Расколотый язык

Смотри, горит земля, но так далеко,
что можно не спешить, но языки
взметнулись и в мгновенье ока
объяли пламенем. И ты кричишь: «Беги!»

А мне бежать нет сил. Вся обмерла
от страха и дрожу на тонкой леске
игрушкой из прозрачного стекла.
Стекло, чернея, треснуло. От треска
очнулась и кричу в ответ: «Бежим».

Огонь гудит, вытягивая пламя
и слизывая снизу до вершин
огромные деревья, даже камни
испепеляя в ярости, а мы…
 


                II

А мы с тобой чумазые и потные
в последний миг из огненной тюрьмы
сбежавшие, легко и беззаботно
бежим, за руки взявшись, непримятою
травой, туда, где гладь речная плавится,
прохладой веет, влажной мятою
и через край переливается
зелёного такое белое на голубом,
что всё теряется в глазах и легкой дымкою,
верней дымк;м, преображается
немного в странную картинку
незамутнённой пасторали.


                III

И мы стоим в недоумении,
вернее только что стояли,
но руки вдоль повисли линии
нас разделившей
и разъятые по обе стороны мгновения
в глаза друг другу глядя, таяли.
 


                IV

Легче пуха поступь по
                травушке-муравушке,
точно матушки ладонь
                гладит ножки.
Краешком обхожу, боясь примять,
                каждую былиночку.
Шепчет ветер, тишины не нарушив:
                «Диточка».
Оглянулась – тьма стоит,
                тьмою расходящаяся.
Между двух миров несу
                душу засыпающую.
 


                V

Как странно слышать голос вне себя.
Он жизнь мою от края и до края
рассказывал, стоящей предо мною
всю, без утайки. На колени
встаю и с головой в подол уткнувшись,
молча плачу, не понимая,
зачем лицом похожи и равны годами.
И стыдно, что сейчас она узнает
всю правду, ту, которую нельзя
знать матери. Но теплая ладонь
легла на волосы и гладит
в бессильной нежности
хоть что-то изменить.
Смотри, опять огонь,
опять горит, всё что вокруг
и что внутри! «Не говори!»
«Не говори».
 


                VI

С трудом дыша от гари и от дыма
на километры выжженной долины
в бреду горячечном туда, где манит
голубизною воды Иордани,
бреду сквозь ад. Всё ближе, всё прозрачней
вода зеркальная. Но, веки приподняв, вдруг вижу,
как белое священство водит храмы,
вокруг меня за руки взявшись, и дымами
торжественно и гулко в небеса
возносятся псалмами, словно пса
изгнать пытаясь.
И черною становится вода,
чернее чернозема. И нет мне дома.
              Я – врата.
 


                VII

И выходили бесы из ворот –
по-деловому, но по одиночке,
и каждый был так чем-то озабочен,
что даже не подумаешь, что бес.
Их было много. Все облачены
пластмассовыми лицами, улыбки
приклеенные наспех косо, криво,
сверкали фотовспышками и «чиз»…
остатками чизб;ргеров. Но был
один особенно упитан и противен –
весь красный и налившийся до чрез…
чрезмерности, а главное всё время он двоился,
как ртуть. Подпрыгнет – раздвоится.
О, сколько их! Уже за горизонт
перехлестнули. – Несть числа, идущим из ворот
моей души, уснувшей, как младенец.