Мои земляки

  Петр умел сжимать камни до зернистого и теплого песка, а потом струить его из огромной и мозолистой ладони в ручки подбегающих к нему ребятишек. Дети любили Петра за то, что он сжимал камни до зернистого и едва не обжигающего их ладошечки песка.
  Афанасий умел одним махом, одним ловким движением убирать душистые и промерзшие полотнища с бельевых веревок и нес их грубые холсты домой, где его встречала его жена Настена, которая любила запахи промороженного белья и своего мужа, пахнувшего снегом и промороженным бельем.
  Саша Попов ловко скакал на одной руке по деревенским тропинкам, и каждый летний вечер у последней избы на завалинке его ждали деда Паша и баба Саша. От ветхости и удивления дед громко крякал, а баба Саша качала головой, прицокивала и всякий раз говорила одно и то же: «Неси тя леший, красьний волось!» Было в ее «волосе» столько любви и неприкрытого восхищения, что Сашка на нежность ее откликался веселыми частушками, продолжая подскакивать на руке, и долго в конце деревни звучали заржавевшие бубенчики смеха стариков. Оставшись наедине с тишиной и вечной, как небо, бабкой, дед доставал табак, крутил «козью ношку» и, затянувшись, полчаса кашлял и непроизвольно, тоже от ветхости пукал. Через полчаса он замолкал и, мудро глядя на солнце, выговаривал привычное: «Вот и день разменяли».
  В жаркий день лета мальчишки деревни на реке устраивали минуты «американских поплавков». В этот день на частном магазинчике «Марина» клеилось объявление, где так и было прописано: «Амириканский паплывок». Указывалось также место действия и время. На берегу, у местечка Воронино с огромным валуном и омутной глубиной собирались стайки смешливых девчонок. По команде: «Внимание! Демонстрируется американский поплавок!» – мальчишки морскими коньками уходили под воду, и застенчивое поле реки на секунды расцветало белыми холмиками попок. В середине большого и геометрически правильного их круга позже всех всплывало загоревшее до цвета сосновой коры, голое совершенно тело деревенского дурачка Ваньки Прозорова. Девчонки на берегу хихикали и убегали в тень кустов.
  Учитель Николай слыл любителем стучать подушечками пальцев по чем ни попадя. Увлекаясь, от легкого свинга он переходил на крепенький бит-бит и притопывал ногами. На что жена его, вязавшая в нижней комнате кофточку для внука, брала в руки стоявшую всегда под рукой деревянную длинную швабру и пару-другую раз бережно торкала ей в потолок. Так она образумливала своего беспутного «ринго стара». Вверху затихало, и ученические тетради продолжали проверяться.
  В восемь утра из интерната для престарелых выходил маленький ненец Игнатий Ледков. Выход не оставался не замеченным деревенскими, потому его путь в магазин составлял ровно час и по нему можно было сверять часы. Коротенькие, опрямевшие от какой-то  болезни ноги, не сгибались и елозили по тропинке подошвами разбитых ботинок. При каждом шорке он передвигался ровно на башмак. «Энерджайзер! Энерджайзер!» – кричали ребятишки вслед безобидному и совсем бесчувственному Игнатию. А механическая игрушка маленького человечка продолжала путь и бесцветные тонкие губы в крошках табака шептали неизменное: «Ватэбэнеэ…ватэбэнэ…»
  Раз в месяц из пустынного, необихоженного домика у подстанции выбегал Лешка Чума. Его путь всегда пролегал мимо школы и школьного березового парка. Голое, костлявое тело было обмотано на бедрах видавшим виды полотенцем. Он бежал, останавливался, простирал к небу руки, выворачивал глазища и истошно кричал: «Луноход! Луноход садится! Спасайтесь все!». И продолжал вертухайский, зигзагообразный бег. Наконец, он скрывался в сарайках у двухэтажных домов, где его, обессиленного, и находили местный милиционер и врач. Через полчаса они вели его, покорного, под руки к его печальному домику. На месяц Лешка затихал и не показывался на люди.
                (продолжение возможно)