Сырая рукопись - 1

СЫРАЯ РУКОПИСЬ

ОТ ИЗДАТЕЛЯ

     В ожидании указа «О новом значительном сокращении приема бутылок от населения» (зачем бутылки, если нечем их наполнять!) я стоял в очереди у приемного пункта. Вдруг раздался шум и крик, я решил вмешаться, подошел ближе к окошку, оказалось, приемщица не берет бутылку у очередника, говорит, грязная, он же пытается что-то доказать свое. Чтобы ускорить очередь, я принял решение выкупить спорную бутылку из-под шампанского. Очередник любезно согласился, пересчитал полученные от меня медяки, и охотно сообщил мне, что нашел бутылку на месте бывшего славного моря, куда и ходил именно с целью сбора реликтовых бутылок на обнажившемся дне. Но эта бутылка оказалась с содержимым, которое трудно было определить, не разбивая сосуда. Похоже, что там бумага, но если это газета, то явно не свежая. Вот он и хотел поскорее сбыть бутылку, что и удалось благодаря мне, потому он желает мне творческих успехов.
     Я не сразу оценил это странное пожелание. Даже когда я дома разбил бутылку, подстелив под нее свежую газету, и обнаружил там эту самую сырую рукопись, я еще не думал, что буду издавать ее много лет вместе со своими собственными заметками.
     Если кто-то из читателей найдет в этих записках какое-то сходство с реальными событиями и лицами и захочет поделиться со мной этими соображениями, то сообщаю подобному читателю, что я являюсь лицом вымышленным и никакой ответственности ни за какие совпадения не несу.
 
 ПЕРВАЯ СКРЕПКА

     Итак, праздник! День полной и окончательной Независимости нашего Ареала Культуры!
     На одной стороне, удаляющейся от нас, они, остающиеся. На другой – мы, удаляющиеся от них. Труд многих поколений превратил сегодня наш полуостров в блуждающий остров. Потомственные водолазы всего за одну геологическую эпоху подточили глубоководные берега нашей тверди, подвели под нее пузыри-понтоны, и вот мы плывем, навсегда отходим от берегов. Берега – это ухмыляющиеся лица скептиков, агностиков и националистов. Кто-то с их стороны швыряет в нас бутылку с шампанским, но она так и не раскалывается о край нашего упругого прозрачного купола и падает в синюю воду.
     На нашей стороне праздник. Во весь берег – хор потомственных водолазов, они в скафандрах, но каждый поет для себя общий независимый Гимн:
Слава глубинам, широтам и высям,
Ты независим, и я независим!
     Водолазы поют лицом к центру нашей земли, выражая полное прощание с оставшимися на неподвижном материке. Ничего не слышно, но видно, что все эти мужественные рты поют одну и ту же вдохновенную песню:
Ты независим, и я независим!
     Высоко в небе поют потомственные околпачиватели. Они там достраивают прозрачный колпак для нашего Ареала.
     Долго длилось соревнование между водолазами и околпачивателями. И водолазы взяли верх над верхолазами, победила любовь и естественные условия. Условия были таковы, что водолазам оказалось легче размножаться, чем околпачивателям. Под водой ничего почти не видно, потому снималось чувство стыда, мешающее размножению, а также устранялась привередливость в отношении выбора. Схватил в подводной полумгле существо противоположного пола, вынырнул, убедился, что ночь, а не день, и дело готово. У околпачивателей было иначе. На прозрачной оболочке размножаться днем было совсем неприлично, но и ночью было неловко сознавать, что своей любовью можешь заслонить звезды от мечтательных влюбленных непотомственных, т. е. блуждающих по нижней тверди. Водолазы вверх не смотрели, их устраивали морские звезды. Они, размножившись, превзошли околпачивателей числом и продвинулись вперед в своей подрывной работе. Мог бы произойти с соревнованием совсем скандал, если бы не изменение условий. Водолазы уходили все глубже в своей подрывной работе, и хотя выныривать они выныривали, но из-за своей темноты они зачастую выныривали с сотрудником своего же пола. Так было до тех пор, пока не ввели определенную систему маркировки. Введение этой системы было одним из следствий обмена творческим опытом между водолазами и околпачивателями: упавший в воду околпачиватель переквалифицировался в водолазы и решал проблему, переводя визуальный опыт в тактильный (ощупывательный). Они наверху определялись по силуэтам, причем, чем выше и дальше друг от друга они работали, тем острее становилось это чувство. Закон силуэтности был прост: мужчина расширялся кверху, женщина же к середине, так что они издалека различались примерно так же, как знаки на мужских и женских уборных. Под водой это можно определить на ощупь: идут руки на сужение кверху и на расширение к середине, значит, это то, что надо, и можно либо выныривать вместе, либо воспользоваться способом размножения, заимствованным у осьминогов. Этот способ, описанный во многих руководствах по осьминоговедению, заключался в отлучении одного из щупалец мужского индивида в направлении женского.
