Артюр Рембо, Пьяный корабль, перевод

        Вот стихотворение, которому досталось на своем стопятидесятилетнем веку от переводчиков. Среди них достойные поэты, славные имена. Тем интереснее оценить их усилия с высоты нашего века. Сделаем это на примере нескольких катренов. Итак, катрен №1.

Набоков:
В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,
хватился я моих усердных бурлаков:
индейцы ярые избрали их мишенью,
нагими их сковав у радужных столбов.

Давид Бродский:
Те, что мной управляли, попали впросак:
Их индейская меткость избрала мишенью,
Той порою, как я, без нужды в парусах,
Уходил, подчиняясь речному теченью.

Евгений Головин:
Я спускался легко по речному потоку
Наспех брошенный теми, кто шел бичевой.
К разноцветным столбам пригвоздив их жестоко,
Краснокожие тешились целью живой.

Леонид Мартынов:
Когда, спускавшийся по Рекам Безразличья,
Я от бичевников в конце концов ушел,
Их краснокожие для стрел своих в добычу,
Галдя, к цветным столбам прибили нагишом.

Давид Самойлов:
Когда, от бечевы освободившись, я
Поплыл по воле Рек, глухих и непогожих,
На крашеных столбах — мишени для копья —
Кончались моряки под вопли краснокожих.

Бенедикт Лифшиц:
Когда бесстрастных рек я вверился теченью,
Не подчинялся я уже бичевщикам:
Индейцы-крикуны их сделали мишенью,
Нагими пригвоздив к расписанным столбам.

А вот дословный перевод:
Спускаясь по мирным рекам
Я вдруг не ощутил себя ведомым моими бурлаками:
Крикливые краснокожие сделали их мишенями
Прибив нагими к цветным столбам.

       Как видим, расхождения начинаются с самого начала, и это при нехитром содержании подстрочника. Ближе всех к нему В.Набоков. Если бы не коренной недостаток его перевода: он отступил от оригинального размера, делающего текст прихрамывающим, пьяным.
      Возьмем третий катрен, посложнее:

Набоков:
И я, который был, зимой недавней, глуше
младенческих мозгов, бежал на зов морской,
и полуостровам, оторванным от суши,
не знать таких боев и удали такой.

Давид Бродский:
С быстротою планеты, возникшей едва,
То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,
Я летел, обгоняя полуострова
По спиралям смещающихся ураганов.

Евгений Головин:
В клокотанье приливов и в зимние стужи
Я бежал, оглушенный, как разум детей,
И полуострова, отрываясь от суши
Не познали триумфа столь диких страстей.

Леонид Мартынов:
Зимой я одолел приливов суматоху,
К ней глух, как детский мозг, проснувшийся едва.
И вот от торжества земных тоху-во-боху
Отторглись всштормленные полуострова.

Давид Самойлов:
В свирепой толчее я мчался в даль морей,
Как мозг младенца глух, уже другую зиму.
И Полуострова срывались с якорей,
От суши отделясь, проскакивали мимо.

Бенедикт Лифшиц:
Я мчался под морских приливов плеск суровый,
Минувшею зимой, как мозг ребенка, глух,
И Полуострова, отдавшие найтовы,
В сумятице с трудом переводили дух.

Подстрочник:
Среди свирепых плесков прибоев
Я, еще прошлой зимой глуше, чем детские мозги
Побежал. Сорвавшиеся с места полуострова
Не испытали более триумфальной беготни.

       Здесь у нас две проблемы: как трактовать глухоту детских мозгов и  к чему пристроить сорвавшиеся с привязи полуострова. Кто и как их решает судить вам. Надеюсь, вы оценили "И вот от торжества земных тоху-во-боху отторглись всштормленные полуострова" и "оглушенного, как разум детей". Да разве может быть что-то яснее и точнее детского разума? Проще проигнорировать оригинал и сочинить свое, как это и сделал Д.Бродский.
       Шестой катрен, Набоков:
И вольно с этих пор купался я в поэме
кишащих звездами лучисто-млечных вод,
где, очарованный и безучастный, время
от времени ко дну утопленник идет,

Давид Бродский:
С той поры я не чувствовал больше ветров –
Я всецело ушел, окунувшись, назло им,
В композицию великолепнейших строф,
Отдающих озоном и звездным настоем.

Евгений Головин:
С той поры я блуждал в необъятной Поэме,
Дымно-белой, пронизанной роем светил,
Где утопленник, преданный вечной проблеме,
Поплавком озаренным задумчиво плыл.

