Д. Нурксе. Голоса над водой. ч. 2, 13-20

(Продолжение. Ч.1: http://www.stihi.ru/2015/09/12/4759

Часть II. СЕВЕРНАЯ КАНАДА


Новый мир

Собаки облаивали не только меня,
но и всех чужаков, собиравшихся на причале,
одни были во фраках, другие в джинсах.
Однажды вышел десятник и вызвал
того, на ком был кожаный фартук:
но обычно солнце садилось, и псы забывали про нас,
лай становился исступлённым и жалостным,
и окошки амбаров, которые они охраняли,
отражали последнее солнце: ветер крепчал: ночью
дочка десятника выходила на цыпочках, чтобы спросить –
чего мы хотим, а мы вежливо отвечали
на всех языках или жестами, мол:
Работы: она же вежливо говорила,
что могла бы вынести хлеб, даже мясо,
из милосердия, дать нам ночлег, но что до работы –
то она всего лишь ребёнок, и у самой
хватает едва, чтобы занять себя до рассвета.


Окно в Саскатуне

Мы раскачиваемся бок о бок
в танце без музыки,
глядя сквозь отражение
в темноту, твёрдую, как кремень:
иногда колеблется лампа:
кажется невозможным,
что мир так велик, как этой ночью:
вот искры безобидным дождём
летят нам в лицо, ещё одна станция,
и жена ищет часы,
что покажут ей нашу задержку,
но я жажду снова увидеть –
ещё один теплящийся очаг,
и ряды освещённых книг,
том за томом прошлого в переплётах,
ведь я не прошёл её школы.


Прерии

В этой стране между верстовыми столбами
расстояние в тысячу миль.
Колодцы так глубоки, что успеваешь
зашнуровать ботинки, пока ведро достигнет воды.
Иногда видишь дым и огни
огромного города на горизонте,
и знаешь, что это стада гонят на юг:
земля дрожит ещё несколько дней,
но не слышно ни звука, кроме сусликов,
не поделивших камни: и та тишина
подобно сильной руке, обнимает мою жену,
защищая её от чужих,
окружавших её когда-то.


Глаз зимы

В предвестье бурана сосед
привязал себя к косяку и вышел
осмотреть больную овцу, но верёвка заледенела,
как лом, его руки примёрзли к ней:
его вертело, как флюгер,
или как мясо на вертеле, лицом в ничто.
Когда начался настоящий буран, я заколотил окна.
Был ветер, какой никогда не случался
или не мог бы случиться, во мне и вовне,
в этом беззвучном зове звучал восторг,
и я стал воображать все дела по уборке,
которые мне предстояли, но мысли гасли,
как спички, мои сны не давали прибежища,
даже потерю всех моих мёртвых
выдуло ветром. Потом наступил покой.
Я двинулся к двери.
Жена плеснула мне кофе в лицо,
огрела меня лопатой, но я даже не повернулся,
просто стоял, уставившись на
эту дверную ручку в ознобе, будто
именно дверь пригвоздила меня.


Травяное море

Я ничто без моей усталости.
Прошлой ночью я проспал восемь часов,
и мои дети с трудом узнают меня,
жена щурится, я седлаю своего жеребца
и когда, прямо и без запинки командую Пшёл,
он опускает голову и продолжает щипать
свою порцию бесконечных прерий.


Голодный год

Когда пришёл голод,
мы съели свои семена, фураж,
корм для птицы, несушек,
корову, а потом стали есть
мучную пыль, хрущей и остатки сахара.
Нас качало от слабости, мы видели Бога
запросто, в каждом порыве ветра.
Наконец прискакал сосед
с городской газетой, где было набрано
ГОЛОД КОНЧИЛСЯ крупным шрифтом.
Газета была за прошлую неделю,
новое процветание вместе
с оттепелью распространялось на север,
цены на землю вокруг подскочили,
наконец, этой ночью,
мы забили бычка, его кровью
мы подняли тост за нашу удачу,
разбили на счастье бокал, любили друг друга,
проснулись после полудня и вдруг
начали ждать.


Рынок держится

Мы хранили все наши радости,
словно пенни в носке,
и они были весомы: наши
дети плачут от снов, а не от голода.
Мы же плачем о тех, кто остался
умирать в наших краях, о наших отцах
и сёстрах, но мы понимаем,
что наша лошадь оплачена, также, как два колеса
(передних) повозки, семь спиц задних колёс:
кастрюли в кухне, однако не крышки:
портьеры, но пока что
не бархатные шнуры для них,
и хотим, чтобы все прохожие знали:
мы всё ещё любим, трудимся,
ни в чём не испытываем нужды.


Драгоценная пыль

Она хочет молочный кувшин
из фарфора, хотя моя мать
обходилась и оловянным:
но я всё же снаряжаю повозку и торгуюсь
с этим сияющим продавцом, кладу покупку
среди новых лучковых пил,
вроде тех, что были у моего отца, но вдвое острей.
Я возвращаюсь домой вдоль козьих тропинок,
вьющихся меж изгородями для скота, и вручаю жене
осколки с фарфоровой пылью, говоря,
смотри, не потеряй даже крошечного черепка.


