Берег Тартарии

 

                ***
Я себя уже не понимаю,
                ту,
   что перепутав поезда
                от Казани,
        поручни хватала
и кричала в чёрные глаза
                проводницы
       что-то про КамАЗ,
                на весу
     пытаясь удержаться.

Пальцами железными
                по пальцам
                била,
точно клювом в наказанье
                птица
           неокрепшего птенца,
из гнезда
                на родину чужую
        выпавшего…

     Высадила, всунув
                фибровый, со злостью, чемодан,
           буркнула
и обирая горстью
                волосы растрепанные,
                знак
подала дежурным,
                скрылась в тамбур.
Медленно состав
                тронулся,
     пыхтя пропал из виду.
          
                .
Пересела до Йошкар-Ола и поехала:               
слегка, быстрей, сплошная лента…
 За окном ни в поле огонька.
                ни села.
             В разгаре лето.
                Высунулась:
                ночь,
и теплый ветер
                раздувает щеки.
                Щекота!

                ***            
Невозможно усидеть на месте-
ноги сами в пляс и всё быстрей,
и уже мелькают придорожные,
местности чужой всё осторожнее
взгляды незнакомых мне людей
по повадкам, по менталитету,
по разрезу глаз и форме скул…

А когда пойму, что здесь и небо –
                всё чужое -
до Йошкар-Ола рубля не хватит-
меньше трех рублей.
Но хлеба всё ещё хватало досыта,
правда, не всегда хватало дня
в выходной купить на всю неделю.

Очередь всё время удлинялась:
братья, сватья, тетушка отца-
этой бесконечной канители
                родственной
           не виделось конца.

                ***
Здесь темнота, что выколишь глаза,
когда идёшь от клуба после танцев
к вагончикам, но кончиками пальцев
откроются для взора небеса,
так неожиданно, что голову задрав,
от изумления и трепета немая,
остолбенею вдруг, не понимая,
что происходит.

                Точно из ведра
пылают яблоки хвостатые и кружат,
взрывая небо, и с ветвей срывая
другие яблоки и скатами сараев
на огороды катятся.
                Сященный ужас
трепещет каждой жилкою и колет
тончайшими иголками.

                На поле,
на брёвнами обуженную Каму,
как будто выговаривая: "Каме
грядеши?" И по чёрной перфоленте
чертами огненными режет
на языке неведомом, но реже.
Последней спичкой фиолетовою
                чиркнет
               и стихнет.

                ***
Резервуар для нефти, вязкий
от красной ржавчины и всяческих ошмётков,
но добровольцам выдали повязки
в три слоя и по длинной щётке.

Втроём три смены тёрли и скребли
на сколько рук хватало и на сколько
хватило лёгких и с трудом смогли,
когда в глазах поплыли краснопёрки,
на воздух выйти и у входа лечь,
дыша как рыбы жабрами, как птицы
упавшие, и долго будет течь
вода на воспалившиеся лица.

А этот монстр всю осень простоит
среди бессмысленных траншей и котлованов
полузасыпанных и по весне сгнобит
не меньшее количество болванов.

Но может быть, доверчивым не в меру,
когда-нибудь- наивным и смешливым -
зачтётся им по неразумной вере
с небес упавшей веточкой оливы.

                ***
Ни слова не произнесёшь, а просто
подмётки к сапогам кирзовым
верёвкой в три нахлёста примотаешь
и вновь совковою лопатою швыряешь
в опалубку бетон без передышки,
чтоб не застыл.

                Его везли в три смены -
   день и ночь.
                Дрожала степь от грохота и гула.
И эксковатор тупорылою акулой
                всё рыл и рыл.

Здесь будет нефтебаза для КамАЗа,
                сказали нам,
                и героизмом
                переполняясь -
                за Отчизну
мы приняли контору, 
                за которой
стоял сугубо личный интерес,
                авгура, например,
                по срезу
определяющего близость к коммунизму
                народной биомассы.
                Здесь будет,
                нам сказали,
                Нефтебаза.