Леонид Мартынов:
И окунулся я в поэму моря, в лоно,
Лазурь пожравшее, в медузно-звездный рой,
Куда задумчивый, бледнея восхищенно,
Пловец-утопленник спускается порой.

Давид Самойлов:
С тех пор я был омыт поэзией морей
Густым настоем звезд и призрачным свеченьем,
Я жрал голубизну, где странствует ничей
Завороженный труп, влеком морским теченьем.

Бенедикт Лифшиц:
С тех пор я ринулся, пленен ее простором,
В поэму моря, в звезд таинственный настой,
Лазури водные глотая, по которым
Плывет задумчивый утопленник порой.

Подстрочник:
И с тех пор я купался в Поэме моря,
Млечный и пропитанный звездами,
Пожирая зеленую лазурь, куда бледным,
Очарованным грузом порой сходит задумчивый утопленник.

       Как видите, фантазия переводчиков порой просто несносна.
Приведу для разнообразия двенадцатый катрен:

Набоков:
Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде,
где смешаны цветы с глазами, с пестротой
пантер и тел людских и с радугами, в виде
натянутых вожжей над зеленью морской!

Давид Бродский:
А вы знаете ли? Это я пролетал
Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды,
Тяжесть радуги, образовавшей портал,
Выносили гигантские кариатиды.

Евгений Головин:
О Флориды, края разноцветных загадок,
Где глазами людей леопарды глядят,
Где повисли в воде отражения радуг,
Словно привязи темно-опаловых стад.

Леонид Мартынов:
А знаете ли вы, на что она похожа,
Немыслимость Флорид, где с кожей дикарей
Сцвелись глаза пантер и радуги, как вожжи
На сизых скакунах под горизонт морей!

Давид Самойлов:
Вы знаете! Я плыл вдоль неземных Флорид,
Там, как цветы, глаза пантер, обличьем сходных
С людьми, и, наклонясь, там радуга парит
Цветною упряжью для табунов подводных.

Бенедикт Лифшиц:
Я плыл вдоль берегов Флорид, где так похожи
Цветы на глаз пантер; людская кожа там
Подобна радугам, протянутым, как вожжи,
Под овидью морей к лазоревым стадам.

Подстрочник:
Я натолкнулся, знаете ли, на невероятную Флориду
Мешающую цветы с глазами пантер, у которых человеческая кожа!
Там радуги натянуты словно вожжи к морскому горизонту
К сине-зеленым стадам.

       Примечательно, что трое из наших переводчиков сочли нужным обыграть совершенно ненужное "знаете ли", вместо того чтобы внятно обозначить фантастический образ радужных поводьев, управляющих стадами океанских валов.
       К чему это я все? А к тому, что для понимания поэтического замысла подстрочник порой оказывается предпочтительнее рифмованных фантазий. Почему бы и нет? Ведь тот же Рембо своими "Озарениями" доказал, что поэтика не в рифме, а в особом состоянии текста. Зачем рифмовать то, что и так самодостаточно? Вообще говоря, иноязычный оригинал соотносится с его переводом как магнитное поле с электрическим током, который он индуцирует: одинаковые по природе они различаются по существу. Значит ли это, что всякий перевод заведомо обречен на несовпадение? Конечно, нет. Ведь электрический ток возбуждает свое поле. Надо только понимать, что это другое поле.
       Ниже приведен мой перевод. Должен заметить, что оригинальный текст лишен той порой истеричной интонации, которую придают ему некоторые переводчики, демонизируя это произведение задним, так сказать, числом. В оригинале текст ближе к рифмованным записям в бортовом журнале, чем к исповедальному, как принято считать, повествованию. Этой мысли я и придерживался, стараясь не превосходить ту меру чувств, которой наделил его автор. Такой подход, как мне кажется, только подчеркивает современность нетленного стихотворения.

              *******

Безмятежной рекой плыл я вниз, и отныне
Был я впредь неподвластен моим бурлакам:
Их индейцы вопя превратили в мишени,
Пригвоздив их, нагих, к разноцветным столбам.

Мне плевать было, что на мне нет экипажа,
На английскую ткань и фламандцев зерно.
И когда бурлаков подтвердилась пропажа
Все течения рек мне сдались, как одно.