     Нечто подобное практиковали континентальные земляне-доноры, пока не выродились от этого способа, поскольку он оправдывал себя продуктивно только в воде. Именно этот способ продвинул водолазов вперед настолько, что падавшие сверху околпачиватели уже не достигали их глубины. Они всплывали и пополняли блаженную армию непотомственных, однако тот факт, что они перестали поставлять, таким образом, водолазам новые идеи, не замедлил сказаться. Видимо, околпачиватели сделали новый рывок вверх, так как однажды падающие снова стали достигать погруженных в свое дело водолазов. Дело было в том, что, достигнув определенной высоты, околпачиватели потеряли стыд перед поверхностными непотомственными обитателями. Никто их не видел ни днем, ни ночью.
     Ночью, – потому что, благодаря колпаку, стало еще темнее, а днем, благодаря его фокусирующей способности настолько светло, что никто из нижних не отваживался смотреть вверх. Так они умножились и вознеслись еще выше, и вот стали падающие достигать водолазов, заодно и передавать им новые идеи, иссякавшие от отсутствия свежего воздуха и гнета воды. Идеи были таковы, что пора прекратить подтачивание вглубь, пора стачивать ножку гриба по горизонтали, оставляя над собой шляпку. На этот период пришлось особенно много падений околпачивателей, у которых началось головокружение от успехов в высоте. Они падали снова кстати, так как шляпка гриба стала деформироваться и осыпаться, и упавшие околпачиватели вовремя принесли новые идеи, именно: создавать поддерживающие шляпку пузыри-понтоны. Затем околпачиватели перестали падать. Потомственные водолазы решили, что они теперь всплывают обратно, не догадываясь продвинуться под шляпку гриба по горизонтали. Бывшие околпачиватели, ныне водолазы, думали иначе, – их предки тоже стали закруглять колпак, и потому падают по вертикали уже не в кромешные воды, а на плоскую шляпку гриба.
     Падения были редкими, два-три за одно поколение, причем некоторые падали сознательно, им было интересно, что там внизу. Чем выше воздвигались околпачиватели, тем более рос интерес, что было связано с ослаблением видимости. Некоторые изобретали подзорные приборы из колпачного материала, приобретенного путем служебного хищения. Одно время строительство таких приборов стало прямо-таки эпидемией и повлияло в худшую сторону на ход соревнования с водолазами, которым расхищать было нечего, так как они не созидали, а только подкапывали.
     То, что они наблюдали в подзорные приборы, можно назвать хаосом, или разнообразием. Глазу, привыкшему к небесной синеве, разбавленной облачной млечностью и звездным стеклянным блеском, казалось необычной зеленая земля, рассеченная паутиной путей, по которым передвигались в разных направлениях странные частицы, единичные, сдвоенные, реже строенные, но не строем движущиеся, а просто втроем, кто из которых лишний, было неясно из-за несовершенства приборов.
     Затем околпачиватели перестали падать. Потомственные водолазы решили, что они теперь всплывают обратно, не догадываясь продвинуться под шляпку гриба по горизонтали. Бывшие околпачиватели, ныне водолазы, думали иначе, – их предки стали закруглятъ колпак, и потому падали по вертикали уже не в кромешные воды, а на плоскую шляпку гриба.
     То, что они наблюдали в подзорные приборы, можно назвать хаосом, или разнообразием. Глазу, привыкшему к небесной синеве, разбавленной облачной млечностью и звездным стеклянным блеском, казалась необычной зеленая земля, рассеченная паутиной путей, по которым передвигались в разных направлениях странные частицы, единичные, сдвоенные, реже строенные, но не строем движущиеся, а просто втроем, кто из которых лишний, было неясно из-за несовершенства приборов.
     Было замечено, что падшие обратно уже не возвращались. Это было большим соблазном, которому не последовали многие лишь потому, что не всеми это было замечено. Работа околпачивателей делалась на таком расстоянии друг от друга, на котором нельзя было опознать личность сотрудника. Таким образом, исчезновение становилось заметно лишь тем двум-трем непосредственным соседям падшего. И вообще падение могли наблюдать только обладатели приборов, глядевшие вниз, вместо того, чтобы заниматься созидательным соревнованием, глядя прямо перед собой. Обладатели приборов обратили внимание на результаты падений, сделали выводы и ввели в обиход принижающие приспособления, созданные все из того же расхищенного материала. Это были прозрачные колпаки, служившие во время полета парашютами, а после приземления первыми частными колпаками, ставшими знаменем личной независимости.
     Бывшие околпачиватели снова обращали свои взоры ввысь, чему опять-таки способствовали парашюты-колпаки, переколпакованные в те же подзорные приборы, позволяющие преодолевать тоску по пережитым высотам. Но эта тоска не была длительной, через несколько поколений о ней забыли. Купол рос ввысь, колпачная ткань становилась все утонченней, и хотя падать с ее помощью было приятно, но сквозь нее уже нельзя было с увеличением глядеть вниз (падения почти прекратились) и с тоской глядеть ввысь. Стремление ввысь угасло, бывшие околпачиватели смешивались с непотомственными обитателями Временного Хаоса.
