Лина Костенко. Маруся Чурай. Раздел 8

                Перевод с украинского
                романа в стихах Лины Костенко

                "МАРУСЯ ЧУРАЙ"


Раздел 8
ОСАДА ПОЛТАВЫ

Степь и ночь. Метёт метель над степью.
Полтавский шлях снега перемели,
Вражье войско ломится в ворота.
Глухи ворота. И молчат валы.
Стоит обоз по грудь в сугробах.
Успели сани льдом уж обрасти.
Терпи, Полтава. Помолись за мёртвых, –
передние кони въехали в кресты!
Полтава спит. А панство – уж не в гости.
Отпрянул конь. То ямы, то бугры.
Кресты, кресты...
Гремят, как будто кости,
на тех крестах мёрзлые рушники*.           (полотенца)
Сечёт метель, снег острый, будто бритва.
Полвойска не стоит уж на ногах.
А старый тополь, чёрный и безлистный,
ворон качает на кладбище в снегах.
Паны проклятья в лютом шлют бессилии.
То ж до Полтавы еле дотянули!
Тянется войско на четыре мили, –
хоть головою бейся об валы.
На этой земле было уж им бывалым,
здесь бог не сеял с неба им крупы.
Протянешь руку – и не видно пальцев,
так завируха крутит по степи.
Носится ветер, сатанеет, свищет.
Ещё костёр попробуй развести.
Где он тот лес!
Хоть жги и топорища
или руби на кладбище кресты.
Но население нельзя здесь раздражать.
Надо войти им без препятствий.
Здесь надо мирно.
Перетерпеть и переждать.
Раскольники – горячий тот народ.
Как не кричи, врата как не выламывай, –
раз соглашение есть, то впустят. Но когда?
...Валы высокие. А что там за валами?
Глухи ворота. И валы молчат.
А утром, только начало светать,
где не было, казалось, ни души, –
а уж стоят наведенные пушки,
и при лафетах – мирные пушкари.
Никто с панами не заводит драки
и даже слов обидных не употребляет.
Кто курит носогрейки деревянные,
кто порох в ствол орудий набивает.
Патрульные стоят себе на страже.
И всё их более над валом выныряет, –
все в чёрных свитках и лохматых шапках,
и в бурках из овечьего сукна.
Никто и никому не угрожает,
ни у кого сабля не блеснёт в руке.
Лишь на валах козачество похаживает
и за щитами залегли стрелки.
А уж шляхетство инеем взялось,
и уж охрипло панство от проклятий.
Кричат, звенят,
ворота вдрызг разносят.
Но кованые ворота. Стоят.
Не долго так всё это продолжалось.
Тогда их главный объяснений потребовал.
И вот от Пушкаря козак* с городского вала    (козак – устаревшая форма русского слова
                «казак»)
такой универсал на пике им подал:
«Панове! Вы и мы – то равных два народа.
В боях решили спор, и вольны мы теперь.
Вы, значит, принесли сюда свои клейноды*     (геральдический элемент, навершие
                гербового шлема, как знак отличия)
И своего орла. А нам зачем орёл?
Наш полк стоит в полковом граде.
Стоим мы,  значит, на своей земле.
А вы здесь кто? Стояли бы на Висле.
У нас здесь гетманат, у вас там короли.
Были б и вы, и мы, таким образом, дома.
Было б и вам, и нам лучше так обоим.
Соглашение? Это какое? Оно нам незнакомо,
в чём извещаем вас с печатью и гербом.
Меж тем, вы так пощипаны войною,
и провианта  у вас мало про запас,
что когда вдруг вот здесь поднимете вы зброю*,      (оружие)
то место тех событий не скажет против нас».
...Проходят миги, что длинней столетий.
Ходят дозорные, как будто на прогулке.
Полтавский полк как вкопанный стоит.
Пушкарь молчит.
И только курит трубку.
– Если осуществим мы те статьи угоды*, –            (соглашения)
дозорные говорили на валу, –
этот последний островок свободы –
Полтава – попадает в кабалу!
Это мы столько отбыли войны,
чтоб вновь сюда вернулися они?
Чтобы в Полтаве, полковом-то граде,
стояло шляхты на углу по отряду?!
И так жизнь, словно погреб без душника.
Некогда даже и жену пожалеть.
Так мало нам своего Вишняка,
нужны нам ещё их живоеды!
Впустить в Полтаву войско его милости?
Э, нет, простите, нету здесь дурных.
Коль мы сейчас им в руки не дадимся,
потом отсюда и ударим мы на них.
Кое-кто и заскучал уж от безделья:
– Если б хоть стрельнуть,
хоть пшеном, хоть солью.
Атаман Гук, что кричит так ловко,
уже им с вала гнёт сухого волка.
Только Горбань хватает дрижаки.
Кричит: – Угода! Нарушать не смейте! –
Он думает, – как впустят их таки,
прежде всего они повесят войта*.              (городской управляющий)
Вишняк, тот крутит, очень важный пан,
такой, что всех панов перепанует.
Вчера, говорят, он примерял кафтан.
Идти послом он к шляхте предлагает.
Но полковник не ведёт и ухом.
Неужто так и не выступим на прю?
Лесько сказал:
– Как бухнем одним бухом, –
Пушкарь сказал: – Я вам поговорю!
Здесь главное – спокойно и без крови.
А там начнутся ночи сильвестровые*.       (в ночь с 31 декабря на 1 января в Польше
                тоже отмечают Новый год. Называется он иначе
                – день святого Сильвестра, в честь папы
                римского Сильвестра I)
А там Крещенье, Обретение Главы...
То перемирье, хлопцы, до травы.
...Иван стоял, взирая, на валу.
Всё было перед ним как на ладони.
Вздымало войско снежную пургу.
Коней лишь жалко. Очень хорошие кони.
Везде, где шли, забрали под седло.
Зима такая, морозы иорданские.
Ишь, сколько шляхты с ними прибыло!
Один приехал аж в карете гданьской.
И немцы есть. Тож рыцари тевтонские.
И всё кричит, всё буйствует, гудёт.
Свалить хотят все стены иерихонские.
Ну ничего. Вал крепкий. Не падёт.
Вот только балка от дороги близко.
Эй, деда, дед, вы там ещё живой?
И то сказать, –
разве впервые войско
прошло у него там над головой?
Плывут над степью облака лохматые.
Живёт там как-то, как уж, но живёт.
Один-один.
И домовой в той хате
смеётся, плачет, руку подаёт...

