояли купола; я посмотрел оттуда на широкую тёмную Джамну. Справа и слева высились большие мечети из красного камня с белыми куполами. Затем я подошёл к той стороне крыши, откуда открывался вид на сад. Внизу всё было спокойно, лишь ветерок шелестел в деревьях; время от времени откуда-то издалека доносился громкий и мелодичный крик павлинов.


В полутьме неясные очертания белых стен исчезали в высоком своде, куда лунный свет проникал как бы сквозь туман меняющихся оттенков.

Я долго простоял неподвижно; и спокойные, серьёзные мусульмане в белых тюрбанах оставили меня в покое — и сами замерли в молчании около решётки, окружающей надгробия.

Сама по себе эта решётка -- чудо искусства. Слово «решётка» вообще ничего не говорит, ибо на деле это не решётка, а ожерелье из белого мрамора изумительной работы. Трудно поверить, что цветы и декоративный орнамент этого белого филигранного ожерелья не были отлиты, что их вырезали прямо из тонких плит мрамора.

Заметив, что я рассматриваю решётку, один из приврат ников бесшумно подошёл ко мне и начал объяснять план внутреннего устройства Тадж-Махала.

Каменные надгробия не были настоящими гробницами; гробницы же, в которых покоятся тела, находятся в склепе под полом. Средняя часть мавзолея, где мы стояли, расположена под большим центральным сводом; она отделена от внешних стен широким коридором, который шёл между четырьмя угловыми нишами; каждая ниша находилась под одним из малых куполов.

«Здесь никогда нет света, — сказал провожатый, поднимая руку. — Свет входит только сквозь ограду боковых галерей. Послушай, господин!»

Он сделал несколько шагов назад и, подняв голову, медленно и громко прокричал:

«Аллах!»

Голос заполнил всё огромное пространство свода у нас над головами; и когда он медленно-медленно стал затихать, внезапно от всех четырёх боковых куполов отразилось ясное и мощное эхо:

«Аллах!»

Ему немедленно ответили арки галереи, но не сразу, а по очереди: голоса раздавались один за другим с каждой стороны, как бы перекликаясь друг с другом:

«Ал-лах! Аллах! Ал л ах!, Алл ах!»

А затем, подобно тысячеголосому хору или органу, зазвучал и сам большой свод; всё потонуло в его торжественном глубоком басе:

«Аллах»!

После этого опять ответили боковые галереи и купола, но уже тише; ещё раз прозвучал голос большого свода, не так громко, и внутренние арки тихо, почти шёпотом, повторили его голос.

Эхо умолкло. Но и в наступившем молчании казалось, что какая-то далёкая-далёкая нота всё ещ-e продолжает звучать.

Я стоял, прислушиваясь; с обострённым чувством радости я понял, что это замечательное эхо было заранее рассчитанной частью плана художников, которые дали Тадж-Махалу голос и велели ему вечно повторять Пмя Бога.

Я медленно следовал за проводником, а он с поднятым фонарём показывал мне орнаменты на стенах: фиолетовые, розовые, синие, жёлтые, ярко-красные цветы смешивались с гирляндами зелёных каменных цветов, одни из которых имели размер листа, другие были чуть больше; каменные цветы казались живыми и неподвластными времени; затем следовали стены, целиком покрытые белыми мраморными цветами, да-лее резные двери и окна, все из белого мрамора.

Чем дольше я. смотрел и слушал, тем яснее и радостнее понимал я замысел художников, которые выразили бесконечное богатство, разнообразие и красоту души,или вечной жизни,по сравнению с мелкой и незначительной земной жизнью.

Мы поднялись на крышу Тадж-Махала, где на углах стояли купола; я посмотрел оттуда на широкую тёмную Джамну. Справа и слева высились большие мечети из красного камня с белыми куполами. Затем я подошёл к той стороне крыши, откуда открывался вид на сад. Внизу всё было спокойно, лишь ветерок шелестел в деревьях; время от времени откуда-то издалека доносился громкий и мелодичный крик павлинов.

Всё походило на сон, на ту «Индию», которую можно увидеть во сне, так что я ничуть не удивился бы, если бы вдруг обнаружил, что лечу по воздуху над садом к входной башне, темнеющей в конце кипарисовой аллеи.