     Не надо думать, будто труд водолазов был более прост. Он был бы закончен на несколько поколений раньше, если бы все было предусмотрено заранее. Но все предусмотреть невозможно, когда творится беспрецедентный во вселенной эксперимент.
     Уже было осуществлено полное великое смыкание, ножка островного гриба была сведена на нет, братались водолазы, сошедшиеся под центром нашего Ареала. Отсутствие жесткой связи с большой землей дало поначалу некоторое покачивание, заметное околпачивателям, работавшим на вершине еще не сомкнувшегося колпака.
     Некоторые околпачиватели в результате этого покачивания оказались на поверхности воды раньше ликующих водолазов. И первое, что они увидели своим ясным взором, – это своеобразное кольцо, гигантский искусственный атолл, окруживший наш Ареал, не давая еще ему возможности отплыть в царство Независимости... Вскоре это зрелище предстало глазам выныривающих водолазов, и слезы радости высыхали на их подводных лицах, мужественно тотчас же вновь уходивших в пучину, чтобы продолжить бой с косной природой.
     Кстати, никому даже не пришла в голову поспешная мысль протаранить это Кольцо Великих Отходов. Зачем рисковать? Куда спешить? Тем более что колпак еще не воздвигнут! Еще несколько поколений – и от Кольца не осталось ни камня. Всего лишь одно тормозящее событие отделяет наше повествование от ликующего праздника.
     Это так называемая история с надписями. Известно, что ни околпачиватели, ни водолазы грамоте не знали с незапамятных времен. Под водой читать было нельзя – книги размокали, на куполе тоже нельзя – ветер перепутывал страницы. Значит, надписи были нанесены не ими, и не могли ими быть прочитаны. Но принцип есть принцип. Само напоминание о грамотности могло омрачить светлый праздник, ибо если некто зависит хотя бы от грамотности, призывающей тратить время на чтение, заполнять пространство сочинениями, явно чужими, то где здесь независимость? Откуда возьмется единство взглядов, если взгляды будут блуждать по буквам, каждую из которых каждый поймет по-своему? Проблема была поставлена и решена давно: лучше никакого образования, чем неполное высшее. Полное высшее – невозможно, ибо тогда ему должно предшествовать пустое высшее, что математически невозможно, зато пустую гордыню возбуждает, высокомерие, вплоть до неумения ориентироваться в простейших вещах: шнуровать ботинки, не наступать на ноги ближнему и т. п.
     История говорила, что всякое знание есть полузнание, стоит только его передать еще кому-то. Если кто-то передаст его еще кому-то, то этот кто-то станет, так сказать, четверть-знатоком, то есть если предыдущий был «мулатом» знания, то последующий будет «квартероном» и т. д. Некоторые представители бывших наук утверждали, что информация при передаче не изменяется в объеме, но только в форме и содержании, портится. Объясняют это так: если говоришь кому-то слово «стул» и показываешь на стул, то другой тоже будет, считать стул стулом. На самом деле не так. Если встретил кого-то, кто не знает, что стул это стул, то после разъяснения ему сам начинаешь сомневаться, стул ли это. А если так со стулом, и в лучшем случае неимущий решит, что он теперь приобретает и себе стул – хорошо, если из-под вас же не стащит, – то, представьте себе, каковы могут быть последствия подробного разъяснения бессовестному, что такое «совесть». Тот понять-то поймет, прежде всего, что ты человек совестливый, сам-то не станет совеститься, а скорее сядет тебе на шею, уже на твою шею, а не на стул. Получается, что говорить о вещах неочевидных опаснее, чем о заведомо данных. Получается, что, как сказал «стул», так пиши – нет стула. А как сказал о неочевидном, пиши, сам пропал. Периодическое вымирание ученых красноречиво подтверждает это положение. Пиши – пропал. Вот почему ни водолазы, ни околпачиватели не только не читали, но и не писали.
     Надписи были произведены на куполе на высоте высокого роста. Для их изъятия пришлось пробурить твердь в нескольких местах, и от возникших артезианских колодцев отвести воду рукавами к месту соединения двух твердей, земной и небесной.
Надписи были разные. Больше всего арифметических, таких как «Кент + Фемина = любовь». Как ни странно, «Сидр + «Фетяска» давали ту же сумму. Был набор самых разных невразумительных сентенций. «Сам рой себе яму», «Каждому – с моё», «Все всплывет», «Хорошо смеется тот, кто смеется до упаду», «Привет из Заколпачья!» А вот пример рисуночного письма:
 о о
в д лаз
 о     о о
п д  в д й
 о   о
д лг
пускает
 о
в здушные
пузыри
     И приписка: «Все равно такого, как околпачиватели, не пустят». Были стишки:
Мы здесь напукали,
все ушло ввысь.
Эй, там, на куполе,
Как жизнь?
