Д. Нурксе. Любовь в Конце Времён. Прокажённый

Продолжение
Начало: http://stihi.ru/2020/08/01/617
http://stihi.ru/2020/08/01/3816
http://stihi.ru/2020/08/02/7680
http://stihi.ru/2020/08/03/5304
http://stihi.ru/2020/08/04/4222
http://stihi.ru/2020/08/05/5431
http://stihi.ru/2020/08/06/3689
http://stihi.ru/2020/08/07/8716
http://stihi.ru/2020/08/08/9131


Прокажённый               

(Ивайн)


Меня вежливо попросили встать в моей открытой могиле
и повторять: по собственному желанию я выбираю
носить эту остроконечную шапку,
этот чёрный джутовый панцирь
с парусиновым балахоном, подпоясанным вервием.

Наш Господь был прокажённым, но по моим грехам
я обещаю никогда не ласкать ребёнка,
не браться за колодезную веревку, не питаться из блюда,
никогда не жениться, никогда не ходить на мельницу,
ярмарку, рынок, в церковь или узкий проулок.

И всё же я внешне не отличался от них.
На всех картинках были гноища у прокажённых.
У меня же не было ни одного. Тем не менее, дети
бросали комьями грязи, дразнили меня "гнойником".
Отвечать было запрещено.

Ветер был мой хозяин. Я должен был оставаться
по ветру, когда со мной говорят.

Сказали, что я был зачат в менопаузе,
в coitus frigidi или calidi*,
нечистый, словно верблюд или кролик.

У меня был маленький колокольчик, чтобы всё время звонить.
Вначале моё запястье болело. Позже, во сне, я скучал по этому звону.
Я стал невидимкой. Я ходил между струями ветра.

Фермерская девчонка тайком приходила ко мне,
мы встречались меж рекой и ручьём, меж закатом и сумерками рассвета.
Пока мы трахались, мне приходилось всё время звонить в колокольчик,
иначе они бы проснулись от этого морока, что называли моей болезнью.

Я вызванивал им ногой, и когда я кончал,
они думали – это звон карильона,
объявлявшего новый поход короля.

Но когда она понесла, что она могла ещё делать,
кроме как спать с крепостным, чтоб он взял её замуж –
раздвигать ноги для короля?

Так я и состарился, как прокажённый, в узком смысле этого слова.
Я носил алую букву Л**, которая медленно рассыпа́лась в пыль.
Я тосковал, словно с кот с колокольцем или зашоренный мерин.

Ходили слухи, что я помру, если не через год,
то через десять, или мгновенно.

Но желанье сожгло меня, когда я увидел свою любовь
растолстевшей и обременённой кучей детей.

Что же коснулось меня? Даже не дыхание: ветерок.
Даже не слово: имя.
Как мог я страдать, когда мне приходилось всё время петь
De Profundis тихим, печальным голосом?
Я был так же голоден, как ты,
как бездомные псы с воробьями –
голодом, которого можно коснуться, как нож меж моих ног.

И тогда глашатаи объявили,
что мне отдадут королеву.
Король был во гневе,
поскольку она познала вассала.
Они её привели ко мне в хижину.
Один остался снаружи
и звонил за меня в колокольчик,

в это время другой кричал De Profundis.
Королева спала у стены, на тюфяке,
подложив под голову руки, стараясь не касаться соломы,
умалиться, закрыв рот против зловония волосами,

и мне, наконец, разрешили задуть свечу
и лежать в темноте, её и моей.
Мы говорили много часов –
я был Лазарем, она была феей:
Изольда – это было как шум дождя,
который можно любить без причины.

Когда я проснулся, у меня на щеке сохранился
тёплый её отпечаток, а всадники прибывали и отбывали,
важные, в бледном рассвете.
               
Охранники отдали мне колокольчик
и велели начать снова страдать,
но я позабыл – как.
Я чувствовал только этот маленький сокровенный огонь.
Буква «Л» была четвёртой буквой грёзы.
Они показали мне плётками и мечами,
как они заставляли друг друга страдать.

Чтобы их ублажить, я звонил в колокольчик,
но тихо, лишь для неё, в этом очаровании проказы,
и сосны корчились в экстазе ветра.

__________
*  холодном или горячем соитии (лат.)
** первая буква слова «лепра», обозначение прокажённого 

(с английского)


LOVE IN THE LAST DAYS
by D. Nurkse


The Leper               

(Ivain)


I was asked politely to stand in my open grave
and recite: of my own free will I choose
to wear this pointed cap,
this black jute hauberk
with a muslin placket fastened with twine.

Our Lord was a leper, but because of my sins
I promise never to caress a child,
never touch a well rope, never eat from a dish,
never marry, never enter a mill,
church, fair, market or narrow lane.

Yet I looked no different from them.
In all their pictures, there were pustules.
I had none. Still the children
drew me in dust and called me ‘pustule.’
I had to refrain from answering.

The breeze was my master. I had to maneuver myself
downwind when spoken to.

They said I had been conceived in menopause,
in coitus frigidi or calidi,
unclean like a rabbit or camel.

I had a little bell to ring constantly. At first
my wrist ached. Later, in dreams, I missed that ringing.
It made me invisible. I walked between winds.

A farm girl came to me in secret
between river and creek, between dusk and twilight.
While we fucked I had to ring my bell
or they would wake from that trance they called my sickness.

I rang it with my foot and when I came
they thought it was a carillion
announcing another of the King’s wars.

But when she was pregnant what could she do
but sleep with a serf, marry him,
spread her legs for the King?

So I grew old in the narrow precinct of that name-–leper.
I wore an L of damask which slowly faded to dust.
I grew dull with the belled cat and blinkered nag.

It was rumored I would die, if not in a year
in a decade or an instant.

But desire burnt me when I saw my love
grown fat and mild with a brood of children.

What had touched me? Not even a breath-–a breeze.
Not even a word: a name.
How could I suffer when I had to constantly sing
De Profundis in a small aggrieved voice?
I had the same hunger you do,
and the stray dogs and sparrows-–
the hunger to be touched, like a knife between my legs.

Then the criers told me
I was to be given the Queen.
The King was sulking
because she had known a vassal.
They brought her bound to my hut.
One of them stood outside
ringing my bell for me

while another cried: De Profundis.
The Queen slept on the inside of the pallet
with her hands as a pillow, trying not to touch the straw,
making herself small, her hair in her mouth against the stench

and I was at last allowed to blow out my candle
and lie in darkness, hers and mine.
We talked for a few hours--
I was a lazar, she was faes:
Iseult, like the sound of rain
that you might love for no reason.

When I woke there was the imprint of her cheek
hot beside me, and horsemen arriving and departing,
self-important in the weakness of dawn.

The guards gave me back the bell
and told me to resume suffering
but I had forgotten how.
I felt only that small intimate fire.
The L stood for the fifth letter of a dream.
They showed me, with whips and swords,
how they made each other suffer.

To appease them I rang my bell,
but softly, just for her, in that enchantment,
leprosy, and the pines writhed in the trance of wind.