2. Камчатские истории, или к хозяевам в гости

                2.КАМЧАТСКИЕ ИСТОРИИ, ИЛИ К ХОЗЯЕВАМ В ГОСТИ

                Посвящаю моему первому и главному в жизни учителю -
         моему бате, геологу Кальниченко Сергею Стефановичу.
               
                Снова пляшут по небу звезды,
                Растворяясь в дыму костра.
                Снова снятся не сны, а грезы,
                Не приснившиеся вчера.

                Снова дождь с комарами по крыше,
                Да махорки последняя горсть
                Да грибы, что деревьев выше,
                И медведь, как желанный гость.

                Снова песни поем про болота,
                Снова женщин мечтаем обнять.
                На себя нам, а не на работу
                Надо бы, только поздно пенять.

                Шли бы к дьяволу наши заботы!
                Берег тот и сегодня свят.
                Те места, где с соленым потом
                Мы глотали соленый мат.

                Все дурные приметы рвутся,
                Все забытые тают пути.
                Уходя, не забудь оглянуться,
                Чтоб дорогу сюда найти.

                И с собой унести немного,
                Часть души оставляя в залог.
                Тает память. Все ходим под Богом.
                Не забыть бы нам тех дорог…
                р. Аим Якутия
                © Митислав Кальниченко
 
               
               
