Лина Костенко. Маруся Чурай. Раздел 5

                Перевод с украинского
                романа в стихах Лины Костенко

                "МАРУСЯ ЧУРАЙ"


Раздел 5
КАЗНЬ
 
Светает, Господи, светает...
Земля в росе, словно в парче.
Мария, Дева Пресвятая,
ты ль это плакала в ночи?
Какие-то цветочки синие
на голый камень повились.
Распелось утро по росинкам,
как встарь под хатою у нас.
Тюремщик выполз на прогулку.
Проходит стража по двору.
Как быстро ночка промелькнула!
Сегодня утром я умру.
Печаль осыплется, как маки.
Запашут место копачи.
И лишь на хуторе собаки.
Ещё долго будут выть в ночи.
Душа легко в безвестность канет,
очами звёзды её проводят.
Иль хоть пучочек той калины
на грудь мне кто нибудь положит?
...Отмучилась. Отгостевала
на этой неправедной земле.
И я отпела... уж отпела!..
Ещё мне отхрипеть в петле, -
и всё. И хватит. Засыпаешь.
Беспамятство окутает...
А что, теперь, Маруся, знаешь,
что значит в мире одиночество?
Никто к тебе не отзовётся,
хотя б и позвала кого.
Только о стены отобьётся
эхо от голоса твоего.
Только камень к камню
и две тощие стебелины,
окошко с проёмом низким.
Хотя б хоть голос чей донёсся!
Хотя б хоть попрощаться с кем!
Ведь были ж и подруги у меня,
и кто-то же и песни мои пел...
И только груша листьями ещё зелёными
чего-то вдруг кивнула у стены.
За стену ухватились вдруг ручонки.
Взошли над той стеной глазёнки!
Карие, чёрные, голубые, серые.
Я онемела от того дива.
А дети грушу так обсели,
как будто груша ими уродила.
Глазки сияют, дыхание затаили.
Трещит ветка, кто-то полетел.
- Ты видишь?
- Где?
- Не видно.
- Там она!
- Ты правда ведьма? Нету там чертей?
- Послушай, ведьма, а лови-ка грушу!
- А где ты спишь? А есть тебе дают?
- Прячься, ведьма! Идут по твою душу!
Уже подходят, на порог встают!
Это и всё с людьми моё прощание -
Вот эти дети, ласковый тот рой.
Спасибо вам за дерево познания -
это единственное, где бессилен змей.
...Железо лязгает. Из каменной потьмы
тишь кто-то вспугивает сапогами.
И входит смерть. Она в людском подобии.
«Не рыдай меня, мама, зрящи во гробе!
Не рыдай меня, мама, зрящи во гробе... »
У ворот толпилися пытливые.
Чего те люди там не пустословят?
Уже палач прошёл, аж грохнуло в Полтаве:
- Везут Марусю, люди, уж везут! -
Везут Марусю за дальние гоны,
за седое море ковыля.
Уже голов судейских макогоны
в степи при ветре медно так гудят.
Уж пьяный Дзызь медвежью губу кривит,
поводья всё натягивает: - Гатт! -
А там в степи...
а там в степи, как призрак,
ворота те в небытие стоят.
И движется всё в степь, кто пешим, кто в телеге.
Атаман Гук удивляется:
- Куда?!
Вам, люди, что, со смертью по дороге,
что все вы прётесь хуже стада?
Что их ведёт - и доброго, и злого?
И где та грань - кто люди, кто толпа?
Людей в воротах сдерживает стража.
Вот хорошо хоть, нет уже полка.
А как бы им на всё это смотреть
и против кого выхватывать сабли?
И лучше уж самому задавиться,
чем увидать ту девушку в петле!
Лесько Черкес, тот чуть не плачет.