     И множество зловещих свидетельств типа:
«Данте и Вергилин были здесь».
     Надписи эти были непонятны еще и по нелепости многих употребленных в них слов. Прежде всего «любовь». Любовь возможна лишь для разных существ. Для разных. Не только в смысле пола. Она есть детище возможного выбора. А что выбирать из одинаковых? Одинаковость – величайшее достижение нашей цивилизации. Мне уже приходилось говорить об этом в связи с проблемой размножения – все многообразие гениально сведено к значкам-силуэтам с дверей туалетов. Одинаковы все, значит, все одинаково прекрасны. Сегодня встречаются он и она, завтра – она уже другая, но такая же прекрасная, как и предшествующая, настолько одинаковая, что возможно это та же самая, вчерашняя. Но все одинаково, никто и не выясняет личности, так как для этого бы потребовались сложные средства выражения, вплоть до слов. Таким образом, найдено оптимальное решение проблемы любви. А раз проблема любви снята, то нет и любви. И никакие слова на стенах о ней не напомнят. Решена проблема любви, и вместе с ней автоматически решена проблема ревности, проблема верности и, что особенно важно, – проблема ненависти. И никто не говорит об изменах, ибо кому изменять, если все одинаковые, а одинаковое неизменно.
     Припоминается зачеркнутая надпись – видимо, устаревшая даже для автора ее. Речь шла о так называемом одиночестве, проблема которого решалась чисто статистически: при определенной частоте полового взаимодействия трудно было совсем затеряться. А уж слово «не понимает» давно никто не понимал, ибо как это не понимать кого-то другого, если он то же самое.
     Непонятны только слова. Вещи непонятны только тогда, если их берутся называть.
     Вот слова «Кент» и «Фемина». Это так называемые марки так называемых ископаемых сигарет, доходящих до нашего времени в основном уже в виде окурков. Уместнее была бы надпись «У нас не курят», потому что у нас действительно не курят. Бросили от осознанной невыносимости. Первыми бросили водолазы, поскольку под водой курить невыносимо. Однако бросали долго, о чем могла свидетельствовать надпись: «Водолазы под водой долго пускают воздушные пузыри». Имелись в виду, видимо, «душные» пузыри. Пускали, пускали пузыри, пока не поняли, что так долго не протянешь. Какой срок потребовался для безопасного пускания пузырей? Максимум 30–50 секунд. 30–50 секунд, это показалось долгим сроком автору надписи. Отсюда еще можно заключить, что автор полагал, будто все относительно. Это нелепо в свете наших понятий, согласно которым все абсолютно.
     На самом деле долго бросали именно околпачиватели: курили и бросали окурки вниз. Теперь они стали ископаемыми, и окурки, и те, кто их бросал. Как только околпачиватели побросали все окурки вниз, так и бросили курить, так как курить стало нечего.
     Потом бросили курить непотомственные. Во-первых, потому, что невыносимо было видеть, как водолаз пускает пузыри, а потом вдруг сам всплывает, синий от дыма. Хорошо, еще, что море тоже синее. Во-вторых, невыносимо было видеть, как вдруг за окурком, осознав, что это последний, бросается ныне уже ископаемый околпачиватель, весь зеленый от дыма, падает, хорошо еще, что трава тоже зеленая. А в-третьих, и это самое решающее, курить под колпаком совсем невыносимо. Вопрос встал ребром, пока дым стоял коромыслом: либо всем курить, либо всем бросить. И так как дым стоял коромыслом, то дышать было то же, что курить, вот почему все и бросили.
     А когда бросили курить водолазы и околпачиватели, то резко возросла производительность труда, потому что работать стали без перекуров.
     Слова «Сидр» и «Фетяска» обозначали разновидности огненной воды, изготовляемой из особым образом прокисших плодов. Это употреблялось ранее в свободное время, когда еще было свободное время. Свободное время бывает тогда, когда нет цели. У водолазов и у околпачивателей была цель, следовательно, никакого свободного времени.
     Пить спиртное было к тому же и невозможно. Водолазам потому, что спиртное легче воды и потому все всплыло, вместе с теми водолазами, которые каким-то образом поглотили некоторое количество спиртного. «Пьяному море по колено», – гласила древняя мудрость. Водолаз же работает на гораздо большей глубине и не может быть пьяным. А всплывший — какой же это водолаз, это уже водовылаз какой-то.
     Околпачивателям было пить невозможно, потому что спиртное тяжелее воздуха, и со временем все оказывалось внизу, вместе с содержащими его околпачивателями.
     Когда-то пили. чтобы шататься. Под водой нельзя шататься, вода держит, неинтересно. На колпаке долго не прошатаешься. И пили, чтобы словить кайф, забалдеть и оттянуться. И курили для того же. Почему в надписях было «Х + У = любовь»? Курили, балдели, и когда от дыма друг дружку не было видно, начиналась эта самая любовь. Пили, балдели, начинали шататься, хвататься друг за дружку, чтоб не упасть, падали, и тоже начиналась любовь.