                1.   
Камчатка, особенно северная, справедливо считается самыми медвежьими местами в мире. Зверья там действительно хватает. Районы эти пока дикие, необжитые, и хищников там, кроме редких оленеводов да геологов, не водится. За время моих добровольно-вынужденных скитаний по этой удивительной стране у меня накопился багаж весёлых историй. Хранить их в тайне для себя – глупо, хочется ими поделиться. Однако, предупреждаю сразу – приврать я весьма горазд, как и положено истинному рассказчику, но вы этого все равно вранья моего не заметите потому, что всё это происходило на самом деле.      
Итак, самый удивительный, на мой взгляд, в природе зверь – это медведь. Нет, в том медведе, которого вы знаете, ничего удивительного нет, вовсе даже наоборот - грустное животное. Свалявшаяся, мешковатая шкура, как полусдувшийся, обросший шерстью воздушный шарик, печальные, слезящиеся глаза и услужливо выпрашивающее выражение морды – вот приблизительный набросок урбанизированного медведя, обитателя цирков, зоопарков и северных поселковых помоек. О медведе сибирском, якутском, российском реликтовом и некоторых других, великолепно отличающих по этикетке советскую сгущёнку от китайской тушёнки, вы читали или слышали, писать о них удовольствия доставляет немного – общеизвестно, что при общении с человеком любое животное начинает звереть. Поэтому я расскажу вам о Медведе Камчатском, поскольку интереснее его просто нет.
Вам нравилось в детстве катать ртутные шарики от разбитого градусника? Что-то неуловимо-таинственное, чарующее есть в этом металле. Так вот, возьмите такой шарик, прибавьте к нему чуточку нахальства, юмора, остроигольчатого ума, немного осторожности, смешайте всё это со всепроникающим любопытством. Далее спрячьте этот компот под лоснящуюся, ухоженную, начиненную динамитом шкуру с двумя хитрющими иссиня-чёрными глазами на одном конце и куцым хвостом на другом, и вы получите Медведя Камчатского – понятие не видовое, а узко географическое.
Видели ли вы когда-нибудь, как медведь ловит рыбу? Он выбирает лёгкий, нависающий над плёсом бережок, садится, по-собачьи высунув в азарте кончик длиннющего шершавого красного языка, и внимательно наблюдает за проплывающими под ним горбами. Выцелив погнилее и и поаппетитнее, Миша молниеносно, будто острогой, выстреливает лапой и швыряет рыбину на берег, за себя. Как-то мы часа полтора наблюдали за такой рыбалкой. Наш Миша складывал кетин на тропинку и, чтобы не убежали, придавливал попой. В рыбачьем азарте он не замечал, что когда кладет, приподнявшись, свежепойманную, то предыдущая - полупридушенная, но живая - вяло шлепнув хвостом, плюхается в воду и уплывает.
Наловив, по его мнению, достаточное для пиршества количество жирной и нежной рыбы, браконьер наш обернулся и замер, ошарашенно глядя на жалкие остатки своего несостоявшегося ужина. Облепившись сухими травинками, мелкими камушками и выдавив из себя несколько спелых икринок на песок, перед ним томно хлопала ртом последняя красновато-серая кетина с оторванным плавником, да и та, дав удивлённому Мише бабскую, лёгкую, но оскорбительную пощечину, плюхнулась в воду и убежала. Тут-то и не поздоровилось молча наблюдавшей за этим безобразием коряге – обломал разъяренный Топтыгин обидчице рога и ушёл лопать полуспелую голубику, зорить бурундучьи захоронки с прошлогодними орехами и гоняться за нахальными евражками [1] – кто, наконец, в тайге хозяин?!!
А однажды, под вечер было дело, одна немолодая, серьёзная и обстоятельная медведица и два её маленьких медвежонка тоже ловили рыбу. Ловила, конечно, мамаша, а парочка лохматых обормотов – мальчик и девочка – дрались самозабвенно. В промежутках между раундами, кряхтя и посапывая, с весёлыми и хитрющими физиономиями, оттаскивали пойманную матерью рыбу за ближайший куст тальника и прятали её там. Не от нас, разумеется, а от матери – хулиганили. Видно было по медвежатам, как каждая клеточка их пропиталась шалостью и юмором, до того им было интересно, что же дальше будет? Но дальше не было ничего интересного. Развернувшись и не обнаружив ни единого рыбьего бревна, а только две очень довольные собой физиономии, старая и опытная женщина не стала драться с корягой. Она глубокомысленно посмотрела на детей, устало вздохнула, медленно подошла и сначала брату, затем сестре (по старшинству, вероятно) так бухнула когтистой лапой пониже хвоста, что оба раза по три через голову кувыркнулись, коротко и обиженно взвякнув – без юмора оказалась родительница. По всему было видно – шутить старуха не намерена. Тогда близнецы, уткнув мокрые носы в землю, поплелись в свой тайник – носить украденную рыбу обратно. Обидели маленьких, а за что?
Редко, но попадаются среди косолапых даже музыканты. Находит такой «Камчатский
Антонио Вивальди» пенёк с торчащей вверх, как радиоантенна, щепой, усаживается патлатый скрипач, поудобней рядышком и передней лапой, длинным черным когтем, будто смычком - дёрг за верхний конец. Щепка говорит: «Дж-р-р!», а Мишка наклонит голову на бок – слушает. Опять – дёрг наканифоленным когтищем, щепка на полтона выше: «Д-ж-ж-ии-ррр...». И так часами. И что ему там, лохматому, сочиняется – не поймёшь.
Удивительный этот зверь – медведь. Не зря его выбрали символом русской олимпиады. Ловкий, проворный, весёлый, а главное – умный. Жаль только, что остаётся их, нетронутых цивилизацией, всё меньше и меньше.

                2.
Помню, сплав у нас был где-то по Камчатке или Корякии.  По-моему, по реке Хатырке.
А людей в тех местах нет вообще - только мы, семеро поисковиков-подневольников, редчайшие пастушеские бригады, перемещающиеся по тундре с многотысячными стадами в поисках оленьего хлеба - ягеля, да старики и старухи, что на постоянных стойбищах в ярангах живут. Ну и младшие пострелята, приезжающие на летние каникулы к бабушкам и дедушкам - отдохнуть от поселковой суеты, набраться у тундры сил для следующего учебного года и кочевой жизненной мудрости для всей последующей жизни. Хорошо, кстати, на этих стойбищах дети живут. Очень чистенько и опрятно у оленеводов в ярангах, невзирая на брехливые анекдоты про них. А главное, там свободно. В тундре, на чукотских стойбищах все течет природно-естественно, без глупой и совершенно никчемной человеческой мышиной возни. Именно о таких местах и о внутренней свободе ума, души и сердца, побывав во многих столь же вольных краях, я и написал чуть позже коротенькое:

В погоне за счастьем и время губя
Бежишь всё быстрее ты сам от себя
А ангел участливо смотрит с небес
«Грешной человече, куда ты залез?!!
От спешки суетной на миг откажись
Синонимы это –
     Любовь,
           Бог
              и Жизнь.
         ©Митислав Кальниченко   
               
Но до сих мне непонятно, как тогда, при отсутствии не то что сотовых или спутниковых телефонов, а и раций на стойбищах, расстояния между которыми в десятки километров, работал северный «там-там», и по тундре со скоростью летящей кряквы передавалась Великая Весть. В Японии существуют соревнования Экидэн Тиба – бег на марафонской дистанции с передачей товарищам по команде специальной ленты, надетой на туловище через плечо.
Тут не знаю… Чукчи и коряки, конечно, похожи плоскими лицами-лопатами со смотровыми щелями глаз на японцев, но пространства между базовыми ярангами у северян зачастую больше марафонских. То ли они о нас сплетенное из шерсти медведей узелковое письмо с вАльдшнепами передавали, то ли пускали меж кочками ошпаренного зайца с привязанным к серым ушам таким же волосяным посланием, но летела по тундре Великая Весть быстро и четко – «Уррра, геологи плывут».
Короче. Действительно, плывем. Бац, на берегу чукча, или может коряк, все индейцы для нас на одно лицо, стоит на косе с удочкой – якобы рыбу ловит, а на самом деле, конечно, нас ждет. По законам гостеприимства и редкой встречи человекообразных в тундре, причаливаем. Стоит этот Чингачгук в летней тонкой кухлянке с капюшоном, отороченным пыжиком. С беззубого рта трубочка из корешка самовырезанная свисает, ароматной махрой рыбак попыхивает. Стаааренький такой. Лицо – высохшая на солнце голова нерки, покрытая буро-коричневой мебельной морилкой. Это они самого старого и уважаемого со стойбища отправили на переговоры с бледнолицыми. Яранги где-то километрах в пяти от основной реки, по традиции над небольшим подпрыгивающим по гальке ручьем, на высокой, ветрами обдуваемой от мух и комаров террасе стоят.
Причаливаем в голове косы, выходим из наших ярко-оранжевых ЛАСточек [2]. Ими сплавляющихся геологов Мингео СССР тогда вооружало. Пожимаем друг другу руки. У всех пастухов, хорошо помню, грабки рабочие, будто отмытые рекой до дубовой твердости коряги на той же косе и твердые, как лежащие под ногами окатанные голыши.
-Трасте.
-И вам здравствуйте, еттык
Молчит оленеЕд задумчиво, дымок пускает. Мы тоже молчим, ждем, чего надо. Хотя, чего надо этому неиспорченному грубой цивилизацией потомку охотников на мамонта и шерстистого носорога, уже знаем. По опыту. В конце концов, повелитель стланика и Северного Солнца, кашлянув, произносит второе, главное известное ему в русском языке слово:
-Вфотка?!
-Нет
Тот благовонным синим махорочным дымом низкие серые северные нахмуренные облака наполняет, молчит. Мы также немногословны. И через пару минут этот Повелитель оленей произносит третье русское слово, уже на восходящих тонах удивленного голоса:
-Шпиирт?!
-Нету
Опять помолчит природно-деликатно, давая нам время мысленно перетрясти все свои баулы и вьючники с табором, на наличие так необходимого ему товара и, наконец, вынимая трубочку изо рта:
-Трожши?!
-Тоже нет
Корякский «Гойко Митич» совсем ошалело, как олень во время гона, когда ему понравившаяся важенка [3] без всякой видимой причины отказала, почти выпрыгивая из кухлянки, заканчивает свои лингвистические познания великого и могучего:
-Тикаалоон? Неетууу???!!! Тасвитаня
-И вам, а тав вынэ.