Есть у него конь и сабля есть кривая.
Пушкарь сказал: - Останешься, козак.
Здесь тоже нужны сабля и голова.
А что сообразишь той головою?
Тут стража, судьи, войт - не подступи.
Вот бы схватить ту девушку живою -
и мчаться, мчаться, мчаться по степи!
А люди идут...
Что им тут интересного?
О господи, спаси нас от лукавого!
Хочется смертного?..
А хочется, наверное.
Сами не знают, а всё-таки идут.
Поп впереди с крестом... Это похоже
на крестный ход...
К виселице?! О Боже!
Везут человека иль от него тень?
Всех Скорбящих Радости. Аминь.
Читает поп из Евангелия. Плохо.
По самый горизонт стелется трава.
И так одиноко, так безответно
кричит в степи где-то степная чайка...
А тут ещё и ветер, небо серое,
земля к ногам с полпуда налипает.
А тут ещё всех за грудки хватает
сраженный правдою Черкес.
Спрашивает:
- Люди! Был такой обычай? -
когда вели на казнь козака,
выходит девушка, укутав лицо так,
что он не видит даже и какая,
и говорит:
- Вот что, я беру его в мужья!
И отдавали ж смертника таки.
Что, если так спасу Марусю я?!
- Ты же не девушка, здесь всё наоборот.
В каком же ты им явишься подобии?
И что им скажешь? Нет, не отдадут.
«...Наступит время, и сущие во гробе
услышат глас Христа и изыдут... »
Поп дочитал. И снова потянулись.
Прошли версты уж полторы.
Уж  где-то далеко за грушами
остались ближние хуторы.
И кладбище, где над могилками
с высокого неба тишина течёт,
и те кресты, что с полотенцами
как у сватов - через плечо.
Поход остановился. Свежая стружка
прятала завитки в полынь.
Какая-то полтавская чепурушка*    (щеголиха)
вперёд протиснулась с малым.
Стоял помост. И пёстрые стада
паслись далёко на холме.
Качалася петля.
Бежали облака.
И кто-то словом перекинулся в толпе:
- Люди! Кто привёл сюда ребёнка?!
- Да он же маленький, ещё не понимает.
- И чукикайте его дома,
чего ж его вы привели сюда?
- Пропустите мать, пусть станет ближе.
Кто-кто, а она заслужила.
- Перекреститесь, какую мать?!
Да Гриши.
- А-а-а, Гриши.
- Марусину ж не выпустили из города.
Она такая там, полуживая.
Там возле неё жена Шибилиста,
Ящиха тоже осталась, Кошевая.
И прокатилося толпою пёстрой:
«Ведут!»
Белей намёток* стали тётки.             (старинный головной убор девушек и женщин)
Сапожник плут шептался с палачом,
чтоб дал потом веревочки кусок.
Умолкли все,
никто не шелохнётся.
Лишь две кумы, соседки Вишняка:
- Смотри какая, идёт и не споткнётся!
- Идёт под петлю, а смотри какая!
- На мать похожа, только чуть повыше.
Те же глаза, такая же коса.
- Ну, вот скажите, люди, ну зачем же
такой убийце и такая вот краса?
- То как кому. Имею я догадку.
Она как не похожа на убийц.
Преступница, - а так и снял бы шапку.
На смерть идёт, - а так бы и склонился.
- Да ты такой уже мужчина сроду,
всё б только очи и таращил на красу, -
сказала женщина с усмешкой терпкой. -
Шапку снимать?! А то есть перед кем?
Пред этой? То есть вот такой,
что отравила собственной рукой?
И чтоб над нею обвалилась твердь!
- Побойся бога, она идёт на смерть!

