Ворон - перевод поэмы Э. По

                Эдгар Аллан По


                ВОРОН

                Как-то раз, в глухую полночь,- слабый, бледный, утомлённый,
                Я сидел в библиотеке с фолиантом мудреца.
                Задремал, вдруг, кто-то стукнул в дверь мою:"Видать, прохожий."
                Кто-то в дверь мою стучался и стучался без конца,
                "Просто путник," - я подумал, - "Просто путник стукнул в двери.
                Ну, а больше ничего."

                Было холодно и зябко в декабре в моём домишке,
                Догорал в камине уголь, обливая светом пол,
                Ждал я утра наступленья, всё мечтая о Леноре,
                О блистательной Леноре, что и ангелам знакома,
                Да забыта на Земле.

                Шторы вяло шевелились, пурпур их печалью веял,
                Наполняя душу страхом и чудовищной тоской.
                Чтобы этот страх рассеять, стал тихонько повторять я:
                "Это только лишь прохожий, просто путник стукнул в двери.
                Ну, а больше ничего."

                Я немного ободрился, стало лучше мне, пожалуй,
                Ни минуты не колеблясь, произнёс я в пустоту:
                "Кто бы ни был там, - простите, - просто я вздремнул немного,
                Вы столь тихо постучали, - не расслышал, видно, я."
                Настежь двери отворил я, - не увидел никого :
                Мрак и больше ничего.

                Изумившись, испугавшись, я смотрел во мрак с сомненьем,
                Как мне грезилось отважно, - так никто и не мечтал,
                Тишина вокруг стояла, но в ушах моих звенело,
                Нежно слово прошепталось, - имя дивное, - "Ленор."
                Я его сказал средь мрака, эхо слово подхватило,
                Понесло и повторило.
                Ну, а больше, - ничего.

                Тихо в комнату вернувшись, вдруг почуял, - жар разлился
                По груди моей и снова кто-то сильно стукнул в дверь.
                "Кто-то прячется, как-будто, за окном в саду унылом,
                Выйду, - гляну, - в чём там дело, в чём секрет ночного стука,
                Сердце малость успокою :"Это ветер, только ветер.
                Ну, а больше ничего."

                Резко ставни отворил я, - громко хлопая крылами,
                В дом влетел огромный ворон, - птица древняя, как мир.
                Он презрительно скосился на меня и с миной Лорда,
                С миной Леди взгромоздился на Паллады белый бюст.
                Сел на белый бюст над дверью.
                Ну, а больше, - ничего.

                Снова я приободрился, - улыбнулся важной мине,
                И сказал:"Хоть ты без шлема и, как вижу, без щита, -
                Ты не трусь, угрюмый ворон, путник ночи окаянной,
                Имя как твоё в том царстве,
                Что плутоновым зовётся?
                Каркнул ворон:
                "Ни - ког - да -а -а"!

                Изумился я, конечно, - ворон древний ясно понял
                Всё, о чём ему сказал я, хоть и смысла не увидел в том,
                Что ворон прокричал. Скорбь мою не облегчил он,
                Но, и надо же сознаться, что никто не видел птицы
                Или зверя, что зовётся очень страшно:
                "Никогда."

                Ворон, взгромоздившись лихо на Паллады бюст над дверью,
                Произнёс одно лишь слово, словно душу мне излил.
                Ничего не каркнул больше, он сидел, не шевелился,
                И тогда сказал себе я:"Все друзья мои далёко.
                Этот - тоже уберётся, взяв все помыслы мои".
                Крикнул ворон:
                "Ни - ког - да - а -а"!

                Дрожь по телу пробежала - страшен этот чёрный ворон,
                И сказал себе:"Наверно, это всё, что ворон знает, -
                Может быть, хозяин старый научил его когда-то, -
                Горько мучился от боли, - бесконечной и бессрочной, -
                И тогда его надежды превратились в "Никогда."
                Больше, видно, - "никогда."

                Тут я снова улыбнулся, подкатился вместе с креслом
                К этой птице чернокрылой, - что на  бюсте у двери.
                Утонул в подушках кресла и ударился в раздумья,
                Силясь тайну разгадать:"Что хотел сказать мне ворон?
                Грустный, тощий, неуклюжий,- вещий ворон, громко каркнув
                Мне  однажды:
                "Больше, видно, никогда."

                Я сидел, объятый тайной, потерявшийся в догадках,
                Я молчал, а чёрный ворон жёг глазами сердце мне.
                Значит, невозможно было эту тайну рассекретить.
                Голова моя, невольно, уронилась на подушку
                Под мерцаньем света лампы.
                Фиолетовой подушки бархат лампа мягким светом обласкала,
                На него своей головки дева больше не положит,
                Не положит  никогда.