Общая земля

Я пойман, как рыба в тенёта трудов.
Любое движенье затягивает сеть: мой участок
вымерен, огорожен, вспахан и оценён,
однако нет кое-каких бумаг, несколько капель
вакцины, способной спасти больного телёнка,
вытекли, ось повозки, в которой обычно
я вожу в церковь детей, расшаталась: в заборе –
дыры, когда скот их обнаружит – он разломает мой дом,
и вина, по закону, будет на мне. Сохрани я чуть-чуть
серебра моего мёртвого мира –
купил бы проволоки для ограды и рабочие руки,
но всё пошло на пуговицы да иголки.
Я всё утро колол дрова для растопки
на лужайке у дома, и дорожка к моему парадному входу
так же вымощена, и мой дым поднимается
над моей собственной крышей, но всё это – мираж,
если не следует новый удар топора, и, когда я перевожу дух,
то слышу, как жена, подметая в доме, снова
поёт свою арию, как обычно, стараясь,
отработав пассажи, вернуться
в тишину чистой кухни, этот ею заведённый порядок
меня отвращает, и я, продолжая рубить, бормочу
её имя снова и снова, как будто молюсь
какому-то богу, появляющемуся еженощно.


Колодец

Я богат или беден? Я пахал одну борозду до тех пор,
пока лошадь не пала, но ветер уничтожил мой труд.
Мне пришлось добираться домой по звёздам.
Что бы я ни посеял – всё было зря, любая пылинка
вызревала в пыльную бурю: потребовался год,
чтобы найти водоносный слой. Я взывал к небесам
в уменьшающийся квадрат, пока наконец
не отнял руки от глины и не вкусил росы
из центра земли. Я отбросил лопату,
бурей ворвался в церковь, упал на колени, славя Господа
в толпе прихожан, одни из которых молили о милосердии,
другие возглашали притчу об игольном ушке,
третьи наблюдали соседей сквозь пальцы, сложенные в молитве.


Плодородие

Добрый урожай означает твоё невезенье.
Слёзы жены, когда тебе больно –
несчастье. Хуже всего,
когда тебе смеётся дитя, это значит
девять горестных жизней.
Я постиг это ребёнком
иного мира, я был тогда просто
криком из колыбели, пока не усвоил:
«всё приходит к тому, кто ждёт».


Год обильного урожая

Я могу ещё ставить изгороди целый день,
а вечером прочитать от Иуды до Фессалоникийцев,
не сморгнув и не шевеля губами,
потом встать до рассвета, чтобы ходить за хилым ягнёнком,
ведь его блеяние можно было проспать.
Я могу ещё побороть искушение
считать себя сильным; соседи
способны на большее, а правители
могут вообще ничего не делать.
В августе, когда прерии белые перед жатвой,
я жажду оставить урожай на корню,
и не страх голода вынуждает его убирать,
но приверженность знакомому чуду.
Когда сборщик налогов приходит оценивать мой амбар,
меня подмывает взять нож и сравнять
его прибыль с моим дефицитом: он смеётся
и хлопает меня по плечу, зная,
что я хоть и хочу, но не стану.


Вожделенная земля

Одна добрая жатва – и соседи завидуют.
А если нет, то должны бы, ведь я приехал сюда
ни с чем, кроме привычки не спать.
Теперь я во власти любого пришельца,
который может бросить мне дохлую кошку в колодец.
Всю ночь я прячусь в высокой траве,
выслеживая тень человека, как раньше
высматривал тучу: но вижу лишь тени сов,
расплодившихся той бесснежной весной,
они скользят по земле, как чёрные перьевые метёлки для пыли
на длинных, невидимых нитях, пока что не нарушители, если только
цена на зерно не вырастет ещё больше.


Потерянный агнец

Я вышел на звук блеяния в тумане –
и вдруг я пропал. Я вытащил компас,
но не мог разглядеть букву N. Я зажёг спичку
и не увидел огня. Мне пришлось встать
на колени, чтобы нашарить голой рукой
пустоту следов от сапог, и даже там
я нащупал туман, толстый, как стоптанный войлок.
Я полз, извиваясь, на четвереньках
из пустоты в пустоту, пока не наткнулся
на кухонную ступеньку. Открыв свою дверь,
я увидел жену с детьми на диване, хихикающих
над моим детским рисунком
в заплесневевшем альбоме. Я промолчал
и направился в угол за ширму, наполнил
кипятком дубовую кадку, ощущая, что та пустота
проникла в зрачки, ноздри, и барабанные перепонки.
Я всё тёр себя, тёр, в эту ночь
я спал при свете коптящей свечи, но мои сновиденья
потустороннего мира всё ещё пугающе чётки.


