Морис Роллина. Руины

Антуану Кро

В предсумеречный час, когда еще струится
Июльская жара, когда готовит птица
В ветвях себе ночлег, и жаба из болот
В ленивой тишине свой голос подает,
Смежаются цветов глаза в долинах сонных,
И слышно песнь камней, от зноя раскаленных.
Рассеянно я брел, неловок, неуклюж,
Меж суковатых пней и помутневших луж,
Влезая по крутым утесам каменистым,
В лесной глуши, куда заказан путь туристам.
Там было все, чего мой грустный взор искал:
И вересковый куст, и камни диких скал;
Природа этих мест, мечтательно-хмельная,
Звала меня к себе, истомой пеленая,
И я в ее тени вел долгий монолог,
То по крутой тропе взбираясь на отрог,
То опустясь на дно прохладного оврага,
Где в илистой грязи сочится мерно влага;
Под низкой пеленой зеленых облаков -
Трясина, что полна негибких тростников.
Там капал мелкий дождь на валуны и в норы,
Пропитывал водой песчаные просторы;
Пробившись сквозь туман в игреневой дали,
Закатные лучи на темный лес текли;
А этот лес стоял над бурною рекою,
Которая неслась, не ведая покоя,
Среди гранитных стен, уверенно стремясь
Туда, где пар густой выписывает вязь.
И брел я, одинок, в том живописном блеске,
Взирая на кусты, похищенные с фрески,
К отвесным берегам вела меня стезя,
По страшной круче лез, медянкою скользя,
За голени меня хватала полевица,
И галька под ногой велела оступиться.
Дыхание дубов, каштанов и берез
С высокого плато крылатый ветер нес,
В холодной вышине кричала стая птичья,
И я не мог понять ее разноязычья,
Но мир вокруг гудел невнятною молвой,
Воспользовавшись мной, как трубкой слуховой:
На фоне голосов, звучавших над лощиной,
Я слышал каждый шаг побежки муравьиной.
Сиротство без границ, недвижность черных скал,
Чей напряженный вид, казалось, источал
Зловещий приговор иных предначертаний,
Рождая ореол кошмаров и рыданий.
И все вокруг меня страдало, как и я,
Печально билась мысль, как эхо бытия,
Единою была болезненная смута,
И сумерек текли последние минуты;
Я ожидал, что дол, овраг или леса,
Пророчески свои возвысив голоса,
Мой дикий монолог продолжат над волною
Реки, что подо мной неслась, рыча и воя.
Но расступились вдруг тумана лоскуты,
И древний замок мне предстал из темноты;
Я на него смотрел, и вызывала жалость
Потрепанной стены тоска и обветшалость;
Казалось, что стена ждет рокового дня,
В который рухнуть ей, равнину щебеня,
И, ведая судьбу, она бросает вызов
Удару молний злых, порыву жгучих бризов.
Двоился эха звук, как будто тишина
Фактурой звуковой была прослоена,
Невнятный шепоток мое ловило ухо,
Звучавший надо мной придушенно и глухо;
Казалось, он плывет к вершинам синих гор,
Рождаясь в глубине невидимых озер:
И смертная тоска рыданий исступленных,
И удивленный крик детей новорожденных,
И кровожадный смех жестоких дикарей,
Собравшихся в ночи над жертвою своей,
И звоны кандалов, и дальний рев звериный
Мешались в тишине над мертвою равниной.
Весь этот разнобой сливался в тихий плач,
И горько я рыдал, бессилен и незряч,
Касались плеч моих кусты степного дрока,
И было больно мне, и было одиноко;
И я благодарил те скалы, что стеной
В холодной темноте нависли надо мной,
За то, что здесь приют они дадут когда-то
Тому, кто обручен с могилой, словно брату.
И я сказал себе: «Я жалок и гоним,
Но все ж, по существу, природе побратим,
Ей ведомы мои душевные изломы,
Ей тайны слез моих известны и знакомы!
Во всякий час меня следит незримый взгляд,
И я страшусь его, и бесконечно рад,
Что смотрит эта суть осмысленно живая
На сына своего, змеею обвивая;
Я слышу наших душ певучий резонанс,
В нем горести мои стенают, как фаянс,
И даже мысль мою всегда впитать готова,
Не брезгуя ничем, ее первооснова;
Сказал суровых скал недвижимый гранит,
Что им достойных бед природа не чинит
За давний их мятеж; и холодком по коже:
Вся блажь моя - ее, и боль моя - ее же;
Нахмурясь, но не злясь, природы естество
Хранит от нас секрет начала своего
И цели, что велит цепочке поколений
Ее детей гореть в горниле превращений.
Цветы ее таят страданий тайных яд,
Сияние весны - лишь траурный наряд,
А строгою рукой расписанные роли -
Лишь признак вековой и сумрачной неволи.
Однажды уступив, покорная судьбе,
Она влачит свои невзгоды на горбе,
И плоть ее во тьме терзают злые корчи
И смерти, и беды, и хаоса, и порчи;
Рождают наши с ней совместные мечты
Томление, и страх, и чувство пустоты,
Задумчивость небес, клокочущие воды!»
Так я осознавал проклятие природы,
И в том логу сыром, у дряхлых тех руин
Я понял, что она - мой вечный господин:
Ужасный ритм ее мучительного сплина
И сердца моего сливались воедино.
Меж тем настала ночь, стирая не спеша
Фиалок аромат и шорох камыша,
И выросли вокруг под призрачным приглядом
Тлетворные грибы, наполненные ядом;
Древесные стволы предстали мне во мгле
Чредою каторжан, прикованных к земле,
Которым суждена палаческая кара
И трепета, и сна, и вечного кошмара.
Под бледной, восковой бесцветностью небес
Мяуканье совы пронизывало лес,
И лился мелкий дождь под стоны козодоя,
И древняя стена могильною плитою
Вставала на холме в туманной пелене,
Была черным-черна при мертвенной луне,
Как будто катафалк. Зловещая руина
Глядела на меня глазами исполина,
Внушая телу дрожь. И в этот самый миг
Какой-то страшный глас ушей моих достиг;
Он шел не от воды, и не лесные сучья
Швыряли в тишину ужасные созвучья!
Нет! Разорвали тьму рыдания руин,
И жалоба текла из каменных щербин,
Висел на стенах плющ подобно тяжкой гире,
И голос их в ночи гремел, как Dies irae -
Страшней любой беды и смерти холодней
Был скрежет роковой страдающих камней!
И тут разверзся гроб, и в этой пасти жадной
Накрыл меня кошмар ладонью беспощадной;
Вливался формалин в мой безответный труп,
И равнодушный мир, не разжимая губ,
Посвистывал вослед без всяких сожалений,
Когда мой гроб несли в долину смертной тени,
И тело приняла погибельная падь,
Как вековечной тьмы бесчувственную кладь.

Оригинал:
http://fr.wikisource.org/wiki/La_Ruine_(Rollinat)