...Где-то отдельно, как болезненна догадка,
стоит промёрзшая за зиму хатка.
Над Ворсклою, под теми тополями,
где уж никто не светит вечерами.
И только огонёк мигает на горе.
Там, верно, бог живёт в монастыре.
И уж забыта богом и людьми
живёт Маруся в убежище зимы.
В снеговых сугробах от метели,
где от той хаты только остряшок,
калиной кормит свиристелей,
тех жёлтеньких усталых пташек.
Лишь временами прозвучат копыта.
А там до хаты и тропка не пробита.
Белеет снег у аистов в гнезде,
и льда уже намёрзло полбадьи.
Хотя б когда-то вышла в церковь, к людям,
а то одна, нигде и никуда.
Чахотки кашель надрывает грудь.
Стоит зима. Коротки, серы дни.
Сторожевые в ночи горят огни.
И ежечасно полк настороже и наготове.
Иван молчит.
Мысли теперь терновые.
И лишь звенит мучительно струна:
а как Маруся, как же там она?
...Как, ничего. Мне жаловаться грех.
Да разве я уже несчастней всех?
Живёт же вон Ящиха Балаклейская.
А голосила года полтора.
Муж не вернулся у неё из войска,
живёт она, и ничего, не умерла.
Вот так и я, привыкну, буду жить.
Никто не глянет, как буду тужить.
Но только я вдова не Блаклейская.
Муж не вернулся у неё из войска.
Полёг, погиб, убитый молодым.
Ей можно вечно тосковать за ним
Счастлива ты, Ящиха Кошева!
А я… Кто я?  По ком же я вдова?
...Так и живу. Минаю, словно тучка.
Вся облетаю, как осенний лист.
То мышка вдруг мелькнет из закоулка.
То дров подкинет дядя Шибилист.
То ты развеешь горесть нещадимую.
Да как-то так я и осилю эту зиму.
Так, сплю не сплю, сожмусь я на печи.
На месяц воет где-то пёс в ночи.
Иван взял эту руку ледяную:
– Пойдём со мною, доленька, пойдём.
Если бы мне ты стала за жену,
какая б радость-то вошла в мой дом!
Не повернула даже головы.
Только печальный глаз из-под брови.
Тяжелый траур чёрной той косы,
и только тень былой красы.
– Кого ты любишь, Иван?
Меня или свою память?
Красивая я была, правда?
Похожа на свою мать.
Смелая я была, правда?
Похожа на своего отца.
Певучая я была, правда?
Похожа на свой народ.
Теперь же моё лицо сведено судорогой боли.
Умираю я от чахотки.
Сама для себя я уже умерла.
И ты это, Иван, знаешь.
Вот, что от меня осталось,
то, по сути, уже не я.
Ты любишь не эту, Иван.
Ты память свою любишь.
Счастлив будь ею, Иван.
Ведь память всегда твоя.
 