...А она шла. И облака - потёртые.
Сизая степь аж с вечера в росе.
И с каждым шагом к своей она смерти
была виднее отовсюду всем.
Стояли люди напуганные, притихшие.
А она шла туда, как бы к вершинам.
Черты уж были мёртвые, застывшие,
и только ветер косы ворошил.
И только как-то страшно и не к месту,
на фоне этих облаков, петли, была
головка та точёная, те плечи,
тот гордый абрис чистого чела.
И в смертной тишине, такой уж дивной,
когда она целует образок, -
на той высокой шее лебединой
мониста ярко красного низок.
Даже палач не выдержал, зашаркал
занёс мешок, и взял его с краёв -
иль чтоб она не видела ни знака,
иль видеть нестерпимо так её.

А вон стоят правительственные особы,
чтоб засвидетельствовать смерть суду.
О господи, прости этот позор!..
Вдруг всадник врезался в толпу.
Взметнулся конь, весь в пене он, дыбастый.
В руке бумагой всадник сотрясал:
- Остановитесь!
Гетман нас уполновластил
читать вам вслух этот универсал!
- Иван! Брат! Как же ты успел?! -
кричал Лесько и тряс его за груди.
Судья стоял, как не в своей тарелке.
И вдруг все в голос зарыдали люди.
Ещё не улеглись рыданья те кругом,
и не успел Иван ещё то сообщенье передать,
а Шибилист уже щёлкнул кнутом -
скорей в Полтаву! - матери сказать.
Горбань пощупал гетманскую печать.
Судья подержал и передал бурмистру.
Палач суетится, люди что-то кричат.
И смотреть страшно на Ивана Искру.
Атаман Гук, сделав два шага,
рявкнул с помоста поверх всех голов:
- Наш гетман, властию высокий,
такой приказ огласить повелел!
«Дошло до нас, до гетмана, известие,
что в Полтаве совершён тот грех,
который смертью должен быть наказан.
Однако
мы этим посланием ознакомляем всех:
В тяжкие времена кровавого произвола
смертей и казней имеем мы довольно.
И так подстерегает смерть уж отовсюду,
и так похорон больше, чем свадеб.
Так разве ж будет нам от того толк -
как пустить прахом ещё одну жизнь?
Чурай Маруся виновата лишь в одном:
свершила преступление в отчаянье страшном.
Свершив то зло, она не есть преступной,
ибо измена есть тому причина.
Также не вольно, карая, при этом не
учесть и добродетелей.
Песни её - как жемчуг драгоценный,
как дивный клад среди земных сует.
Тем более сейчас, когда разруха.
Тем более сейчас, в такой войне, -
что так поможет не угаснуть духу,
как песни, что певцами созданы?
Про наши битвы - на бумаге голо.
Лишь в песнях тот огонь пашит.
И ту певицу покарать на горло, -
не что иное, как песню задушить!»
Атаман Гук, помолчал (веко
у него дернулось), далее прочитал, -
такой мощный голос у человека,
кажись, хватило б и на пять Полтав:
- «За песни эти, что она слагала,
за то страдание, которым так страдала,
за отца, что был распят в Варшаве,
но не склонил перед врагом чела, -
не хватало б городу Полтаве,
чтоб и она ещё казнённою была!
Поэтому отпустить девушку немедля
и отменить тот приговор.
А судьям я даю такой наказ:
чтоб впредь без ведома моего
не отваживались на казни самовольно,
не уведомив меня прежде всего
о каждой казни, по причине такой,
что смерть повсюду, а жизнь одна».
Универсал прочитан был публично,
чтоб дело то закончить навсегда.
Так как едва ли не дошло до казни,
и смерть свою она пережила,
то впредь не вольно пересуда брать,
поскольку уж она наказана была.
...Петля качалась, она уж не нужна.
Толпились люди, новость хороша.
Смеялся плотник, головою сед,
что гроб его не пригодился здесь.

Подбежал Иван -
и в размах своего роста
сбил ту лестницу смертницкую с помоста.
Какие-то женщины уже бежали к Марусе.
Чьё-то в толпе дитя гулило песни
Она стояла, как застывшая в движении, -
уже по ту сторону и солнца и жизни.
- Такого ещё не слыхано нигде.
Её отпустили, а она не идёт!
- А может, помешалась? Иван!
Может, хоть тебя послушает? Подойди -
...Она стояла. И над головами
уже плыли осенние холода.
И не было ни радости, ни чуда.
Лишь тихое отчаяние: умереть не дали.
Ей говорили, а она не слышала.
И только когда мать подвели,
она сразу, как опомнилась,
и отшатнулась от того столба,
и словно издалёка возвращалась,
чего-то вперёд руками, как слепая.
Ещё бледна, ещё как мел бела,
и словно улыбалась, лепетала:
- Видите, мама, всё и обошлося. -
И целовала материны косы.

Продолжение    http://stihi.ru/2020/11/07/854