Средь ворчанья прибрежных завистливых вод,
Еще прошлой зимою глупей, чем дитя,
Побежал я! Часть суши не ведала б тот
Моей гонки триумф, вольный бег обретя.

С ураганом встречал я морские рассветы.
Легче пробки плясал я на гребнях валов,
Что несут свои жертвы по белому свету,
По ночам не жалел глупых глаз маяков!

Как неслышно в дитя яблок мякотью спелой
Зелень вод в мое тело сумела войти
Пятен рвоты, вина смыла след застарелый,
Вместе с якорем руль оторвав по пути.

И с тех пор я купался средь Моря Поэмы,
В млечно-бледном настое из звездных светил,
Пожирая лазурную зелень той бездны,
Куда бледный утопленник с миром сходил.

Где, как в чане, внезапно окрасив виденья,
Бред и мерные ритмы сияньем зари,
Крепче чем алкоголь, шире чем лиры пенье
Бродит горькое, рыжее тело любви!

Видел небо я в корчах от молний и смерчи,
Крах прибоев, закаты, течений разбег,
И рассвет пылкий, как голубиные речи,
И порой видел то, что не знал человек!

Солнца круг средь ужасных мистических пятен,
Освещавший полет фиолетовых стрел,
Как актеров тех драм, чей так возраст невнятен
Волн, катящихся вдаль словно дрожь мокрых тел!

Я мечтал насладиться неслыханным соком,
Чтоб проснулся огонь желто-синих певцов,
О зеленой ночи с ослепительным снегом,
Поцелуе из глаз океанских богов!

Месяца, как истерики тех, что неправы
Среди зыби на рифы вели напролом,
И подумать не мог, что ступни светлой Девы
Океанскую пасть укротят тихим сном!

Я задел берега бесподобной Флориды
Где нагие пантеры глядят сквозь цветы,
И дрожащей уздой сходят радуги в воды,
Где пасутся валов изумрудных гурты!

Видел топей бескрайних брожение, сети,
Где сгнивал в тростнике целый Левиафан!
Обрушение вод посреди мертвой зыби,
Водопады, спешащие в бездны капкан!

Ледники, жар небес, перламутра потоки!
В бухтах гиблых обломки судов на камнях,
Где гигантские змеи, чью плоть съели блохи
Осыпались с ветвей в черно-спелых духах!

Если б дети могли видеть мир разноцветный
Этих рыб, что поют среди вод голубых.
С колыбельною пеной цветов, кругосветный
Уносил меня ветер на крыльях своих.

Полюсов и широт утомленная жертва,
Море, с чьими рыданьями я засыпал,
Мне вздымало медуз, как плоды с поля жатвы
И как дева к причастию я замирал…

Словно остров, качавший на палубе ссоры
И помет птиц разбойных с глазами, как снег
Я все плыл, и в меня погружались сквозь дыры
На покой мертвецы, пятясь задом во сне!

Я – корабль, что скрыт шевелюрою бухты,
Я штормами заброшен в эфир неживой
Не смогли б все корветы с фрегатами Ганзы
Изловить мой скелет, опьяненный водой.

Что свободу познав, воспарял фиолетом,
Пробивая как стену свод алых лучей,
Тот, что нес конфитюр драгоценный поэтам
Из лишайников солнца, лазури соплей;

Что безумной доскою стремился над бездной
Весь в гирляндах разрядов, в эскорте коньков,
Когда смерчи июлей, круша как дубиной,
Рвали ультрамарин грозовых облаков;

Я, который дрожал, чуя стоны за сто лье
Бегемотов в любви и Мальстримов густых,
Вечно ищущий нег голубого покоя
Я Европы желал парапетов седых!

Звездных архипелагов скопленье я знаю,
Острова, чье безумье небес манит в ночь:
В них, бездонных ли ты затаилась, благая,
Птиц златых миллион, о грядущая Мощь?

Но и плакал я, все ж! Все рассветы тоскливы.
Луны страшны и солнца горьки, как одно:
И от едкой любви я в хандре молчаливой.
Пусть же треснет мой киль! Пусть пойду я на дно!

Если воды Европы желать – это лужа,
Что черна, холодна, куда в терпкий закат
Хрупкой бабочкой мальчик, печаль свою теша,
Опускает корабль, чтоб вернулся назад.

Больше я не смогу в вас томиться, о волны,
Хлопковозов их пенного следа лишать,
Мимо флагов и вымпелов плыть, спеси полных,
Ни под взглядом понтонов тюремных дрожать.