И, поскольку на этих семи словах весь запас разговорного русского у стариков-оленеводов заканчивался, а по-чукотски, кроме «еттык» и «а тав вынэ» не понимали уже мы, то сгорбленный в огорченном раздражении своей несбывшейся полярной мечты, махнув на нас коричневой рукой, потомок тундры уходил нести стойбищу черную весть, что плывут какие-то… неправильные геологи. Но через пару-тройку переходов на реке стоял следующий сморщенный посланник Детей Тундры и Большого Медведя, лелея тайную надежду, что, может, геологи одумались, или к ним за это время Железная Птица прилетала, пополнила запасы человеческого горючего, и переговоры на этот раз закончатся долгожданной встречей Его стойбища с прилетевшим с Большой земли Огненным Змием... Не все же лето мухоморы у костерка с таганком жевать, водка то позабористей будет.
Вожделенная жидкость у нас, конечно, была. В Магадане, в ЦНИГРИ получали перед каждым сезоном спирт «для протирки оптической оси микроскопа и просушки шлиховых проб». К слову сказать, шлихи мы сушили просто на костре. В специальном самодельном совочке. Уменьшенная копия совка, куда вы дома мусор веником собираете.
Замечательно сохнут и без спирта. А оптическую ось маленького полевого микроскопа, если требовалось, протирали по-русски, коротким выдохом: «Хуу!» Но кто из бухгалтерского начальства об этом знал?! Для отчета именно такую причину получения «aqua vita» указывали хитрые геологи.
Отдельный рассказ, как мой батя, он же начальник отряда, позже, уже на нашей стоянке, выгонял всех, включая меня, из своей командирской палатки с рацией и с заново пришедшим на трактацию гордым представителем малых народностей севера устраивал торг, меняя Бахуса на шкурки пыжика - в советские годы немыслимо дорогущая и нигде не продаваемая вещь.
Мы их потом переправляли ко мне на родину, в Сибирь, в Кызыл, а там тетя Зина Лукина, моя двоюродная бабушка, шила на всю многочисленную родню из того пыжика шапки.
Так что в палатке проходил торг, точно, как в фильмах про плохих бледнолицых и хороших индейцев. Стеклянных бус и меновых ножей, правда, у нас не было, зато спирта для протирки оптической оси хватало….
Зимой мы всей многочисленной родней пижонили кто в Сибири, кто в Магадане, а кто в Москве. Пыжиковая шапка была одним из признаков принадлежности к элите. Я последнюю сносил где-то в начале перестройки и развала всего. Когда кончились и пыжиковые шапки, и старая засевшая занозой в сердце советская эпоха, а с ними и моя поисковая геология….
А тогда, в семидесятые и восьмидесятые годы, на Камчатке и в Корякии, в отличии от бледнолицых восемнадцатого века, которые на просторах Северной Америки выменяли на стекляшки целый континент, у нас не было коммерческой составляющей вообще никакой. Генетически русские, а тем более советские люди - явно не торгаши. С Манхеттеном-то разносчики свободы провернули куда более выгодную сделку, чем мы со шкурками неродившихся оленят. Поскольку просто покупали или выменивали у пастухов пыжик для шапок, чтоб шапки те носить на своей голове, а не продавать и обогащаться на несчастных коренных жителях медвежьего края, имеющих слабость к алкоголю и невозможность таковой приобрести. Когда до ближайшего магазина было более тысячи километров, мы воспринимались как приход живого Деда Мороза к очарованным детям. Таким образом, две стороны из трех, участвующих в этой рокировке, оставались полностью удовлетворены. Это мы и пастухи. Третьей стороной было Всевидящее Око нашего государства. Оно, государство, правда - нет, не оставалось удовлетворенным. Но, к счастью, об этих конверсиях не знало. Дремало Око. Помните, у Жванецкого: «…Мы отвернемся — они нас, они отвернутся — мы их…».