     О любви уже было сказано. А кайф ловили, но по-своему. Водолазам надо было для этого только чуть-чуть всплыть, всплывали медленно, то есть тащились, и вот тебе и кайф. Но и тут нужна мера – чуть выше всплывешь, и уже не кайф, а кессонная болезнь.
     Околпачивателям достаточно было для ловли кайфа повисеть на краю неоконченного колпака. То есть – оттянуться. Но не перевисеть.
     Непотомственные ловили кайф, когда вылавливали перекайфовавших водолазов, ловили на лету слишком оттянувшихся околпачивателей. И еще они ловили кайф, рассуждая о водолазах и околпачивателях.
     Результатом этих рассуждений стал единственный памятник в нашем Ареале. Единственный, потому что вспоминать было нечего с начала нашей истории. Если стремиться к одинаковости пространственных сущностей, то одинаково и время, прошлое равно будущему, мгновение подобно вечности, о чем только смели мечтать поэты прошлого. Единственный памятник назывался памятником Великой Случайности. Он был посвящен околпачивателю, случайно упавшему на случайно всплывшего водолаза. Случайно водолаз оказался женского пола. От их случайной встречи произошли уже упомянутые непотомственные, до которых, как известно, наш Ареал состоял только из потомственных водолазов и потомственных околпачивателей.
     Конечно, только непотомственным могло прийти в голову увековечить такое случайное событие. Потомственные о нем просто-напросто ничего не знали. Но об этом потом.
     Непотомственные рассуждали, что эти двое, которым поставили памятник, словили самый большой кайф. Для этого кому-то пришлось долго всплывать, а другому долго лететь, так что оба они тащились. Процесс преодоления двух сред разной плотности требовал длительности. Рассуждая об этом, немудрено было прийти к понятию времени – через длительность стремления, к понятию памяти, – через понятие времени, к понятию жизни через понятие памяти и к любви через понятие жизни, возникшей благодаря сочетанию глубокого с возвышенным.
     Одни принимали все так и только так, другие так же, но с различной долей юмора. Непотомственные могли себе позволить юмор.
     Памятник Великой Случайности был выполнен очень серьезно и в то же время давал повод для бездны юмора. Это был большой прозрачный шар, сделанный из упавших отходов колпачного производства, внутри которого четко выделялась эмбриональная полость, свернутый зародыш чем-то напоминал скорченного водолаза, который не то всплывает, не то погружается, во всяком случае, движется, что передавало идею развития в пространстве. Схематичность этой контурной полости не позволяла определить точно возраст зародыша, что намекало на идею развития во времени. В полость был снизу проделан лаз, через который любой желающий мог вникнуть в положение зародыша и прочувствовать идею вечного развития. Был в этом и расчет на пользу: необходимо время от времени чувствовать себя как бы недоразвитым. Достигалось и определенное нравственное состояние, сознание того, что ты во чреве, что ты в безопасности, поскольку тебя – выносят. Так развитие связывалось с идеей, что выносят его самого. И рядом идея вынашивания, лежащая в основе всяческого творчества.
     Великая Случайность – всегда источник множества ассоциаций.
     Тем временем до памятника еще не дошли и продолжали стирать никчемные надписи. Никчемность подчеркивалась еще и наличием множества собственных имен. Потомственные давно таковых не имели, поскольку не было надобности никого звать по имени вследствие блаженной одинаковости. Вообще звать было затруднительно, особенно в славные завершающие эпохи, водолазам вследствие большой их скученности, а околпачивателям вследствие большой рассредоточенности.
     Волнами шли сосредоточения и рассредоточения, что, возможно, зависело от успехов соревнования, или наоборот, их определяло.
     Когда скученные водолазы ринулись рассредоточиваться из точки максимального сжатия (принцип белого карлика в астрофизике припоминается всем, кто поверхностно знаком с эволюцией звездного вещества), то есть, бросились на борьбу с паразитным кольцом, увенчавшим глубинный этап работ, в это же время околпачиватели начали сжиматься, закупоривая колпак (перестали падать в воду!). Но сжатие не могло быть беспредельным, поэтому шар стал завиваться на параболоид, естественно искажая евклидовость пространства и превращая его в своеобразную вазу, идеальным завершением которой была бы бутылка Клейна, известная математикам из математики. Однако прийти к этому изящному решению мешала боязнь впасть в неоправданный идеализм.
     Во всяком случае, своевременно скучиваясь и рассредоточиваясь, ни водолазы, ни околпачиватели не испытывали потребности ни в собственных, ни в чужих именах.
     Итак, имена стерли, включая хулиганов Данте и Вергилина. Тогда проступила живопись, если это можно назвать живописью, скорее это следует назвать художествами. Художества эти знакомы многим, и многие считают, что лучше с ними не знакомиться, особенно женщинам и детям. Художества, конечно, тоже смыли, несмотря на портретные и прочие сходства. Проступившие, наконец, реальные пейзажи принимали очень долгое время за очередные художества.