                ***
                Лето
      ещё не закатилось под сентябрь,
но киноварь,
                замешанная в гроздья
    ползущей бузины по берегам,
сигналит нам,
                трамвайчиком плывущим,
         мне и Петровне -
                осень - 
                не за горами.

                В раме
Елабужская пристань и пивнушка,
как раз в той самой зоне,
                где закон
             сухой уже не действует.
- Нинон!   - Она сияет, словно на иконе,
и характерно щёлкает. Заходим,
берём по кружке. Отхлебнула - горечь.
 - Не, я любитель газировки, - и передёрнувшись:
- Быстрей, Петровна.

Петровна пьёт, вернее даже цедит
полузакрыв глаза и ничего не слыша,
и с интересом наблюдают мужики
за бабой в кепке и брезентовой спецовке
с поллулитровой кружкою в руках
всю выпивающую враз.

                Одной из нас
 сегодня будет свадьба
          и потому приехали за водкой.
    




                ***
                Водица камская -
                тёплая-тёплая,
                ласковая-ласковая.
        Но не видать ни единого камушка,
                ни отражения -
                тёмная-тёмная.
   И только всхлипы глухие о брёвна
                сучковатые,
              с рыжими подпалинами.
                Видно были когда-то
опалёнными солнцем соснами
                на том берегу противоположном,
         А здесь ложный -
                берег Тартарии.
   Не ходила бы ты, подруженька, во солдаты!

                ***
        Обжигаяся сердце
                о
                билось рёбра,
            а вдруг не успею
                и,
 ломая ребро за ребром,
                от восторга и счастья
                пело.

В одночасье сменился кадр:
                толпы толп,
           не остыв от дороги,
обивают контор пороги,
                не готовых к приёму отар.

Нам бы всем по домам разбрестись,
    разбрестись до первой пороши,
        но сошлись и завязли пути
                в бездорожье.

                ***
Что ты, девка,
                горько плачешь
            или ты не знала,
                что
провожают, как в солдаты
                во замужество,
           лишь срок не отмерен.

Точно мерин,
                службу тяжкую тянуть
                будешь,
а не сдюжишь
                метка по лицу от кулака.
Всё узнаешь:
                редкой лаской одарит
         и снова врозь по углам.
О сколько горьких
                ты прольёшь
                ночами слёз.

               
                ***
Чертополох и, чёрт бы нас побрал,
от материнской ласки в глушь уехать,
и ничего не надо: ни добра,
ни слова доброго. От смеха
мы падаем на землю и хохочем
без памяти - нам всё смешно,
но всё длинней и холоднее ночи,
и всё позднее брезжит за окном               
вагончика, пока однажды не покроет
всю землю снегом и не вскроются прорехи
в одежде. Очень скоро
нам станет в этой жизни не до смеха.

                ***
Когда от станции уходят поезда,
которую над кассой "Диким полем"
означил чей-то чёрный карандаш,
мы спазмы еле сдерживаем в горле.

Потом идём обратно, проводив
своих друзей и, кутаясь в вязёнки,
ревём беззвучно, по глухой степи
шагая сквозь колючую позёмку.

И полная, огромная луна
хрустит при каждом выдохе и вдохе.
Мы не жалеем, что приехали, но плохо
Так никогда не будет и нигде.

И ото сна очнувшись в темноте
через десятки лет, невыносимо грустно
становится от ледяного хруста
гуськом идущих по степи детей.


                ***
В чём была сорвалась
                и за порог -
      дверь распахнутая с петель.
- Ах, куда же ты, дура,
                за полночь,
                да в метель.

Оглянулась -
                в глазах заброшенных -
                ни души.
 - Берегись,
                видишь стаей коршунов
          над тобою небо кружит.