– Я и тогда любил тебя до боли.
А уж теперь, Маруся, и подавно.
Позволь мне остаться с тобою.
Так, как есть. Без помолвки и сватов.
В церковь пойдём. Поп нас обвенчает.
Свадьбу сыграем. Пушкаря позовём.
Как не полюбишь, у меня хватает
на двоих любви. Как-то проживём.
– Меня, Иван, – такую искалеченную?
Меня, Иван, – такую горькую?
Пусть бог пошлёт тебе хорошую девушку,
ещё ты будешь счастлив на веку.
На том довольно. Конец разговора.
Не надо нам об том и говорить.
Ведь жизнь моя – развалины любови,
где цвет уж никакой не расцветёт.
– Последний плод на Чураёвских ветвях!
Оббил тебя такой жестокий гром.
Хотя б была оставила на свете
ты дитятко, что с голосом твоим!
– Уж не оставлю, долю упустила.
Уж не оставлю, час мой подоспел.
Если б теперь, пожалуй, я и спела,
было бы то уже не пение, а хрип.
Так и живу, без голоса, немая.
Песен нету – и меня нет.
...Вот и всё, что есть теперь у меня,
моя мамуся, мама моя, мама! –
эта могила, на могиле крест,
и на деревьях белый ожелест*.      (ледовые сосульки на деревьях, обледеневшие ветви)
Была у меня мать, как пчёлка.
Теперь я здесь осталась одна.
Стоит её холодная постелька.
Всё как было. А матери нема.
То я убила, я! Её, хорошую.
Обличай себя теперь, не обличай.
О чём, Иван, я тебя попрошу, –
пойди с могилы снег пообметай.
Идёт Иван. И снова поворачивает.
Мыслями снег с могилы отворачивает.
Вражье войско... Кладбище у дороги...
Четвертую неделю в осаде город.