Затем мы спустились вниз и обошли вокруг белого здания Тадж-Махала по мраморной платформе, на углах которой стояли четыре минарета; при свете месяца мы осмотрели украшения и орнаменты наружных стен.

После этого мы сошли вниз, в белый мраморный склеп. Там, как и наверху, горел медный светильник. На белых гробницах царицы и падишаха лежали красные цветы.

На следующее утро я. поехал в крепость, где до сих пор. сохранился дворец Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану.

Крепость Агры — это целый город. Огромные крепостные башни поднимаются над воротами. За стенами толщиной в несколько футов — прямо-таки лабиринт внутренних дворов, казарм, лавок и иных строений. Значительная часть крепости отведена под нужды современной жизни, и не представляет особого интереса. Я подошёл к Жемчужной мечети, которую знал по картине Верещагина. Здесь начинается царство белого мрамора и синего неба. Только два цвета.— белый и синий. Жемчужная мечеть гораздо больше, чем я её представлял. Крупные, тяжёлые ворота, обшитые медью; за ними род сверкающим небом ослепительно белый мраморный двор с фонтаном; далее — зал для проповедей с чудесными резными арками, орнаментированными золотом; его окна с мраморными решётчатыми переплётами выходят во внутреннюю часть дворца; сквозь них жёны падишаха и придворные дамы могли глядеть в мечеть.

Затем идёт дворец. Это не одно здание, а целый ряд мраморных строений и дворов посреди кирпичных домов и дворов самой крепости.

Трон Акбара, чёрная мраморная плита на одном уровне с более высокими зубцами; перед ним — «двор правосудия». Далее — «приёмная» Шах-Джехана с новыми резными арками, похожими на арки Жемчужной мечети, жилые помещения дворца и Жасминовый павильон.

Дворцовые покои расположены на крепостной стене, откуда . видна Джамна. Здесь множество комнат, не очень больших, если судить по современным стандартам; но их стены покрыты редкой и прекрасной резьбой. Всё так великолепно сохранилось, как будто ещё вчера жили со своими женами все эти падишахи-завоеватели, философы, поэты, мудрецы, фанатики, безумцы, которые уничтожили одну Индию и создали другую. Большая часть жилых помещений дворца скрыта под полами мраморных дворов и проходов, которые тянутся от «приёмной» до крепостной стены. Комнаты связаны коридорами, проходами и небольшими двориками с мраморной оградой.

За крепостной стеной находится глубокий внутренний двор, где устраивались состязания воинов, где дикие звери дрались друг с другом или с людьми. Выше находится малый двор, окружённый решёткой, откуда дворцовые дамы наблюдали бои слонов с тиграми или воинские состязания. Сюда же приходили со своими товарами купцы из дальних стран — арабы, греки, венецианцы, французы. В «шахматном» дворе, вымощенном рядами чёрных и белых плит в шахматном порядке, танцовщики и танцовщицы в особых костюмах изображали шахматные фигуры. Далее комнаты жён падишаха; в стенах ещё сохранились резные шкафчики для драгоценностей и небольшие круглые отверстия, ведущие к тайникам, куда могли проникнуть только маленькие ручки. Ванная, выложенная горным хрусталём, благодаря чему стены, когда зажигается свет, искрятся мерцающими красками. Небольшие, почти игрушечные комнатки, похожие на бонбоньерки. Крошечные балконы. Комнаты под иолами внутреннего двора, куда свет попадает лишь сквозь тонкие мраморные плиты, и где никогда не бывает жарко; наконец, чудо из чудес — Жасминовый павильон, любимое помещение царицы Мумтаз-и-Махал.

Это круглая башня, окружённая балконом, который висит над крепостной стеной и Джамной. С балкона внутрь ведут восемь дверей. На стенах Жасминового павильона, а также на балюстрадах и на колоннах балкона нет буквально ни одного дюйма пространства, который не был бы покрыт тончайшей, великолепной резьбой. Орнаменты внутри орнаментов, и в каждом из них ещё один орнамент; почти ювелирная работа.

Таков весь Жасминовый павильон; таковы же небольшой зал с фонтаном и ряды резных колонн.