                3.
В такие-то вот места и отправили нас искать то, чего мы не теряли.
Первый медведь пришёл к нам в первый же вечер – послушать по приёмнику концерт Аллы Пугачёвой – и был немало удивлен, когда ему не разрешили прилечь, обняв несущий кол от палатки. Наша грозная защитница – маленькая фокстерьер Ника, как истая богиня победы, угнала его за три сопки и вернулась обратно, победно виляя огрызком хвоста, свесив на бок розовый язык и радостно ухмыляясь: «Ну, как, мол, я страшна в гневе-то?!».
И, хотя у ребят было подозрение, что она просто отсиделась за ближайшим кустом (мыслимое ли это дело, чтобы маленький, хотя и зубастый фокс справился с настоящим Камчатским Медведем?), тем не менее за проявленный героизм отважная псина была награждёна громадным куском жареной кетины. Следующей, уже где-то под утро, пришла медведица с медвежатами – видимо, та самая. Оставив детей метрах в пятидесяти, за пучком ивовых прутьев, обошла вокруг лагеря, потопталась около кухни и, убедившись, что никакой особой опасности для её шалопаев нет, ушла восвояси, не прельстившись хлебом двухнедельной давности. Всю эту картину я, как Дерсу Узала, восстановил утром – по следам. Потом, в одну из ночей, у нашего начальника сожрали зубную пасту, и ему пришлось оставшиеся три месяца чистить вставную челюсть мелким речным песком. Он был оскорблён как личность, сказал, что эти выходки подрывают авторитет руководства и в отместку вывесил на тальниковых кустах перед лагерем именные портянки, что, впрочем, не дало желаемого результата, не считая двух убитых горем ворон – они боялись подлететь к нашей помойке.
Еще, помню, после очередного перехода-сплава поставили мы на ровной, поросшей ягелем террасе палаточный лагерь. Ручей Иомраутваам бурчал и переливался водяными искрами у подножия той террасы. У ручья, до которого от палаток было от силы метров десять, на голышах, на месте утреннего и вечернего моциона мы оставили свою умывалку – зубную пасту, щетки, мыло и полотенца. А мыло в те годы было, как и почти все, в большом дефиците. Особенно «Земляничное», «Кармен» и «Бемби». С вкуснейшими, хотя и ненатуральными фруктовыми запахами. Тем более, что с собой в поле лишнего не брали, все в обрез. А поскольку до ближайшего магазина «Промтовары» насчитывалось тысячи полторы километров, то сбегать за новым вкусным кусочком представлялось довольно проблематичным. Вы уже догадались, что в одну из ночей произошло, правда? Выходим утром к нашему небольшому вааму [4] почистить бивни и ополоснуть водой перед тяжкими маршрутами свои скворешники-думалки [5], а на берегу - баааа…. Хозяйственные куски – те, что для стирки энцефалиток и прочей носильной амуниции – помните, такие большие, темно-коричневые, с резким запахом, - как лежали, так и лежат, а вот тех самых, дефицитных и пахучих параллелепипедов – нет ни единого. Сожрал, бурая лесная скотина. И «Земляничное», и «Кармен». Правда, «Бемби» пожевал и выплюнул, не по вкусу ему, видать, олененок пришелся. И начальскую зубную щетку изжевал. То ли решил почистить впервые за всю свою лесную жизнь желтые медвежьи зубы и не словчился, то ли решил довести начатое на предыдущей стоянке его же мохнатым братом дело с зубной пастой до логического завершения. А и правильно, раз пасты у начальства нет, то, с точки зрения этой лохматой коровы, щетка ему тоже ни к чему.
Какие слова в то утро разносились над ручьем и тундрой - можете себе представить.
Самое ласковое и литературное пожелание наше было: «Чтоб ты… нечесанная черноглазая тварь, неделю после этого мародерства … какал… в три раза дальше, чем своими подслеповатыми глазами видишь…». Пришлось нам весь оставшийся полевой сезон чуть не по фронтовой норме экономить НЗ-шные вкусные недоеденные мишкой обмылки. Ну, а начальнику чистить челюсть не только песком, но уже и без щетки – пальцами.
Ночные набеги случались частенько, но прошло время, и мы перестали при встречах хвататься за фотоаппараты, по-гусиному вытягивая шеи, и даже научились покрикивать на зазевавшихся косолапых. Не злобливо, а скорее так, для порядка, как деревенский водовоз на свою старую кобылу: по-хозяйски строго, но с глубоко скрытой отеческой нежностью. Медведи улепетывали, сверкая пятками и высоко подкидывая зад, забыв о царском своём величии, что весьма льстило нашему не совсем здоровому самолюбию. Случай с фокстерьером был забыт. Так проходили дни за днями, прошло вместе с ними и купированное, будто хвост нашей грозной собаки, северное лето. Заканчивался полевой сезон, и оранжевое громадное солнце только к вечеру успевало растопить забереги – Северная Осень была в разгаре.
Вы когда-нибудь видели Северную Осень? Нет??!! Тогда скорее собирайте чемоданы и покупайте билеты на Камчатский бархатный сезон. Короткая, как выстрел, она за две-три недели успевает выплеснуть все краски, растянутые в России на долгие скучные месяцы, и придумать такое количество легких, воздушных и сказочных полутонов, заново изобретенных кусочков цвета и запаха, что воздух в лёгкие прорывается с трудом – настолько он насыщенный и терпкий. Даже если заранее ждёшь, начало никогда не успеваешь заметить. Вот вечером всё было как обычно: речка грозно урчала, сквозь завалы и перекаты прорываясь к морю. Тополя перекликались, потрескивая сучьями, и заигрывали с тихими берёзками. Прибрежная голубика полоскала ягоды свои в ручье. И вот вдруг всё меняется в один день.
Зима на севере – дело серьёзное, и природа дарит напоследок своё самое дорогое – Северную Осень. Тайга стоит не шелохнётся, замерла. Редкие берёзки поднялись на цыпочки, вытянулись в струнки, роняя по одному жёлтые листья – «любит - не любит…». Тополя – северные Купцы-великаны – будто в лисью шубу, завернулись в обожженную листву. Камчатские гномы – карликовые берёза и ива – багряно-красными листьями устилают зеркала вкрапленных луж и озёр. Голубика подрагивает синими глазами пьяных ягод.
Чуть тронь куст за маковку, и в подставленную ладонь плеснёт хмельного северного осеннего вина. Его терпким привкусом пропитан воздух, настолько густой, что можно наливать его в кружки и заваривать чай. И даже лиственницы не такие корявые, как летом. Притаились и сыпят, сыпят мягкими иголками на звериные тропы – чтоб лучше были видны кровавые капельки брусники. И только лишь отдельные островки стланика прицепились ближе к лысым макушкам сопок, и зелень хранят, как траур по ушедшему лету. Кто хоть раз это видел – навсегда потерян для нашего железобетонного мира. Северная Осень – это тяжелый наркотик, и, если ежегодно не давать такому человеку хотя бы маленькой, недельной дозы, он постепенно сгинет незаметно для самого себя. Сменяющие друг друга врачи будут выписывать мудрёные лекарства, листая рецепты восточной и западной медицины, и так и не поймут, что больному требовался только глоток, один маленький глоток Северной Осени.   

