Серафим и маленький уродец

                «...Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!
                Бритвой ветра перья обрей.
                Пусть исчезну, чужой и заморский,
                под неистовства всех декабрей.»
                (Владимир Маяковский)

День был осенний и пасмурный – неприветливый до крайности. Похожий даже не на брюмер, и не пушкинский ноябрь, а на бодлеровский плювиоз. Вовсе не вдохновляющий на философские размышления, особенно, если ты философ бродячий, как Серафим. Более того, вызывающий крайне унылые мысли и побуждения. Но Серафим то ли имел закалённый дух, стойкий к телесным страданиям, то ли закалённое тело – он продолжал пребывать на тротуаре среди пустоты улиц и полноты людей толпы. Размышления Серафима сего дня были далеки от метафизики. Они были грубы и прагматичны. Серафим вздыхал: «Эх, пора туманов и холодов...». А потом Серафим мыслил о тракторизации колхозов. Он подумал: «Так вот почему в царское время была такой низкой производительность труда колхозников! В колхозах за царя не было тракторов. Дайте колхознику трактор, и удои молока у коров сразу повысятся! Только трактор необходимо использовать по назначению. Трактор есть механическая тягловая сила, предназначенная для обработки земли с использованием энергии сжигания углеводородов. И только так его и следует использовать». Ему тут же вспомнился знакомый крестьянин - ударник, герой социалистического труда колхозник Василий Петрович Пердунов. Он имел в своём хозяйстве кроме петуха Агитатора и собаки Мурки ещё и ручною ворону, которая умела человеческим голосом говорить слово «пролетариат» с характерной картавостью, как у Владимира Ильича Ленина. Так вот, Василий Петрович, будучи кроме всего прочего, трактористом, садил энтую ворону на крышу трактора и катал её целыми днями по всей деревне для всеобщей радости колхозниц и прочих тружениц, которые при виде такой картины громко смеялись и тут же воспламенялись желанием вступить с Василием Петровичем в интимную связь.

Такие вот умилительные воспоминания Серафима были прерваны весьма неэстетичной картиной. Серафим заметил маленького уродца, который бродил по улицам Питера. Уродец был самого, что ни есть, отвратительного вида, каждая часть его тела была извращена природой, от него исходило зловоние, отравляющее людям воздух и самую жизнь. Маленький уродец отворял каждые двери, заходил в каждый дом и каждую контору, в парикмахерские и булочные, школы и редакции газет. Прохожие при виде столь отвратительного существа лишались чувств, сходили с ума, многим было плохо. Некоторые тут же блевали графоманскими ура-патриотическими текстами. Уродец при этом зло смеялся и выставлял напоказ свои исковерканные бытиём части тела и красно-коричневую кожу. Казалось, что уродец заполнил своей сущностью всё окружающее, проник в само сознание людей, их мир, залез каждому гражданину за праздничный стол и в постель, под юбки их жён с целью плодить новых и новых уродцев. Серафим заметив это, был вначале обескуражен. Он не мог понять – кто это? Первое, что ему пришло в голову, что это тот самый «уродец-век», о котором писал Маяк:

                «…Время!
                Хромой богомаз,
                Лик намалюй мой
                В божницу уродца-века…»

И с ужасом подумал: «Неужели этот век – Двадцать первый тоже уродец? И ещё более отвратительный уродец, чем прошлый век – Двадцатый?» Но потом Серафим понял – это не век. Это русский фашизм. В других странах фашизм являлся в виде гигантского ужасного монстра, пожирателя и сокрушителя. А в России явился в виде маленького уродца. А всё оттого, что рождён он был преждевременно – кесаревым сечением вырезал его из утробы пьяной бабы России Краб, который вылез даже не из моря, а из гнилых угро-финских болот. И в утробе уродец сей развивался патологично, и на свет появился неестественно. Серафим ещё подумал, что и не удивительно, что русский фашизм появился таким вот образом именно в Питере. Сам Питер, как сказал некогда Макс Волошин, был незаконным дитём славянства, которого исторг из чрева кесаревым сечением мясник майн герц герр Питер. И вот теперь пошла череда незрелостей и уродств. Уродец бродит болезненный, неизбежно умрёт – в этом климате это яснее ясного. Но прежде чем это произойдёт, немало кому он успеет жизнь отравить – и в буквальном и в переносном значении этого слова...

Серафим ещё подумал, что как философ он чужой в этом мире уродца. Точнее в мире, где живёт и ехидствует уродец и дышит с ним одним воздухом. Нужно либо из философа превратиться в паяца и шута, либо податься в края иные, где тепло и не так отвратительно. И не моросит дождь. И не надо согревать тело ватником...