О Башмаке Эмпедокла, В. Куприянова

Валерий Липневич


Ирония бывает здоровьем, когда освобождает душу от пут всего относительного, и бывает болезнью, если способна выносить абсолютное лишь в облике ничто. Это определение принадлежит Кьеркегору. Благодаря болезненной иронии читатель сегодняшних русских текстов с «обликом ничто» знаком достаточно коротко. Не миновал его и юмор. Разумеется, прежде всего черный. Поэтому определение фантазийной повести Куприянова «Башмак Эмпедокла» как произведения иронического может скорее оттолкнуть, чем привлечь.
Правда, на сей раз мы имеем дело с редкой сегодня здоровой иронией и — что уж совсем удивительно — с добродушным юмором. Вероятно, сказывается преимущественное нахождение автора на европейских просторах, что позволяет сохранить некую примиряющую дистанцию. Надо заметить, что отсутствие злости делает юмор более прихотливым, ветвистым, избыточно-необязательным, в нем больше раблезианской игры свободных творческих сил, чем затаенно-сосредоточенной и угрюмой прицельности. Вероятно, по той же при¬чине возникает и некоторая вязкость повествования, постоянно тормозящая и сбивающая со следа свору наших читательских ожиданий. Но в конце концов мы перестаем трепыхаться и мирно следуем за не слишком озабоченным занимательностью автором, с удивлением отмечая зарождение собственного мыслительного процесса. На фоне современных текстов «Башмак Эмпедокла», пожалуй, выделяется прежде всего более высоким уровнем толерантности. Это может свидетельствовать о некоем новом произрастании в нашей литературе, пусть еще далеком от совершенства, но обещающем плоды.
Сочинитель «Башмака...» — последовательный иронист. То есть притворщик, этакий самоуничижающийся юродивый. Но ироническая маска не прирастает к его лицу, как в случае болезненной иронии. Она вполне отделяема и надевается автором в чисто инструментальных целях: для исследования явления, которое он обозначил как «феномен Померещенского» — по имени главного персонажа.
Это пишущий человек с говорящей фамилией, которого знают все, даже стюардессы. Он вроде бы есть — всемирно известен. И вместе с тем его как бы и нет: облик знаменитости расплывается — мерещится, — он неуловим для художников и фотографов, даже личный контакт не придает уверенности в его подлинном существовании. Если бы не меховая шапка, с которой он, вероятно, вынужденно не расстается, идентифицировать Померещенского было бы невозможно. Но, в конце концов, ведь главное в том, что пишет наша знаменитость.
Оказывается, что не главное. Тем более, что в последнее время он пишет по-голландски. Он активно включает в свои сочинения письма коллег-литераторов, даже не читая их, воспоминания друзей, врагов, врачей, жен. Собственно, творчество так сверхсовременно эфемерно, что не успевает воплотиться в нечто определенно-значимое и пребывает в некоем приблизительном, студнеобразном состоянии становления, очень удобном для разлива по требуемым емкостям — будь то отдельные издания или собрания сочинений. Померещенский существует как тип, как общественное и культурное явление, но отсутствует как личность. Ситуация парадоксальная, но тем не менее вполне реальная. Вот что писал об одном известном литераторе Д. Самойлов: «Говорить о нем как о типе легче, ибо он довольно полно представляет явление жизни. А индивидуальные черты его как бы расплываются и не складываются в личность. Видимо, возможен яркий тип, который не является яркой личностью».
В сущности, эта призрачность, условность, двойственность существования (вплоть до череды двойников) — в тумане слухов и легенд, скандалов и сплетен — и является основой популярности его имени. Эта атмосфера искусно создается и поддерживается. Именно эта атмосфера и есть подлинный продукт творчества господина Померещенского — откровенно самовлюбленного, добродушно-снисходительного, капризно-избалованного, хитроумно-расчетливого.
Отсутствие у читателя отрицательных эмоций по отношению к герою — добродушный ловкач всегда в фаворе — позволяет более свободно взглянуть на него — и сквозь него — на проблему. Померещенский создает не культуру, которая в обществе потребления не нужна, но продукт потребления — символ культуры. Он исполняет необходимую роль в театре жизни, когда замотанные зрители успевают схватить только имя персонажа, дающего суррогатное удовлетворение «культурной» потребности массового — и все решающего (большинством) — «реципиента».
Ведь современный масскульт, устремляясь к благам либерализма, вкушает то немногое, что осталось от последнего — от великих упований на рационализм и техницизм, от безоглядной веры в несокрушимую поступь прогресса, в святость человеческих прав. Сегодняшняя ситуация западного мира (а наша — завтрашняя) — уже не либерализм, но либертаризм:  абсолютизация индивида, атомизация и фрагментация общества, откровенный гедонизм, ставший смыслом жизни.
Именно тогда господство скандальной славы, представляемой Померещенским, уже не заглушает, как замечал Я. Голосовкер, но просто-напросто убивает наш инстинкт культуры, который, как ни верти, остается основным инстинктом всякого жизнеспособного общества. Ему-то и нужны идеальные личности, «замечательные люди». А если они не нужны в нашем отечестве, как выясняет в конце концов автор повествования о Померещенском, то — вопрос абсолютно серьезен — «зачем тогда люди вообще?».
В тексте на окололитературную тему в «несерьезной», иронической форме, прихотливо играя символами культуры и реальности, Куприянов сумел схватить и очертить нечто достаточно серьезное и общезначимое — тип антикультурного существования в рамках культуры.
Валерий ЛИПНЕВИЧ.

НОВЫЙ МИР,1998, 6


© Copyright: Валерий Липневич, 2013