Робкая

Жена отчуждается, словно
каждую ночь из колодца
мы черпаем равнодушие:
а девушка, так и не ставшая мне женой,
на заре стучится в моё окно,
превозмогая страх,
дрожа в кружевах,
которым уж лет пятьдесят,
в её волосах – запутавшийся листок
и гребень из серебра.


Год в постели

Я населён, как дом
но жилец эфемерен, несколько градусов жара,
это даже не назовёшь невезеньем:
я принуждён потеть, это единственное лекарство
против дурного предчувствия, состарившего меня.
Прошло восемь месяцев, и постель
придвинули ближе к окну и поставили на возвышение,
так как снегу уже намело до половины рамы.
Теперь я могу видеть свет, облачную империю,
своего старого пса, вдруг на уровне глаз: шерсть
прилизана ветром, на расстоянии он
выглядит, как щенок, вынюхивает дыры
в заборе, заваленном снегом.


В болезни

Мне снилось, что я приплываю домой
и открываю дверь, я проснулся в горячке,
сначала нежной, как прикосновенье любимой,
затем – щепетильной невесты,  наконец –
властной жены. Крик вновь и вновь
сам срывается с губ, и мысли
в мозгу убирают и причёсывают друг друга,
разъясняя, что дети мои сговорились
убить меня и скормить свиньям:
что сельскохозяйственный банк предложил им работу:
что тело моё всего лишь марлевая завеса
под яростным ветром:
что расстояние от моей руки
до стакана с водой – огромней, чем путь
от моей маленькой родины до этой разорённой постели.


Занесённый снегом

Помещение, где я лежу – ещё и кладовка,
чулан для белья и кузня,
поэтому я смотрю в немое окно.
Декабрь стремится заполнить его переплёт,
небо темнеет, густеет, словно грязное месиво.
Сугробы, как горы, не отмеченные на карте,
фантастические, но реальные, непостоянные.
Целый день то искры от наковальни сверкают вокруг,
то слёзы моих детей, но теперь я могу
и не умирать, я мог бы жить вечно
в этой синей утробе, где тени
движутся за стареющим светом, и дыханье,
словно дым, поднимается по дымоходу. Наши слова
угасли, чтобы каждый трудился и спал
в гармонии с внутренними врагами,
эта воля к устранению всех препятствий,
что так разрушала меня, ослабла
в этом доме, чьи двери
гнутся под ветром, призрачным для меня.


Исцеление

Я восстал, и болезнь ушла.
Постель вымокла, словно по ней бежали ручьи:
след от тела блестел, дрожал и разглаживался.
Шатаясь, я добрёл до двери, постучал.
Костяшки ожгло: меня больше не защищал
этот покров из боли.
Никого не было дома. Раньше, в раме окна, я наблюдал
за лицами проплывающих облаков:
солдат, любовников и отцов: но теперь,
в открытом дверном проёме, гряда за грядой
на юг проплывало ничто,
и громкую песню жаворонков
подчёркивал лёгкий снежок.
Я захромал к верстаку и обнаружил,
что кирки и мотыги одела зелёная ржа,
но их черенки были отполированы
до зеркального блеска чужими руками.


Пехотинцы

Каждой ночью павшие
демонстрируют раны.
Сетуют, что меня не задело,
кроме того – я жив,
хоть и страдал рядом с ними.
Они раздражают, у них нет законных причин
для жалоб, кроме забвенья,
на прошедшей войне правителей,
поверженных внутренними врагами.


Завещание

Я не хочу быть так богат,
чтобы дети зависели от меня, или беден,
чтобы стать им обузой, для этого
у меня есть поливная земля и сильные недруги.
Я не хочу быть так любим,
чтобы смерть моя стала угрозой дому.
Я хотел бы, чтобы меня помнили за то, что я отдавал,
а не за то, что построил. Пусть соседи мои скорбят
лишь отведённое время и ни секундой больше.
Пусть жена снова выйдет замуж, за чужака.
Я хочу, чтобы пастор сказал над гробом
точно те же слова, что над моими отцом и дедом
– Будь благословенна смоковница, не приносящая плода.
Я хочу, чтобы могильщикам заплатили медью,
и они пошли по домам довольные, но не в смущении.


Каменная ладья

Почвы всего на два пальца – дальше гранит.
Земля пустынна до горизонта,
и, если бы мы продолжили путь,
то смогли бы найти влажную, плодородную землю,
но мы должны были цепляться за нашу,
поскольку она досталась нам даром:
тогда мы всё лето работали, загружая
волокушу камнями, и возили их на воле,
взятом взаймы, чтобы построить овчарню.
Теперь, спустя двадцать лет, ладья для камней стала прахом,
однако мне снится, что я впряжён в неё обнажённым,
и, проснувшись и разбудив жену, я занимаюсь любовью
с ней в первый раз после причастья,
наше дыханье легко, и мы лежим рядом,
тратя минуты сна, что дороже бушелей зерна,
и слушаем, как скрипят суставы каждой дубовой ступеньки,
и всякая стойка и штырь стонут в ответ.


Конец 2 части
(продолжение следует)