Морока

Глава первая

Сердце блазнится, несмысленно да неуимчиво,
все победы оборотились бедами,
край бедовый мой, обедованный,
мастера здесь хоть  куда:
наплечных да заплечных дел,
средь народной босоты
да наготы немерной
все похаживали да пошучивали,
да сеяли известия, от коих известь
в членах человечесних осаживалась,
да страх, да рознь, да супостатные находы,
да нелюбовь великая к ближнему,
да глум втихомольный,
и стал народ глухонем,
как бы скопищем тел одиногих
с ушами, отверстыми попусту,
да очами зашоренными,
аки стадо козлищ,
ведомых на бойню покорливо
да себя же и топчущих в скопище:
первый день — правых,
другий день —  левых,
а во третий — тех, кто посередке.

              Мать учила недоумка:
              коли будешь ты зазорчивым
              и родителей не чтить,
              быстро станешь разговорчивым,
              как зачнут тебя когтить.


Клевета да клегота, —
слышишь клекот куроклика?
водружая на алтарь,
клеветарь листает книгу
и срывает птичьим клювом
за печатию печать.
Хищно разверзает пасть
судеб и наветов книга,
и не ведает, не знает
мудреватый клеготарь,
что напрасна суета
и напраслина тщетна,
и душа его пуста:
обступила его сердце
курокличья слепота.

Стогны опустели, души вымерли,
колокола обезъязычели,
закатилося вече народное,
и ночь покрыла ту землю
осязаемой тьмою,
и стояла та ночь
целый век.
И настало безгодье.

Глава вторая

и нашли на ту землю
чудища с мордами крысьими
и лошадиными крупами,
а торсы у них человечьи,
и покрыли они все лицо
той земли, и пожрали
растенья, и травы,
и листья, и корни,
и выпили реки,
и одолело ту землю безводье
и безживотие злое,
и стала земля нагою.

          Жди дождя, дождя, дождя ...
          Даждь нам дождь, - молили мы,
          и ответили из тьмы:
         «Не о том просили вы,
         что утратили однажды.
         дам вам дождь. но только днесь
        утолите жажду гаждой».

И хлынул на землю
из тверди разверстой
гнилостный ливень.
и гнилью наполнились реки,.
и воссмердела земля.
Азвы и язвы,
мор и чума —
скажите нам, разве
сошли мы с ума?
и смерды диву дивились:
покрыли ту землю
травы - не травы,
цветы - не цветы,
а как бы деревья:
стозевны, облы, огромны,
с лепестками вроде ушей
и гигантскими зевами,
кои вбирали все,
что мимо летело,
шло, пресмыкалось,
и замерли смерды:
сковала их оторопь
хваткою мертвой.

Глава третья

А как начала спадать оторопь,
и народ отходить от мороки начал
да косточки расправлять затекшие,
да по сторонам оглядываться,
перешептываться да шушукаться,
виноватых да крайних искать, как водится,
а после осмелел, не слыша плетки,
кричать на торжищах начал истошно,
да, бия себя в грудь натруженную,
искать, кому бы слезы его отлились.

А без веры нутряной
так и тянет, Боже мой,
правым быть да левых бить,
в пострадавших вечно быть,
вековать да куковать:
Щас мы вас в такую мать!

Нас учили демократы:
«Не отчаивайсь, робяты,
коли общество — злодей,
подстрекает на злодейство,
И порядочных людей
превращает это действо
в татей, пьяниц да ****ей, —
вы ни в чем не виноваты,
не отчаивайсь, робяты!"

Круг за кругом, век за веком
жестко спит, хоть мягко стелет,
каруселит, каруселит,
каруселит человек.
Нелегко быть человеком.

Глава четвертая
Пригорюнился народный избраннник:
дума трудная, неподъемная
одолела мужа сего:
То ли воли больше дать,
то ль, пока не поздно, вспять
повернуть закона дышло,
как бы худшего не вышло:
левые пускают сопли,
правые уже громят
инородцев всех подряд —
демократии оглобли
и правления бразды —
ни туды и ни сюды!

Чрево пустое чревато бунтом,
червоточина смуты проникла в сердце столицы:
бывший сподвижник, ярыжка, смутьян
подбивает к бунту народ
на стогнах просторных.

Стогны и стоны,
гул и глум,
рты разверзлись —
ярость, шум.
Ор многозевный
над градом стольным,
ползет измена
путем окольным.

От края и до края
встает страна большая,
встает на смертный бой
опять с самой собой.

И поражали друг друга
брат брата и враг врага,
и кровь текла, изливаема бездобь
в черную бездну.

Удавец пришел к давцу
с вервием за пазухой:
деньгодержец, вам к лицу
этот галстук вязаный.

Безводие. Безумие. Безлюдие.
Безгодие. Бездушие. Безлюбие.
Вдохни в них свет, чтоб эти души ожили.
Бездушие. Безлюбие. Безбожие.
Глава пятая

у иссохшего дерева на берегу жалкой речушки
трое стояли: старый пьянчужка с всклокоченной гривой,
красным курносо вздернутым носиком
и голубыми испитыми глазками,
пapeнeк в полинялых джинсах с гитарой,
и чья-то вдова в черном заплатанном платье
теребила платок огрубевшей рукой
с красными взбухшими венами.
Женщина склонилась над рекою
и вчерашними глазами провожала
селезня, плывущего в мазуте.

          Ах вы, утки, гуси-лебеди,
          улетайте прочь, родимые,
          уносите наше горюшко
          на далекую сторонушку.
          Эх, полынька, травонька горькая,
          не садила тебя я, не сеяла,
          ты сама на земле уродилася,
          по земле по моей расстелилася.

Что ты, женщина, заладила
песню с мукою в груди,
жизнь одна нам Богом дадена,
ты неси ее в персти.
Пусть цветет она полынкою
или яблоней в саду, -
я над собственной могилкою
ею, милой, прорасту.

И парень запел о любви, обращаясь к земле,
и к небу взывая, запел о лесах и воде,
долго ли пел он — мгновенье, иль день, или год? —
Гимны к жизни он пел и смотрел в небеса,
а когда он умолк,
рядом с ним лишь трава шелестела, вокруг — ни души
и парень склонился над зеркалом черным реки
и в воду глядел, как в жизни впервые глядят,
и утки летели по черному небу реки,
и парень глядел им вослед,
и был стариком он седым.

1989-90
Oпубликовано в книге «Времен на сквозняке» (New York, Effect,  Ян Пробштейн@1993)