                4.
В один из таких осенних дней сидел я на берегу потасканного ручейка, забытого Богом, но зачем-то очень нужного нашему начальнику. Мыл, как это водится у нас, у геологов, шлих, думал о том, что за сегодня это уже одиннадцатый, что в нём, кроме лёгкой фракции, ничего нет, что вообще все левые притоки Главной реки пустые, как барабан, что, собственно, и требовалось доказать. Работа современного геолога часто сводиться не к тому, чтобы что-то найти, а, чтобы научно доказать: мол, там-то и там-то ловить, кроме хариуса, нечего. Примерно этим я и занимался, когда почувствовал на своём затылке чей-то прилипший компрессом взгляд. Затем сзади хрустнуло и засопело. «Мринский Игорь, - решил я. – Раньше меня обернулся, шустрый малый» Не спеша домыв шлих, я обернулся и застыл в скрюченной позе радикулитчика. Облизывая подошвы моих болотных сапог, хлюпал носом простуженный севером ручей Серталюдимит, впереди терраса, сложенная кровавой от заката галькой, грозно нахмурила свисающие вместо бровей куски дёрна. На террасе из последних сил цеплялись изувеченные, изломанные, закрученные в штопор северными морозами листвяшки.
Около самой чахлой сидел рыжий евражка с выпученными от удивления глазами. Под террасой лежала коряга – большая, тёмно-коричневая и равнодушная, как бревно. А ровно на полпути между карабином и моей отвисшей челюстью, склонив голову на левый бок, по-собачьи, сидел небольшой такой же рыжий как евражка медведь и, как мне показалось, улыбался, гад. «Ну-ну…», - подумал я неопределённо. Ничего длиннее в мою голову не приходило. Стоять в трудной позе было не столько неудобно, сколько унизительно. Я напоминал ресторанного швейцара, воровато наклонившегося за оброненным рублём, только шея у меня была гордо изогнута, как у брачного гуся. Так простоял я довольно долго, но наконец колени задрожали, подогнулись, и я опустился на камень с бритвенным верхом, что облегчения не принесло. Напротив, захотелось вскочить, щёлкнуть каблуками, пройти строевым шагом, отдать честь и откланяться навсегда! Миша опрокинул голову на другой бок и стал ждать, что будет дальше. Со стороны могло показаться, что два многоопытных геолога делятся впечатлениями после плодотворного маршрута.
«Ну, коллега, как золотишко?», - спрашивает тот, что подобрее и полохматее. «Да так, знаете, золотит там, где нас нет», - отвечает второй -  почти такой же лохматый, но менее цивилизованный геолог. «А что ж, батенька, может, стараетесь недостаточно?», - интересуется первый. «Да нет, стараемся хорошо, только вот не золотит что-то», - говорит ему второй, медленно почёсывая левое ухо.
Просидели мы достаточно долго. Солнце садилось, и удлиняющаяся тень от Мишкиной головы легла на мой левый сапог. Прошло ещё какое-то время, как вдруг ветер затащил солнце за тучку, и на миг мне почудилось, что не медведь это вовсе, а любимая корова моей бабушки – Глаша, только обросла очень, дабы на Камчатке не замёрзнуть.
Чтобы рассеять мираж, я медленно достал пачку «Явы», закрыв, наконец, рот, зажал зубами сигарету и чиркнул спичкой. В глазах моего знакомого зажглось ещё по одной, и он снова опрокинул голову. «Минздрав СССР предупреждает…», - вяло подумал я, глядя на его довольную с иссиня-черными хулиганистыми глазами рожу. Я молча предложил ему закурить, он молча отказался – видимо, не курил. Сигаретный дым его явно заинтересовал, хотя и не понравился. Мой лохматый друг фыркнул, облизал чёрный матовый нос и стал неторопливо перебирать лапами. «Жрать хочет, - равнодушно подумал я – Ждет, когда докурю». Так прошло ещё минут пять. Не знаю, что ему больше не понравилось: то ли я был слишком тощ, сигареты больно паршивые или просто за своего принял – к концу пятого месяца полевого сезона это было вовсе не мудрено. Вы, конечно, слышали о том, как два заблудившихся геолога почти два месяца столовались в семье высокогорных йети? Ребята научили их добывать огонь, готовить жульен, читать топографические карты и соблюдали очерёдность по добыванию соли. На обошедшей весь мир плёнке американского оператора запечатлён вовсе не глава семьи неандертальцев, как это принято почему-то считать, а кандидат геолого-минералогических наук Крупник Владимир.
Так или иначе, за полторы затяжки до фильтра Михал Михалыч понял, что от меня ничего дельного не добьёшься, вздохнул устало и пошёл по своим медвежьим делам. Но пошёл не прямо, а по касательной, к горке вещей на берегу, туда, где кавалерийский карабин образца сорок четвертого года лежал. Долго гонял носом воздух – нюхал налитый в кружку несладкий чай, потом замер на секунду, задумался, посмотрел на потертый в многолетних маршрутах КО-44 [6], на меня, решился, схватил зубами пробный мешок с сухарями – килограмма два с половиной - и, не спеша, перекатывая жир на загривке, поплёлся дальше. Не от того, конечно, что сухари эти были последними хлебными запасами нашего отряда, не сухари даже, а так, крошево (их ребята на последнем лагере забыли), сколько от неслыханного нахальства я снова открыл рот, выронил за пазуху дымящийся окурок и заорал, что было мочи: «Мише-эль!!! Отдай сухари, дурак!».
Услышав крик, он обернулся, посмотрел на меня с тихой, затаённой в чёрных бусинках глаз грустью, как бы говоря: «Сам ты дурак, дядя!». По всему было видно, что плюнул бы с досады на мою бестолковость, если бы не мешок с сухарями в зубах. Так и ушёл. В стланик.