     Водолазы всплывали с той стороны, наблюдая за смыванием художеств на внутренней стороне. Видимо, их очень интересовало, куда уходит вода, уровень которой в эпоху смывания весьма понизился. С наступлением темноты водолазы исчезали, а утром опять появлялись. «Опять пейзаж с Полифемом!» – восклицали смывающие и стирающие. Проскальзывали мимолетные околпачиватели, так как в связи с понижением уровня вод увеличилась амплитуда колебания колпака. «Снова полет Икара!» – сетовали смывающие. Вернее, сетовали бы и восклицали бы, если бы знали собственные имена.
     В основном же, поскольку художества отражают действительность, на протяжении нескольких поколений смывали и стирали собственные отражения. И все это не прошло даром. Так возникла вера в бессмертие произведений искусства. Возникла она тогда, когда, наконец, выкачали всю кромешную воду.

Конец первой скрепки.

х х х
     Первую «скрепку» я очень быстро прочитал, бумага была сыроватая, буквы расплывались, но не тонули, все можно было разобрать. Вторая «скрепка» была гораздо в худшем виде, она слиплась и, чтобы не порвать страницы при чтении, я оставил ее сушиться.
     Вечером шла по телевизору восемьдесят девятая серия детектива «Все равно его поймают». Производство по заказу Всепустынного комитета защиты от потопов. Мне удалось выяснить, что эта серия та же самая, что и двадцать третья, и я решил не смотреть. Позвонил инженеру Кроватьеву, которому врач запретил смотреть телевизор. Врач был с производства, а Кроватьев не справлялся с каким-то проектом, и его обязали проектировать в течении ближайших тринадцати серий. Группа активистов из молодой смены, не имеющая телевизора, добровольно контролировала, чтобы Кроватьев телевизор не смотрел. Сидели у него вечерами, сами смотрели, он же проектировал, спрашивая у них время от времени из кухни: «Ну как, не поймали?» – «Нет еще, дядя Петя», – отвечал кто-нибудь из активистов.
     Я позвонил Кроватьеву и зашел к нему сыграть в балду. Заодно взял с собой первую скрепку. Активисты смотрят серию, мы играем, а активисты думают, что Кроватьеву помогаю с иностранных языков переводить. «Б» написал я, «р» приписал Кроватьев, «бр» – это уже слово», – неуверенно предложил я. «Ну да, – возмутился Кроватьев, – если слово, то брр, с двумя р, а вообще междометия не в счет». «О» написал я. «Водолазы вверх не смотрели, их устраивали морские звезды. Они, размножившись, намного превзошли околпачивателей числом и продвинулись вперед в своей подрывной работе», – прочитал вслух Кроватьев и добавил: – «Кто «они», – морские звезды?» Он дописал «н», а я сказал, что я за это не отвечаю, хотя по смыслу ясно, и дописал «т». Кроватьев дописал «о» и очень встревожился, а когда вышел у меня «бронтозав», стал доказывать, что это уже слово, что это, дескать, тип руководителя. Но пришлось-таки ему приписать «р» и вписать себе «б». «С» – начал мой партнер, я добавил «т», он «р», я «а», он «н», обрадовался и стал читать, пока я думал. «Никакого представления о системном подходе», – рассуждал он, пока я думал. – Даже о «Перт-системе» никакого понятия. Слыхал о программе строительства атомных подводных лодок с ракетными установками? Они там за океаном, т. е. бывшим океаном весьма преуспели в этом деле. Лодку строили для ракеты, а не ракету для лодки. Правда, результат все равно бессмысленный, раз океана нет, но подход был на высоте. А эти водолазы и околпачиватели совсем темные люди. И зачем им это все, странно...» Я записал второе «н», получилось «странн». Кроватьев приписал «и» и снова обрадовался. Думал, что я сейчас «к» напишу, и «б» себе – один-один. «Интересно, где они доставали «Кент», когда еще не бросили курить?» «Ц» – перебил я его, и ему ничего не оставалось, как вместо ожидаемого «странник» записать «странница», еще «а», и себе второе «а», в его графе было уже «ба».
     Я записал «Ю», он злорадно вставил «л», решил, что поймал меня, будто кроме «юлы» я ничего не найду. ¬– Поймали, дядя Петя, поймали! – завопил из комнаты кто-то из активистов, – ах, черт, опять не его...  – Пьяному море по колено,  и верно, древняя мудрость, – бубнил Кроватьев, – где нынче море-то возьмешь... – Е! – заявил я, и мы долго препирались, возможно ли отглагольное существительное «юление» от «юлить». Все-таки я выспорил и этот балл, Кроватьеву уже вписали «бал». – Да, – размечтался Кроватьев, – любовь и верно ничто иное как великая случайность. Не познакомься я с Надей случайно на аэродроме в Куцке, и не дай она мне телефон, я вряд ли бы нашел другой случай познакомиться с Верой. Звоню я, спрашиваю Надю, а мне говорят, что таких здесь нет, а я говорю, что не таких, а такой, и телефон мне на аэродроме дали. А мне говорят, что никакой Нади, что Верой зовут. Я и говорю тогда Вере, что раз так, так буду ждать на станции метро Парикмахерская, а в руках буду арбуз держать, она согласилась, что придет, будет в шляпке. Жду, жду, арбуз тяжелый, наконец, смотрю, стоит одна, вы, говорю, не Вера, а она говорит, что не Вера, а Люба, и ждет Леву. Не дождались мы Леву, и пошли ко мне арбуз есть...
