Чужое видение мира

       
        * * *
Я всё забыла. О, как пахнет дождь
ростком зелёным прорастающий сквозь пашню
из мертвого пшеничного зерна. Да,
только ложь всегда в себе самой подобна камню,
забывшему, что храмом был. Но храм
в хлев превращен неимущими сраму.
И лишь детёныши, прижавшие к сосцам
рты неумелые, напомнят вдруг о храме
случайным вскриком. Струйкой резеда
по воздуху прольется.  Сонный клевер
дохнёт теплом июльским и звезда
вечерняя затеплится над хлевом.
……………………………
Она горит, и ночь светлее дня.
Она горит и медленно восходит
по линии слепящего огня дары несущие.
Как медленно восходят. Так медленно,
что кажется прошли уже века и ничего не будет
под этим небом, сыплющим дождём
на скудные посевы… И губами припав к ростку
из мёртвого зерна, растущего,
былое вспоминаю на волоске от смерти или сна.
 
* * *
И стоя у открытого окна,
смотреть в пространство и не видеть,
как медленно витийствует Овидий,
рукой касаясь утреннего сна
продрогших яблонь, и, слагая слоги
из лепестков, струящихся с отлогих
ветвей, подсвеченных слегка
луною, растворившейся как сахар
в холодном кипятке, и задыхаясь
от красоты, одним движением века
смахнул и долгое дыхание стиха
 оставил.
         А ты закроешь ставни изнутри,
чтобы доспать часок, и русскою борзою
всё будешь рыскать садом до зари
и путаться в метаморфозах,
пока на скошенном загривке не вздыбит шерсть.
И прочь попятишься,
                в следах пиита,
          учуя собственную смерть.

        ***
Мне этот мир чужой, и кто бы мог
подумать, что с душою сотворится,
которую, как птицу, Бог вдохнул
по вдохновению. Открытая страница
передо мной. Читаю и гоню
дурные мысли. Водка на столе
и чипсы, заштрихованные зверем.
Так пишет Воробьевский – я не верю,
но до утра был петушиный крик,
и трижды голова Петра в окне всплывала
и знаки странные показывала мне.
Но сети ее вылавливали. Веки
смыкаются. «Покайся», – показывал он рыбьим ртом.
Но лбом я опадаю на поля великой книги
и палою листвою засыпаю
и этот мир и отраженный на стекле:
Евангелие, чипсы на столе
и воды Стикса, текущие на Запад за окном
и отпечатки лап, ведущих к водопою.

            ***
 Плавно – плавно мелководной
 шагом шёл рекою белый
 всадник, нежно прижимая
 бедное дитя. Меньше птахи,
 выше неба бог востока,
 с новой жертвой век от века
 прирастая. Кружат стаи
 и, заламывая крылья, надрываются,
 учуя сладкий запах. И невольно
 гладит русую головку,
 наклонённую, и капли
 просочившиеся платом прикрывает.

 Ничего уже не слышит
 бедный мальчик из России,
 но остался в его сердце
 мамин крик, как будто жилы
 ей вытягивают горлом
 на живую. И струится крик из ранок
 по одеждам белоснежным,
 по атласным, шире неба, шароварам.

 Плавно-плавно полноводной
 шагом шёл рекою красной
 всадник. Красные одежды
 развеваются,  как флаги,
 в день победы над Москвой.
 
        * * *
Как мелкая осенняя речушка,
перебирая камушки, журчит
под бережком, потом приладит ушко
и слушает, как по стерне грачи
о чём-то рассуждают, червячка
полуживого вытащив, но дрема
сморит и, задремав слегка,
под лопушком, провалится, как в омут
и там, на дне, усами шевеля и пучась
глазами рыбьими, увидит старый Пучеж
и поле конское с горчинкой щавеля.

Так мы среди пустейших разговоров
украдкою, совсем другое видим
и тайное проносим, словно воры
на цыпочках, не подавая вида.
 


   
        * * *
Я открыла свой путь и на Запад иду,
поднимая холсты, лишь зеленой луны
разливается желчь на недвижимых лицах.
И здесь его нет.
Даже имени нет, на груди ни креста,
только бледные кони, а возница бледней –
погоняет кнутом. И от боли храпят,
да косые глаза на возницу косят.

Поднимаю холсты и всем телом дрожу
и хватая за вожжи, от страха кричу.
– Отче мой, отчего твои очи черны,
словно ночь в Гефсиманском саду сатаны?
И молитву творю, на чужой будто лад.
Только кони сильней и тревожней храпят
да грызут удила, да копытами бьют,
чуя приторный запах. Их везут и везут
на телегах простых. Поднимаю холосты
и все дальше иду.

        * * *
Не ведом поздней осени порыв,
когда не в силах вырваться из круга,
взбираются на вздыбленный обрыв
и на себя накладывают руки.
Но даже с той неверной высоты 
в неровен час увидится, как низок
был горизонт, но как высок
и строен строй мерцающих созвучий
торжественно текучих между крон -
язы;ка до начала всех времён,
в котором бог-младенец видел сон,
качаясь в колыбели мирозданья.