                5.
Хмурый и задумчивый, вернулся я вечером в лагерь. Ни о чём рассказывать не стал – засмеют. Кто поверит, что у бравого охотника и полевого волка последние сухари отобрали. И кто? Рыжий пестунишка?!!! Мы у них каждый вечер чуть не за ушами чесали, при необходимости нагоняя страху на косолапых куда больше, чем они на нас. Так что я решил лучше промолчать, сохранить завоёванную личными охотничьими подвигами репутацию и не стать причиной анекдотов на предстоящем Вечере встречи Полевиков [7]. Вам первым рассказываю, так что, чур, никому.
А через неделю мы улетали. Перегруженный борт рывком, как штангист, взял вес, уходя немного вперёд и вбок – по диагонали. Сквозь заляпанный иллюминатор мелькнули остатки лагеря: колья от палаток, недожженная гора дров, размазанное по косе костровище, остатки «колоды» - самодельного промприбора, самодельный же стол и ещё кое-какие деревянные мелочи. Всё это на мгновение закрыло тучей песка, перемешанного с листьями, ветками и мелким мусором, поднятым свистящими лопастями. В ужасе убежал, размахивая крыльями, забытый за корягой кусок крафт-бумаги. Мелькнули и исчезли знакомые и истоптанные в маршрутах места. Вот уже соседняя долина, пока что малоизученная, подмигнула отражённым в замёрзшем по краям озера солнцем: «Давайте, мол, возвращайтесь!». В кабине «восьмёрки» стоит свист, гул и грохот, разговаривать невозможно, да, честно говоря, и не хочется. Каждый думает о своём, перебирая в памяти дни очередного ушедшего в эпоху сезона, и прилипнув к выпуклым иллюминаторам, прощается с этой удивительной страной - Камчаткой. Всё. Уходим. Вернёмся ли? И когда ...
               