...Рубят, проклятые, Пушкарёвский лес.
Трещат и стонут, валятся деревья.
Там и село за лесом – Пушкарёво.
Рубят, проклятые, Пушкарёвский лес!
Старые дубы и поросль молодую –
лишь бы сегодня, вперёд не радеют –
рубят криво, косо, бездумно, –
так и видно: рубят не своё.
Что день, что ночь – рубят, аж гудит.
С вала видно – свозят к дороге.
Да ещё подстрелят зайца кое-где,
да ещё медведя выкурят из берлоги.
Сто лет рос. И ещё бы сто лет рос.
Полковник! Это же надо провалиться,
чтобы так на это стоять и смотреть!..
Рубят, проклятые, Пушкарёвский лес.
Пушкарь – ничего. Посмотрел – и ничего.
Спокойные глаза. Седая голова.
Жёсткая бурка цвета ночного.
Смотрел.
Думал.
– Скорее бы трава
...Ночью над валом полыхает зарево.
И пепел пахнет судьбою Трилес.
Как дикий зверь, обложена Полтава.
Горят костры –  то Пушкарёвский лес.
Горят костры. Панство жарит вепря.
Где-то достали старого секача.
Сидят, как будто выходцы из пекла,
и всё паны полтавского ключа.
В тех снегах, в том полыхании,
заслушанные в собственные бредни,
сидят, как хищные сатанинские тени,
в пурпурных отблесках огня.
И только кладбище чёрными крестами
из ночи подступается к кострам.
Метелица никак не перестанет
во тьму, как привиденье, отбегать...
Поскольку ж мир,
стрелять нам не можно.
Лесько топает, сильно перемёрз.
В трубы играют. Сволочь вельможная
сама с собой танцует полонез.
Мол, хорошо им. Козакам в досаду.
Вот подожди, они мазурку ещё утнут*.    (энергично выполнить что-либо: сыграть, спеть,
                станцевать) 
Мы выдержим. Пусть пляшут до упаду
Они стрелять всё ж первыми начнут.
...Стоят вельможные. Дело затяжное.
И кажется, что будет так до веку.
Лесько смеётся: – Голод подожмёт,
помчатся, словно чёрт от «кукареку».
Вот кто весёлый, так этот Лесько.
Беда ему для грусти не причина.
А как принёс на свет аист его,
то так и вырос батраком хлопчина.
И так притеснял с детства его чмырь*,       (пренебрежительное - скупой хозяин)
так надоели пинки и насмешки, –
а тут война. А это же не мир.
У чмыря табун, а у Леська – ни клячи.
Вдовий сын, мечтательная душа, –
их сотня уже вышла из Опошни
а он бежит за ними, как лоша*,              (жеребёнок)
и горько думы думает неутешные, –
что как же так, в поход ему пора,
семнадцать лет, а он сидеть тут будет?!
Если коня занять бы у чмыря,
а саблю в битве он и сам добудет!
...Его поймал хозяин во степи.
С чужою в суд приведенный конякою,
он объяснил, что торопился он в поход,
и не успел чмырю сказать он «дякую*».       (спасибо)
Подумал суд и рассудил их так:
что он украл не деньги и не с огорода.
Идёт война. А что ж то за козак,
который лошадь не имеет для похода?
Что ведь чмырю он никакая не родня,
а всю-то жизнь и пашет, и старается.
Не наработал на своего коня,
так пусть ему хозяин и отдарится.
И вот теперь, он парень при коне.
Храбрый парень, не какой-то хлюпик-хлипавка*.   (клапан в музыкальном инструменте)
...Лесько сказал: – Разве это голод? Нет.
То просто пост. На то ж оно и филипповки*.     (Рождественский пост (Филиппов пост,
                в просторечии Филипповки)
...А дни идут. Состарилась осада.
Привыкли даже. Уже недалеко до Рождества.
Со всех сторон отрезана дорога, –
Полтавонька, ты всё-таки жива?
Уж даже кто-то пошёл на вечерницы,
об землю бросил лиха того шмат*.                (кусок)
Девки себе стоят у криницы,
а парни стоят около девчат.
Грицкова мать доживает свой век.
Атаман Гук кричит на валу.
Шинкарка Тася оскандалилась на публике,
за блудодейство ей отрезано полу.
В воскресенье был базар.
Уж чем там торговали,
но все же – в воскресенье был базар.
Бабы на круг две утки продавали.
Кто вынес мак, кто рыбу, кто узвар.
Кто-то видел всамделишную паляницу.
Дзызь даже малость душу окропил.
Лесько, продал гриву гривострижцу,
себе пищаль нарезную купил.
Зато было материй на базаре! –
зарбаф*, штамет*, обьяр* и алтабас*.              (названия различных тканей)
Зачем теперь шелка и мухояры*? –
Ты покупай китайку* про запас.
А ещё были там пряности и приправы.
Такие же хорошие приправы, как на смех:
Шафран и перец – к какому это блюду?
Иль тот душистый мускатный орех?
Имбирю, может? Может, кардамона?
Цитрон заморский, – грош ему цена,
когда корсетку вон какую червоную
дают за узлик прелого пшена.
Такой сочельник, что нету и кути.
Стоит Иван. Над валом крупка сеет.
– Чего стоишь тут на виду?
Ещё подстрелит кто.
– Не стрельнет. Не посмеет.
Был у Маруси. Снегом замело.
Пришёл к ней, даже не обрадовалась.
А на свят-вечер как она сидела,
то от неё и тени не было.
Молчит Иван, потемнев лицом.
Глаз не сводит с поля и дороги.
И каждый миг то может быть концом,
а может быть – началом перемоги*.             (победа)
...А это как раз после Рождества с утра
ударили панове стрекача.
Настроили с ночи свой обоз,
уже без фанфаронства, без угроз,
снялись тихонько и – в степь безграничную.
Это теперь хоть кладбище свободное.
Ведь пока тут они под валом бегали,
в эти ворота ступою толкли,
в спину им с Брацлавщины и Чернигова
новых восстаний пожары припекли.
То и должны были забрать свои заставы,
пожалуй, уж не только из-под Полтавы.
И отступили – в тех же полях.
За ними панство в дровяных санях.
И их священник, небритый ползимы,
закутанный в здешние ковры.
И то наёмное войско заскорузлое,
и те гусары, сведенные на псы,
в обледеневших меховых скарлупьях
пряча унылые носы...
Уже и день прошёл, и горизонт померк.
Уж и людьми дорога загудела.
И слабым звоном кладбищенской церкви
живая Полтава голос подала.
В поле вдали виднеется дозор.
А у дороги, жерлом в сугроб,
стоит заброшенная пушка,
чугунный львовский фальконет*.             (род малой пушки)
Где кони наследили, запрыгали галки.
Вечернее солнце скоро догорит.
...И вновь дымок из Дедовой из Балки
курит себе на небо и курит!

Продолжение    http://stihi.ru/2020/11/08/489