                Мне внезапно показалось, - воздух дымом стал клубиться,
                Выходящим из кадила, что качалось, как в часах
                Будто маятник, который раскачали серафимы,
                Чьи стопы скользили тихо по застеленным коврам.
                "Горе мне"! - вскричал я громко, - "Бог даёт бальзам забвенья.
                Чтобы впредь не вспоминал я про ушедшую Ленор!
                Пей же, пей бальзам целебный и забудь, забудь навеки
                Безвозвратную Ленор"!
                Каркнул ворон:
                "Ни - ког - да - а - а"!

                Вскрикнул я :"Пророк злосчастный!Птица ль ты, а, может, дьявол?!
                Всё-одно ты напророчил мне грядущую беду!
                Но ответь, во имя Бога и небес, висящих грузно,
                Расскажи душе несчастной, - что ей в будущем дано?!
                Обниму ли я в Эдеме ту, - прекрасную, святую,
                Что и ангелам известна там под именем "Ленор"?
                Каркнул ворон :
                "Ни - ког - да - а - а"!

                "Будь ты проклят - птица-дьявол!Убирайся же отсюда!
                Улетай в Плутона царство, - там тебя, наверно, ждут!
                Но - гляди!Не оставляй мне ни пушиночки, ни перьев,
                Чтобы ввек мне не напомнить о твоей бездушной лжи!
                Мой приют неосквернённый оставляй, убравшись с бюста,
                Вырви клюв из сердца, дьявол, и лети, куда подальше"!
                Каркнул ворон :
                "Ни - ког - да - а - а"!

                Ночь прошла, а чёрный ворон всё сидит на белом бюсте
                Над дверьми, глазища вперив, словно сатана, в меня.
                На полу,- такой же ворон, - в виде тени, сверху павшей,
                И моя душа из круга этой тени, - страшной тени,-
                Не уйдёт уж никогда!


                26.11.2011

                15-30


                Пояснения: Автор этого перевода(в моём
                лице) отдал должное, на его взгляд, самому вели-
                кому и самому трагическому
                поэту Америки, - Эдгару Аллану По, прожившему
                тяжелейшую жизнь и написавшему много величайших
                произведений, вершиной которых является "Ворон."
                Я вынужден был пренебречь блестящей рифмой ори-
                гинала, чтобы попытаться сохранить без искажений
                подлинный смысл  этого шедевра. Если кто-
                то ещё не читал "Ворона" ни разу - лелею себя
                надеждой, что он перечитает всего Э. А. По,- не
                так много(к сожалению) оставившего потомкам
                своих стихотворений.


               

Edgar Allan Poe
The Raven
[First published in 1845]

  Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
`'Tis some visitor,' I muttered, `tapping at my chamber door -
Only this, and nothing more.'

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow; - vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow - sorrow for the lost Lenore -
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore -
Nameless here for evermore.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me - filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
`'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door -
Some late visitor entreating entrance at my chamber door; -
This it is, and nothing more,'

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
`Sir,' said I, `or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you' - here I opened wide the door; -
Darkness there, and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, `Lenore!'
This I whispered, and an echo murmured back the word, `Lenore!'
Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
`Surely,' said I, `surely that is something at my window lattice;
Let me see then, what thereat is, and this mystery explore -
Let my heart be still a moment and this mystery explore; -
'Tis the wind and nothing more!'

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore.
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door -
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door -
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
`Though thy crest be shorn and shaven, thou,' I said, `art sure no craven.
Ghastly grim and ancient raven wandering from the nightly shore -
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!'
Quoth the raven, `Nevermore.'

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning - little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door -
Bird or beast above the sculptured bust above his chamber door,
With such name as `Nevermore.'

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only,
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered - not a feather then he fluttered -
Till I scarcely more than muttered `Other friends have flown before -
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before.'
Then the bird said, `Nevermore.'

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
`Doubtless,' said I, `what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore -
Till the dirges of his hope that melancholy burden bore
Of "Never-nevermore."'

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore -
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking `Nevermore.'

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamp-light gloated o'er,
But whose velvet violet lining with the lamp-light gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.
`Wretch,' I cried, `thy God hath lent thee - by these angels he has sent thee
Respite - respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe, and forget this lost Lenore!'
Quoth the raven, `Nevermore.'

`Prophet!' said I, `thing of evil! - prophet still, if bird or devil! -
Whether tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted -
On this home by horror haunted - tell me truly, I implore -
Is there - is there balm in Gilead? - tell me - tell me, I implore!'
Quoth the raven, `Nevermore.'

`Prophet!' said I, `thing of evil! - prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us - by that God we both adore -
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore -
Clasp a rare and radiant maiden, whom the angels name Lenore?'
Quoth the raven, `Nevermore.'

`Be that word our sign of parting, bird or fiend!' I shrieked upstarting -
`Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken! - quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!'
Quoth the raven, `Nevermore.'

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted - nevermore!