     Семь лет душа в душу жили, пока вдруг Лева не нашелся. В командировке какой-то срочной он был... Я тогда в тоске опять Вере позвонил, мне говорят, нет таких, есть Надя, потом говорит, что Вера с Левой давно здесь не живут, и Вера никогда не жила, а только в гости когда-то ходила, пока с Левой не познакомилась. Правда, сейчас Лева уехал в срочную командировку, так что если позвонит Вера, может, что передать... Я уже было хотел что передать, как тут Люба вернулась, говорит Лева уже не тот...  Э!– написал он тем временем, а я напомнил, что он сам говорил, что междометия не в счет, и написал «х». Пришлось ему «о» дописать и приписать себе еще «д».
     Теперь я начал с «к», он добавил «р», я «е», он «с», и думал уже, что на мне крест поставил. Пока он думал, я тоже думал, а он читал дальше и думал вслух: – А разве Вергилин хулиган? Я с ним в одном бассейне плавал, когда еще вода была. Ему врач прописал, толст он был, где ему хулиганить. Быть может, сейчас разбушевался, потому что воды нет. Хотя нет, он, кажется, Верзилин, а не Вергилин. И такого приятеля у него вроде не было, Данте.
     Я записал «л», и он понял, что опять сел в лужу, «кресло» выходит, и он записал еще «и», чтобы потянуть, я добавил «ц», он уже «е» и дописывать не стал.
     – Я в этом мало что понимаю, – сказал он, отодвигая рукопись, – но есть один знакомый, писатель, подписывается псевдонимом Братья Улуповы, фамилии не помню, кажется Федор, он в журнале «Скважина» работает. Зайди к нему, может, он скажет, что с этим делать. С инженерной точки зрения все здесь липа. Подкоп под остров! А что скажут Братья Улуповы, им виднее. Скажи, что от меня, мы как-то вместе на рыбалке были, когда вода была.
      – Балда! – дописал я за него последнюю букву.
     Но совет показался мне не лишним, и на следующее утро, сделав зарядку, я отправился в «Скважину».
     Редакция находилась на улице Вани Дылдина, куда она переехала с площади графов Толстых, До этого она была в тупике имени Джамбула Джабаева. О многочисленных ее переездах говорили, что «Скважина» всюду пытается бурить, но не фонтанирует, и потому непрестанно меняет место в поисках где-то зарытых талантов.
     Новое помещение было довольно большим, прежде здесь были Бани, где иногда можно было встретить популярных литераторов. Когда воды не стало, бани закрылись, но литераторы собирались здесь уже по иному поводу. Про перевод редакции говорили, что все это неспроста, известно, что у «Скважины» есть большой опыт в области добычи воды.
     – К кому? – спросил человек у входа.
     – К Федору, – не растерялся я.
     – Третья комната за углом налево, – произнес человек и поник над газетой. Я прошел за угол налево.
     В комнате двое играли в шахматы, а третий курил трубку и ходил взад и вперед, останавливаясь временами перед игроками. – Я на победителя! – говорил он, останавливаясь, и вдруг заметил меня. – Садись, старичок, в ногах правды нет, – бросил он мне. – Но правды нет и выше, – уточнил один из игроков и сделал ход пешкой. Я покорно присел возле. – А пешечку я съем, – сказал второй игрок. – Ну и ешь, – парировал первый. – Учтите, я на победителя, – еще раз остановился этот с трубкой. Второй игрок съел пешку конем, первый взял коня слоном и добавил: – Съесть? – Конины не жалко, – парировал второй игрок. Играли они темпераментно и разговорчиво, но так плохо, что казалось, будет чудом, если кто-то из них все-таки выиграет. Зазвонил телефон. Третий взял телефонную трубку и сказал: – Его нет, он у начальства. – Шах, – сказал первый. – Тебя просили, – сказал третий. – Тебе тоже шах, – сказал второй. Зазвонил телефон. – Его нет, он на летучке, – сказал третий. – Это тебя, – добавил он опять тому, которому шах. – Пат! – воскликнул первый. – Пат и Паташон, – разочарованно протянул второй. – С кем же мне играть, – развел руками, в одной из которых была трубка претендент. В коридоре послышались шаги. – Шеф! – догадалось трио, и шахматы накрыли газетой.