[1] евражка – наш северный грызун, по-научному почему-то называемый «Американским
     сусликом». Принадлежит к наиболее крупным сусликам достигая почти килограммового веса
[2] ЛАСточка – ЛАС-3 и ЛАС-5. Лодки авиационные спасательные, грузоподъемностью
     соответственно 300 и 500 килограмм. На них проходили почти все сплавные сезоны геологов-поисковиков
[3] важенка – самка северного оленя
[4] ваам – река, ручей (чукотский)
[5] скворешник, думалка – голова (сленг)
[6] КО – 44 - военный карабин, 1944 года выпуска, или укороченная трехлинейная винтовка Мосина. Именно ими «вооружали» геологов тех лет.
[7] пестунишка или пестун - Тот, кто пестует кого-либо, заботливый воспитатель. медвежонок старше года, оставшийся при матери.
[8] Вечер встречи Полевиков – «Традиционный «вечер полевиков» служил вехой,
     отделявшей один экспедиционный сезон от другого. На вечер приглашались только те, кто провел лето в тундре. Каждый приглашенный мог привести с собой не более одного человека: жену, девушку или закадычного друга». - Олег Куваев «Территория»

               
                Воронеж 2003г.               
                ©Митислав Кальниченко               
                mitislav@gmail.com    +79055240223