Усмехнулась
                по-нехорошему:
                -Шла бы ты.
Словно канула
                в злое крошево
   неба рухнувшего с высоты.

                ***
Снег парчой сверкает и хрустит,
словно накрахмаленный,
                по пояс
 медленно проваливаюсь,
                поезд
через парк Степановский летит
от моста над Уводью Отрадным...

Следующий, следующий тает.
Так бы и стояла - всё отрадней,
 видно замерзаю, и смиряюсь,
и на пальцы больше не дышу.

Над душой склонился белый старец...

А чуть дальше в сторону другую
                Балино,
там дед мой Михаил и бабка,
 два в одной - заснули вечным сном...

...протягивает руку.
                Пальцы точно вата,
                но хватаю.

До Бетьков ещё часа два ходу
и в два раза дольше до Челнов,
если по дороге, до КамАЗа...

Степь шагами мерно вымеряю,
точно зомби и смешная фраза
в голове застряла: "Умираю".
И ещё: "Спаси и сохрани".

Показались первые сараи,
 ферма в стороне и магазин,
поворот, а там совсем немного...

Ноги сами по себе идут
по всё более нехоженной дороге
в место, где тебя уже не ждут.

                ***
Всё как прежде: с утра метелью
ледяные сдирает снега,
точно чья-то рука с постели
 накрахмаленную простыню
 по несчётное раз на дню.
Сколько их перестелено и
переломано судеб за день
 в диком поле, в котором ничьи
оказались и москвичи,
и с далёкого Грозного мальчики,
и мой друг с Кишинёва лучший -
замерзающих, сбившихся в кучу.

                ***
Добровольно уедешь сама
в край, где будут с тобой, как с зеком,
обращаться - сойдёшь с ума,
и оглядываясь на полвека,
понимаешь, что можно в семь
верить всем поманившим пальцем
в непроглядную дикую степь,
но не в восемнадцать, не в двадцать.

И не так ли и ты, мой народ,
веришь всем болтунам и подонкам.
До сих пор в глазах комсомолки
из железных бредущие нор,
чтобы там, в ледяной степи,
наскребсти побелее снега,
ибо очень хотелось пить,
 но не жить, добровольным зекам.

                ***
 И тётка,
               тебя раза в три старше
          и шире в два -
глаза тараща
                двустволкою в тире
               спросит:
-Глупая голова,
                если профессия нет,
      зачем приехала на КаМАз?
И ты процедишь сквозь зубы,
                не поднимая глаз:
               - Партия позвала.
 И ломая грязные ногти
                о край стола:
            - А ещё комсомола.

                ***
И вспоминая ту,
                почти босую,
                в степи,            
              снег забивался в пальцы ног,
 почто такую,
                Господь,
                ты полюбить не смог!
           А слал и слал всё новые напасти
     по самой чёрной ,самой горькой масти
  и тыкал носом:
                - На, смотри,
                но разуметь - не смей,
          пока не разрублю узла - добра и зла.
И разрубал.
                Но точно головы
                у змей
                Горгоны,
   концы срастались
                в точке прикровенной
                под звуки горна.

          Запах барбариса
               
Наконец ослаблены потуги,
те, незримые тебе самой,
словно крепко стиснутые руки
 отпустил стоящий за спиной
                и ушёл.
Крикнешь - не прокатится по кругу
эхо дребезжащим колесом.
Под ноги посмотришь - от испуга
сердце ёкнет - даже малой тени
не осталось, малого сомнения -
                сон.
 Проведёшь рукой по волосам,
по лицу, расплывшейся улыбке,
рыбкой увильнувшей, по глазам,
влагой наполняющихся. Липкий
 запах барбариса у калитки
                и оса,
захмелев от сладкого нектара,
облетает старый палисад
круг за кругом, из оков сансары
         О...свобода...ждаяся.
                Весна,
девочка, пригнувшаяся ветка,
пестики-тычинки-лепестки.
Дольше протянулось полувека
головокружение тоски.