Сожжение писем Burning the Letters

Я развела огонь, устав
От сжатых добела кулаков
Старых писем, их мертвящего треска,
Когда приближаюсь к мусорнице.
Что они знают такое, что мне неизвестно?
По зернышку рассыпают пески,
Где мечта о чистой воде
Улыбается, как поездка на отдых.
Я не утончена,
Любимый, любимый, я, знаешь, устала
От картонных коробок цвета цемента или собачьей своры,
В ненависти которой —
Тоска на поводке у человечьей стаи
В красных куртках с глазами и метками почтовых штемпелей.

Этот огонь может лебезить и лизать, но он беспощаден:
Ящик стеклянный,
Куда мои пальцы проникнут, хотя
Они плавятся, тают, и сказано им
Не прикасаться.
И здесь писанью конец,
Вертким закорючкам под наклоном, лебезящим, с улыбкой.
По крайней мере, теперь для них нашлось место на чердаке.
По крайней мере, не буду теперь у них на крючке
Немой рыбкой
С одним оловянным глазом,
В поисках проблесков,
В арктических водах
Между этим желаньем и тем.

И я в домашнем платье ворошу кочергой картонных птиц.
Они прекраснее моей бестелесной совы,
Утешают меня,
Взмывая и улетая, но слепы они.
Они бы вспорхнули, черны и блестящи, как ангелы черные,
Да нечего им сказать.
Я о том позаботилась.
Концом кочерги
Ворошу хлопья бумаги, которые дышат, как люди,
Выметаю вместе
С пожелтевшим салатом и немецкой капустой,
Вовлечена в их голубые мечты,
Как зародыш, вовлечена.
И с черными краями
Увядает у ног имя,
Витиеватое яичко
В гнезде из корней волос и скуки —
Бледные глаза, гортаней кожаных звуки!
Теплый дождь марает волосы, не потушив ничего.
Вены мои, как деревья, рдеют.
Собаки рвут на части лису. Вот на что это похоже —
Красный взрыв и крик:
Отколовшись от разорванной сумки, он не умолкает
Со смертью глаза,
Набитого до отказа,
Но продолжает окрашивать воздух,
Сообщая частицам туч, листьев, вод,
Что есть бессмертье. Что он бессмертен.

Перевёл Ян Пробштейн



Сжигая письма

 Кормлю я пламя; так устала

 От белых костяшек старых писем,

 В корзине для бумаг гремящих

 Смертельно, когда подхожу я близко.

 Что они знали, а я не знала?

 По крупинке превращают

 В пустыню мечту мою напиться.

 Дальним светом в песках она струится.

 Я- не нежная

 Милочка, милый, я устала

 От картонок цвета цемента, от собачьей стаи, с ненавистью

 Не расстающейся, ведомой

 Стаей мужчин в красных жакетах,

 От глаза марок проштампованных.

 

 Без жалости пламя может лизаться, лаская:

 Сосуд стеклянный

 Обнимает моя ладонь, провисая

 и плавясь, хоть было говорено,

 Не тронь.

 И здесь кончается писанье,

 Улыбки, улыбки, плавящиеся закорючки.

 Наконец чердак будет очищен,

 А я не буду мертвой рыбкой

 Под его крышей

 Болтаться, глазом оловянным

 Следя за блеском,

 В арктической шубке

 Скользя меж желаний по леске.

 

 

 Я- в халате, углеродных птиц вздымаю.

 Совы моей бестелесной прекрасней,

 Они утешают.

 Тычу в них- вот они, слепые,

 Превратятся в угольных ангелов, черных, блестящих, но

 Впервые ни о чем не расскажут.

 Я позабочусь

 Об этом. Кочергой расчленю

 Бумаги, которые дышат, как люди.

 Их распылю

 Среди листьев салата и немецкой капусты,

 В голубых странных снах,

 Совсем как зародыш.

 И имя в черной оборке

 

 Вянет у ног,

 Грешный ятрышник

 B переплетеньи корней и скуки-

 Бледность глаз, кожаное нутро!

 Дождь волосы смажет, ничто не потушит.

 Вен моих светится лес.

 Собаки травят лису. Так вот как это бывает-

 Красный всплеск и вскрик,

 Выпавший из взорванной сумы,

 Не кончающийся мертвым глазом,

 Мертвенным ликом,

 Но продолжающий окрашивать воздух,

 Говоря частицам облака, листьев, ветра

 О бессмертьи. Что это бессмертно.

Перевела Галина Иззьер


Burning the Letters

 I made a fire; being tired
 Of the white fists of old
 Letters and their death rattle
 When I came too close to the wastebasket
 What did they know that I didn't?
 Grain by grain, they unrolled
 Sands where a dream of clear water
 Grinned like a getaway car.
 I am not subtle
 Love, love, and well, I was tired
 Of cardboard cartons the color of cement or a dog pack
 Holding in it's hate
 Dully, under a pack of men in red jackets,
 And the eyes and times of the postmarks.

 This fire may lick and fawn, but it is merciless:
 A glass case
 My fingers would enter although
 They melt and sag, they are told
Do not touch.
 And here is an end to the writing,
 The spry hooks that bend and cringe and the smiles, the smiles
 And at least it will be a good place now, the attic.
 At least I won't be strung just under the surface,
 Dumb fish
 With one tin eye,
 Watching for glints,
 Riding my Arctic
 Between this wish and that wish.

 So, I poke at the carbon birds in my housedress.
 They are more beautiful than my bodiless owl,
 They console me--
 Rising and flying, but blinded.
 They would flutter off, black and glittering, they would be coal angels
 Only they have nothing to say but anybody.
 I have seen to that.
 With the butt of a rake
 I flake up papers that breathe like people,
 I fan them out
 Between the yellow lettuces and the German cabbage
 Involved in it's weird blue dreams
 Involved in a foetus.
 And a name with black edges

 Wilts at my foot,
 Sinuous orchis
 In a nest of root-hairs and boredom--
 Pale eyes, patent-leather gutturals!
 Warm rain greases my hair, extinguishes nothing.
 My veins glow like trees.
 The dogs are tearing a fox. This is what it is like
 A read burst and a cry
 That splits from it's ripped bag and does not stop
 With that dead eye
 And the stuffed expression, but goes on
 Dyeing the air,
 Telling the particles of the clouds, the leaves, the water
 What immortality is. That it is immortal.