Из Д. Г. Лоуренса - Змея полный текст поэмы

               


                Д.Г.ЛОУРЕНС


                ЗМЕЯ
                (Из цикла "Рептилии")
               
 
       Змея приползла к лохани с водой
       В жаркий-прежаркий день, и я был там, в одной пижаме из-за жары,
       Чтобы напиться.

       В глубокой, странно пахнущей тени огромного рожкового дерева,
       Я с кувшином сошёл вниз по ступенькам,
       И должен был ждать, стоять и ждать, ибо она у лохани появилась
                раньше меня.

       Она свесилась из расщелины саманной стены в темноте,
       И вытянула своё расслабленное жёлто-бурое тело на толстом брюхе вниз,
                через край лохани из камня,
       И упёрлась глоткой своей о каменное дно,
       И в месте, где капли воды из крана образовали кристальную лужу,
       Пила своим ровным ртом,
       Неспешно втягивала воду сквозь прямые дёсны в ослабшее длинное тело.
       Беззвучно.

       Напившись, она подняла свою голову, как это делает скот,
       И взглянула на меня мутным взором, как напившийся скот,
       И сверкнула раздвоенным языком сквозь губы, и замерла на мгновенье,
       И, наклонившись, ещё попила,
       Существо, бурое как земля, золотое, вылезшее из горящих недр земли
       В сицилийский июньский день, когда Этна курилась.

       Голос моего воспитания мне сказал -
       Она должна быть убита,
       Ибо в Сицилии чёрные-пречёрные змеи безвредны, ядовиты лишь золотые,
       И голоса повторяли во мне: Если бы ты был мужчиною,
       Ты взял бы палку и прибил бы её, перерубив пополам.

       Но я должен признать - как она нравилась мне,
       Как я был рад, что она, словно гость, тихонько ко мне приползла, чтобы
                попить из лохани,
       А после мирно уйти, спокойно, не высказав мне благодарности,
       В горящие недра этой земли.

       Было ли малодушием то, что я не посмел прикончить её?
       Было ли то извращением, что я страстно желал говорить с ней?
       Было ли то покорностью, так почтить её уважением?
       Я чувствовал величайшее уважение к ней,
       И, всё же, те голоса твердили:
       Если б ты не испугался, ты бы убил её!

       И верно, я испугался, и испугался я сильно,
       Но даже при этом уваженье было моё ещё больше
       Оттого, что она искала моего гостеприимства,
       С этой стороны тёмной двери таинственной земли.


               

          Она напилась вдоволь
          И подняла свою голову, будто бы захмелевшая,
          И сверкнула своим языком как раздвоеннной ночью в эфире, столь чёрным,
          Как бы облизывая свои губы,
          И посмотрела вокруг, в пространство, как бог, ничего не видя,
          И медленно голову повернула,
          И медленно, очень медленно, словно бы трижды сонная,
          Поползла, изгибаясь, медленно волоча своё длинное тело,
          И вновь начала подниматься по треснутому уступу лицевой стороны жилища.


          И когда она просунула свою голову в эту отвратительную дыру
          И медленно втягивалась в неё, по-змеиному мягко втискивая лопатки и
                проникала всё глубже,
          Некий ужас, некое возражение против её ухода в ту неприятную черную
                впадину,
          Сознательным уходом во мрак, и медленным втягиванием её обратно,
          Обуяли меня - теперь, когда была она спиною ко мне.


          Я огляделся, я опустил свой кувшин,
          Я подобрал необработанное бревно
          И с грохотом бросил его в лохань.



          Думаю, оно не попало в неё,
          Но неожиданно та часть её, что сзади осталась, забилась в противной
                поспешности,
          Изогнулась, как молния, и пропала
          В чёрной дыре, в трещине с земляными губами на отвесной стене,
          На которую, в безмолвный палящий полдень, уставился я, зачарованный.


