Свет домов продолжение

Свет домов (продолжение)

  Я долго думал, почему свет не проникает в кухонку моего детства? Есть только свет выпавшего снега из страшного сна детства, после которого я стал как-то иначе смотреть в окошечко, бывшее там… Какой-то болезненный простор свежего утра, вмещающий в себя опасность.
  Правда, вижу нас с сестричкой Валей, расшалившихся хохотунчиков, когда я за скудной трапезой бросил вверх кильку, а она умудрилась пришлёпнуться на потолке и там страшить меня наказанием от мамы… Наверное, долго можно было лизать этот солёный, смешивший нас силуэт рыбки на потолке – рыбные расписные «небеса» кухни…
  И всё-таки: почему? Наверное, подумал я, оттого это, что кухня связана в моей детской памятошке с «чего бы пожрать» и плитой, часто холодной, не греющей. Я совсем не помню, что мы сидим у неё, греем руки, варим что-то. Не помню запахов от неё.
  И вот трагикомическое: мама едва ли не кричит «ешьте вон черничное варенье с хлебом», я жадно с кусманом хлеба вычерпываю в себя содержимое и снова слышу мамино «ты зачем всё-то выхлебал! Что теперь станешь есть!»
  Я, кстати, до сих пор не могу в себе преодолеть эти рудименты нехватки еды: ем жадно, ем некрасиво. В людях и компаниях сдерживаюсь, а один на один всё равно забываюсь… И смирился.
  Кроме страшного прихода во сне деревянного истукана, кухонное окно помнится чёрным, тёмным, холодным – не проливается свет. И к столу и табуреткам тянутся языки морозного воздуха с видением мамы, обронившей роковые слова о смерти отца. «Папа умер», – тише шелеста травы молвит она, уставшая, постаревшая, и – истаивает в памяти.

Дверной проём, глухой и чёрный,
Как зов старушечьего рта,
И солнцем косо освещённый
Порог, как смертная черта.

  И чем дальше я перемещаюсь в половинку бабки Наташи или в горницу, тем больше кто-то ластиком счищает грустное, впуская и свет, и весёлые голоса, и песни, и шалости, непотребное наше озорство, пыхание русской печки, солнечное стекло банок, бодрые стуки дров, кочерги, заслонок, ласковые квадраты окон. Там восток, там всходит солнце, там мамка – русская печка, там сладко пахнет пареной репой, цыганскими пирогами с килькой в томате, там, в бабушкиной опочивальне, высоченные, как мне казалось тогда, кровати, на которых так здорово прыгать и резвиться нам с сестрёнкой!
  Почему-то всех гостей дома я помню с этой стороны, как будто дом разрезан на светлую и тёмную половинки в моей памяти. Серёжка Окатов, Валя Лебедева, Серёга Сергеев, незнакомые мне дядьки и тётки, шумные цыгане, Хромой с его ласково поскрипывающим протезом, сестрички мои…
  С бабушкиной стороны лестница на чердак – детское незабываемое поднебесье, таинственный рай с неповторимыми запахами.
  С бабушкиной стороны – встающее солнце, окна, залитые его светом, сиющие куржавчики инея на стёклах.
  С бабушкиной половинки – радость жизни, её «магический кристалл», торжество и первые проблески осознания странной, загадочной жизни взрослых.
  Здесь же – единичные, но яркие, памятные всплески того, что можно назвать зарождением вкуса к жизни, той меры жадности до её радостей, которая до сих пор не иссякла во мне…
  Читающим, слушающим, поющим я помню себя здесь!
  А вот улица с её праздниками и горем открывалась из окон отчей горницы. Свет в ней – как зарницы сухой грозы. Полыхают в кромешной темноте прошлого, вырывают застывшие на мгновения контуры улочки, людей на ней, доносят голоса и звуки и гаснут. Добегают в памяти до крохотной кухонки и сжимаются, умаляются, как скомканный лист газетной бумаги.
  И так хочется воли – леса, реки, улицы, друзей…