Отец

        как будто слова
        забытого языка,
        спелые зёрна
        упавшего граната
        рассыпались по земле

мать — Родина, отца не помню я,
но мне о нём рассказывал бывало
музейный сторож с треснувшим хлебалом,
мол, папа твой, пацан — Война-Муйня —
заботился всегда о божьем мире,
зане курил забористую дурь,
и, танки сочиняя на ходу,
сидел верхом на Т-34.
меж гусениц — раздавленный удод.

словами попадая мимо нот,
он бабочка, он плодородья символ,
вставая эротическою силой,
духовный спирт перегоняя в деньги,
отец смотрел с зияющих высот,
как граф толстой косой срезает тени,
на рельсах анка крепит пулемёт,
и с криком: — бронепоезд не пройдёт! —
перераспределяет сновиденья.

тут сторож продложал, хлебнув нарзан:
— но в танке отказали тормоза.
водитель — лох, а командир — разиня,
и папу переправили в музей
из мавзолея, полного идей,
любующихся куколкой россии.
и вот твой добрый папа на рассвете
идёт по водам в измельчавшей Лете
и в этой тишине какой-то петька
чайковского гоняет в пустоте.

не различая спьяну храм и срам
история писалась в облаках,
трассируя, расписывались пули
гранатовою кровью по губам,
когда с врагом играл он в дурака,
а что поделать — ведь друзья надули,
и каждый друг не пойманный, но вор,
очухавшись, разгадывал чайнворд:

неуловимый русский мотоцикл,
четыре буквы, изначально "У",
а в люльке нестор машет ростовчанке,
летят ответкой роковые чайки
на крыльях зреет надпись: — на Москву!

и папа выплывает, как чапаев,
больной рукой сжимая красоту.