               
               И сразу же я пожалел об этом,
               Подумал я: "Какой жалкий, грубый, какой подлый поступок!"
               Я презирал себя и голоса моего мерзкого человеческого воспитания.


               И я подумал об альбатросе,
               И мне захотелось, чтобы она вернулась обратно, моя змея,


               Ибо снова она казалась мне повелительницей,
               Королевой в изгнании, низложенной в преисподней,
               Ожидающей ныне нового коронования.


               Вот так я утратил свой шанс с одним из властителей мира.
               И что-то придётся мне искупать;
               Ничтожность свою.



 Примечание:говоря "и я подумал об альбатросе" Лоуренс, скорее всего, вспоминает знаменитое стихотворение Бодлера "Альбатрос" из книги "Цветы зла", в котором описывается, как моряки на судне издеваются над пойманным альбатросом.



               


Snake - Poem by David Herbert Lawrence

A snake came to my water-trough
On a hot, hot day, and I in pyjamas for the heat,
To drink there.
In the deep, strange-scented shade of the great dark carob-tree
I came down the steps with my pitcher
And must wait, must stand and wait, for there he was at the trough before
me.

He reached down from a fissure in the earth-wall in the gloom
And trailed his yellow-brown slackness soft-bellied down, over the edge of
the stone trough
And rested his throat upon the stone bottom,
And where the water had dripped from the tap, in a small clearness,
He sipped with his straight mouth,
Softly drank through his straight gums, into his slack long body,
Silently.

Someone was before me at my water-trough,
And I, like a second comer, waiting.

He lifted his head from his drinking, as cattle do,
And looked at me vaguely, as drinking cattle do,
And flickered his two-forked tongue from his lips, and mused a moment,
And stooped and drank a little more,
Being earth-brown, earth-golden from the burning bowels of the earth
On the day of Sicilian July, with Etna smoking.
The voice of my education said to me
He must be killed,
For in Sicily the black, black snakes are innocent, the gold are venomous.

And voices in me said, If you were a man
You would take a stick and break him now, and finish him off.

But must I confess how I liked him,
How glad I was he had come like a guest in quiet, to drink at my water-trough
And depart peaceful, pacified, and thankless,
Into the burning bowels of this earth?

Was it cowardice, that I dared not kill him? Was it perversity, that I longed to talk to him? Was it humility, to feel so honoured?
I felt so honoured.

And yet those voices:
If you were not afraid, you would kill him!

And truly I was afraid, I was most afraid, But even so, honoured still more
That he should seek my hospitality
From out the dark door of the secret earth.


               
He drank enough
And lifted his head, dreamily, as one who has drunken,
And flickered his tongue like a forked night on the air, so black,
Seeming to lick his lips,
And looked around like a god, unseeing, into the air,
And slowly turned his head,
And slowly, very slowly, as if thrice adream,
Proceeded to draw his slow length curving round
And climb again the broken bank of my wall-face.

And as he put his head into that dreadful hole,
And as he slowly drew up, snake-easing his shoulders, and entered farther,
A sort of horror, a sort of protest against his withdrawing into that horrid black hole,
Deliberately going into the blackness, and slowly drawing himself after,
Overcame me now his back was turned.

I looked round, I put down my pitcher,
I picked up a clumsy log
And threw it at the water-trough with a clatter.

I think it did not hit him,
But suddenly that part of him that was left behind convulsed in undignified haste.
Writhed like lightning, and was gone
Into the black hole, the earth-lipped fissure in the wall-front,
At which, in the intense still noon, I stared with fascination.
               


And immediately I regretted it.
I thought how paltry, how vulgar, what a mean act!
I despised myself and the voices of my accursed human education.

And I thought of the albatross
And I wished he would come back, my snake.

For he seemed to me again like a king,
Like a king in exile, uncrowned in the underworld,
Now due to be crowned again.

And so, I missed my chance with one of the lords
Of life.
And I have something to expiate:
A pettiness.
 
David Herbert Lawrence