     Вошел человек с чеховской бородкой. И все трое, успевшие сесть по разным местам за столами, подняли головы при его появлении, а затем привстали. – Космонавты приводнились, – принес он весть. Все переглянулись и дружно расхохотались. – Черт! – понял юмор шеф, – ох уж этот район бывшего Атлантического океана! Я тоже заулыбался. – Мы не знакомы? – вежливо спросил шеф. – Это Хокусайло, – сказал с трубкой, – пишет нам на патриотические темы. – Рад приветствовать вас, товарищ Фокусайло, – пожал он мне руку и назвался: – Прохоров. Я кивнул головой, и он добавил несколько удивленно, почему я его не знаю, ведь мы пишем на одну и ту же тему. Я поспешил заявить, что очень даже знаю, читал еще в школе и сейчас очень часто читаю вслух потомкам. – Потомкам? – изумился шеф Прохоров, покачал недоверчиво головой и похвалил: – Очень хорошо. Потом повернулся резко к сотрудникам и вопросил: – Материал по борьбе с сухостью стиля руководства обводнением на собаке? – На собаке, – ответил претендент с трубкой. –Ну, добро, – уверился шеф и вышел.
     Все трое уставились на меня.
     – Старичок, – сказал претендент, – ты бы набросал отчет по командировке. Нам звонили, что ты выехал на верблюде, мы тебя так скоро не ждали. Очерк готов?
     – Какой очерк?
     – Тебе же о чем поручили? Ты же пишешь на патриотические темы, тебе, кажется, давали задание создать яркий очерк о красоте родной пустыни?
     – Красота не в пустыне, красота в сердце араба, – огрызнулся я. – Вы меня с кем-то путаете.
     – Ты не Хокусайло?
     – Я не Фокусайдо.
     –  А где Хокусайло?
     – Вы же сами сказали, едет на верблюде по родной пустыне.
     – Ладно, старичок, у нас работы по горло, тогда чего тебе?
– Мне нужны Братья Улуповы.
– Братья Улуповы? – претендент нажал кнопку в столе. Тотчас же в дверях возник человек с газетой, который, впустил меня в «Скважину».
– Как сюда попал этот товарищ? – строго спросил его претендент.
     – Федю спросили, – развел руками тот, который впустил.
     – Федю? Извини, Егорыч. Он тут ничего толком объяснить не может. «Тулуповы», говорит. Иди, ладно. – И снова ко мне:
     – Так я Федя! Ты-то кто?
     – Я от Кроватьева. Вы с ним как-то на рыбалке были.
     – На рыбалке? Вот память у человека! Я такого не помню! Ну, что там у тебя?
     – Рукопись.
     – Оставь, рассмотрим.
     Федя сразу как-то посерьезнел и протянул за рукописью руку, в которой не было трубки. Я протянул ему первую скрепку.
     – Ничего себе! Сырая рукопись! Где ты сырость достал, старичок, поделись опытом?
     – В бутылке.
     – Ты, старичок, в бутылку не лезь. Мы рассмотрим, раз ты оставил. Тем более, тебя Кушеткин рекомендовал. Нам молодые дарования нужны! Только не поминай «Улуповых», у нас сейчас с этим скандал, почему я тебя сперва испугался. У нас тут сатирик один, известный, за материалом в очередной раз за материк выехал. Ну, жена его, понимаешь, молодая, без дарования, делать нечего, связалась с какой-то компанией, они ей мозги запудрили, братьями Улуповыми назвались. Она ведь не клюнула бы, не скажись они знаменитостями. Что там они творили, одному богу известно, только вернулся сатирик с материалом, злой как черт, и жена к нему, где материал, а он туда, сюда – торшер в доме пропал. Ну, призналась она во всем, а Улуповых и след простыл. А как я единственный под этим псевдонимом оказался, то все на меня свалилось. С сатириком обошлось, он было пришел тут выяснить, так шеф его выставил, сказав, – ничего, злее, будет. Он шефа боится, вдруг материал надо будет пристроить. Но вот когда об этом сатириковой жены любовники узнали, тут жизни не стало. Приходили, скандалили, на торшер им плевать, говорили, им честь дорога, так сказать, мундира... В общем, видишь, как бывает, старичок, ты уж прости, что я Егорыча вызывал, выставлять приходится, Егорыч у нас спортсмен-разрядник.
     Видно было, что он эту историю рассказывает не впервые и по необходимости, в его голосе была даже настоящая скорбь, и он рассказывал бы еще подробнее, если бы не телефонный звонок. – Его нет, он в типографии, – незаинтересованно ответил Федя и, уже положив трубку, объяснил сотрудникам: – Это меня.
     Я не стал больше мешать людям работать и ушел. Ответ на рукопись мне обещали выслать на дом, хотя я хотел сказать что мне объяснять не надо, что там в рукописи, надо самим разобраться, что и как, и что с ней делать.
     Ответ пришел в понедельник тринадцатого, как раз через три месяца после моего посещения «Скважины». Его принес редакционный курьер в шортах и босиком. Я расписался в получении, вскрыл конверт и начал читать.