Во всём этом нет ничего грандиозного или мистического; но в целом возникает впечатление необыкновенной интимности. Я ощутил жизнь обитавших здесь людей; каким-то таинственным образом коснулся её, словно эти люди всё ещё живы, и уловил проблески самых глубоких и сокровенных аспектов их жизни. Во дворце совсем не чувствуется время. Прошлое, связанное с этими мраморными комнатами, кажется настоящим, настолько оно живо и реально; странно даже подумать, что всего этого больше нет.

Когда мы покидали дворец, проводник рассказал мне, что под крепостью есть подземный лабиринт, где, по слухам, хранятся несметные сокровища. Я вспомнил, что читал раньше об этом. Но вход в подземные коридоры закрыт и скрыт много лет назад после того, как в них заблудилась и погибла целая группа любопытных путешественников. Говорят, там водится множество змей, в том числе несколько гигантских кобр; эти кобры, возможно, жили ещё во времена Шах-Джехана. Рассказывают, что иногда в лунные ночи они выползают к реке.

Из дворца я снова поехал к Тадж-Махалу, а по пути купил фотографии старых миниатюр с портретами Шах-Джехана и царицы Арджуманд Бану. Стоит однажды увидеть эти фотографии, и их лица навсегда останутся в памяти. Голова царицы слегка наклонена; тонкой рукой она держит розу. Портрет сильно стилизован; но в форме рта и в больших глазах угадывается глубокая внутренняя жизнь, сила и мысль; её лицо полно непреодолимого очарования тайны и сказочного мира. Шах-Джехан изображён в профиль. У него очень странный взгляд — экстатический и в то же время уравновешенный. На портрете он как будто видит что-то такое, чего нельзя увидеть никому, вернее, то, чего никто не смеет увидеть. Кажется также, что он присматривается к самому себе, наблюдая за каждым своим чувством, за каждой мыслью. Это взор ясновидца и мечтателя — но также и человека необыкновенной силы и храбрости.

Впечатление от Тадж-Махала при свете дня оказалось не только не слабее ночного, но, пожалуй, усилилось. Белый мрамор среди зелени удивительно контрастирует с синим небом, и вы одним взглядом схватываете больше мелочей и частностей, чем ночью. Внутри здания ещё сильнее поражает роскошь украшений и сказочные цветы — красные, жёлтые, синие вместе с зелеными гирлялдами, сплетения мраморных листьев и цветов, узорные решётки, и всё это — душа царицы Мумтаз-и-Ма-хал.

Я провёл в саду, окружающем Тадж-Махал, весь следующий день, до самого вечера. Приятнее всего было сидеть на балконе, на верху башенных ворот. Внизу раскинулся сад, его пересекали кипарисовая аллея и линия фонтанов, доходящая до самой мраморной платформы, на которой стоит Тадж-Махал. Под кипарисами медленно двигались группы посетителей-мусульман в одеждах и тюрбанах мягких тонов и самых разнообразных цветов: бирюзовых, лимонно-жёлтых, светло-зелёных, жёлто-розовых. Надев очки, я долго наблюдал за светло-оранжевым тюрбаном бок о бок с изумрудной шалью. Снова и снова мелькали они за деревьями, а затем появились на мраморной лестнице, ведущей в мавзолей. Далее они исчезли у входа в Тадж-Махал; потом их можно было увидеть среди куполов на крыше. По кипарисовой аллее двигалось непрерывное шествие цветных одеяний и тюрбанов —- плыли синие, жёлтые, зелёные, розовые тюрбаны, шали и кафтаны. Не было видно ни одного европейца.

Тадж-Махал — место паломничества и прогулок горожан. Здесь встречаются влюблённые; вы видите детей с большими тёмными глазами, спокойных и тихих, как все индийские дети; здесь проходят глубокие старики и калеки, женщины с маленькими детьми, нищие, факиры...

Перед вами появляются все лица, все типы мусульманской Индии.

Глядя на них, я испытывал странное чувство: мне казалось, что и это было частью плана строителей Тадж-Махала, частью их мистического замысла соприкосновения душис целым миром, с целой жизнью, которая со всех сторон непрерывно вливается в эту душу.


П.Д.Успенский.