Дюла Ийеш. Одной фразой о тирании

Литературная судьба Ийеша в коммунистической Венгрии была вполне благополучной. И, тем не менее, в 1950 году он пишет в стол это стихотворение. В 1956 году, во время известных событий, оно было единственный раз при жизни автора опубликовано. В моем переводе (впервые на русском) напечатано в «Иностранной литературе» в 1992 году (№ 5-6).


Тирания на первый взгляд -
это топот тысяч солдат,
это толща тюремных стен,
заключающих тело в плен,
            
это следователь за столом,
это крик во мраке ночном,
это конвоир, коридор,
это суд, скамья, прокурор,
            
обвинительной речи чад,
запинающийся адвокат
и признания всех во всем;
тиранию мы познаем
          
в неподвижных глазах судьи,
в ожидании и забытьи,
в том как четко, резко звучат
на рассвете слова команд:

"Взвод, равняйсь! направо! кругом!",
в барабанной дроби потом
и в движениях ловких рук,
оттаскивающих к яме труп;
            
а еще тирания в вестях,
пересказываемых впотьмах
в щель меж дверью и косяком
другом, забежавшим тайком,

она в пальце у сжатых губ,
в том, как вял разговор и скуп,
в том, как холодом веет близ
как решеткой закрытых лиц,
            
за которыми бьется стон,
но настолько звук заглушен,
что не слышно; она в слезах,
в бесконечных слезных дождях,
            
умножающих тишину,
обволакивающих страну,
слитых в мокрую пелену;

а еще тирания - рев
славословящих голосов,
треск оваций, что все гремят,
не смолкая, годы подряд,
            
она - песен бодрая ложь,
она в тех, куда ни пойдешь,
монументах, чьих глыб гранит
хвастовством и фальшью звенит,
            
и в любой картине она,
она в кисть саму вплетена,
а еще - в шуршанье колес,
которое вдруг прервалось
            
ночью у тебя под окном,
и кто-то заходит в дом;
            
тирания, взявшая власть,
не отдаст и малую часть,
а берет себе все, как сам Бог
никогда бы не смог;

она входит к нам в жизнь и вот
себе детство и юность берет,
и отцовский мудрый совет,
и очей материнских свет,
            
так что и ребенок уже
с чужими настороже;
            
ряды вышек вокруг лагерей,
ряды книг на полке твоей,
ряды слов из громких речей -
все принадлежит ей;
            
она в том, как утром жена,
не остывшая ото сна,
спрашивает: "Дорогой,
когда сегодня домой?",
            
она в том, как мы узнаем
о делах друг у друга, в том,
как, минуту назад крепка,
вдруг в руке слабеет рука,
            
она в том, как в милых чертах
застывает внезапный страх,
ведь и в час любви ее взор
нас высверливает в упор,

и, внедрясь меж "любишь?" и "да",
контролируя без стыда
трепет сердца и жар ланит,
тирания за всем стоит:
            
спишь и видишь ее во сне,
она - мухой в любом вине,
и оказывается, что ее
ты ведешь на ложе свое,

потому что уже давно
все одобрено и осквернено
тиранией, а сверх того
ты б не смог полюбить ничего;
            
с каждым вдохом или глотком,
с пищей, воздухом и питьем
тирания входит к нам в плоть,
и не скрыться, не побороть
            
этот неуловимый почти
запах трупа куда ни пойди,
это чувство, что в доме у нас
кто-то позабыл закрыть газ;
            
тирании влезть удалось
в сферу мысли и в царство грез,
так что и под сенью мечты
от нее не свободен ты,
            
приглядись: небосвод ночной,
как тюрьма, навис над землей,
луч прожектора - Млечный Путь,
и совсем легко заглянуть,
            
как в глазок, в любую звезду
прямо в камеры тесноту,
и прислушайся: каждый рот
с голоса тирании поет,
            
бред больного, шелест молитв -
это все она говорит,
храм, парламент и эшафот -
всюду пьеса ее идет,

не стряхнуть, не сморгнуть, не сбить -
тирания в тебе сидит,
словно память или недуг,
просочившийся в кровь и дух;

хоть беги на берег морской,
хоть в леса, все равно с тобой
твое рабство, и нет угла,
где она бы не стерегла,
            
блеск зарниц - от ее зрачка,
в громе окрик - она близка,
и слабеет сердце в груди -
от нее не уйти,
            
а когда тишина кругом,
все равно ее тень на всем
и уныл пейзаж за стеклом,
зарешеченным частым дождем,
            
а потом выпадает снег
и совсем смирён человек,
и боится взглянуть в глаза
своего любимого пса;
            
так в конце всех твоих дорог
получаешь ты как итог
тиранию и чем быстрей
ты бежишь, тем скорее к ней;
            
как река по рельефу дна
век стремиться обречена,
хоть сама создает свой путь,
так и нам нельзя повернуть;
            
ты в тюрьме, кричи не кричи,
хоть в твоем кармане ключи,
ее тлением ты пропах,
она в жилах, мышцах, костях,
            
она в зеркале на столе,
она в холоде и в тепле,
даже в чаше черепа мозг
льется, как податливый воск,
            
принимая образ лишь тот,
который ей подойдет;
это бросил когда-то ты
спичку среди сухой травы,
            
и бушует пожар лесной,
окружая тебя стеной,
и не спрятаться никуда,
а если бы затоптать тогда!

жизнь спеклась в сплошное пятно,
ты забыл про хлеб и вино,
ты забыл, что значит любить,
целовать, добиваться, быть,
            
только слышится звон твоих
сделанных тобой же вериг
да звучат голоса детей,
уже отданных ей;
            
только цепь сковав из нас всех,
закрепила она успех,
как бежать от зловещей тьмы?
тирания - это ведь мы,

свет дневной, ненавистный нам,
загоняет нас по углам,
бродим ощупью, как кроты,
и страдаем без темноты;
            
даже лучшую песнь души
не спасешь, как ни ворожи,
ибо всякая красота
тиранией взята;
            
ей и прах твой принадлежит:
ты умрешь - она разъяснит,
кем ты был, за что знаменит,
почему не будешь забыт.