Как Померещенский стал сочинять...

….. хотелось бы услышать, как вы начали сочинять, – осмелел вдруг я.
 – Писать я начал едва ли не раньше, чем научился читать, а потом что бы я ни читал, так тут же сочинял что-то подобное. К сожалению, мало что сохранилось, ведь я долго скитался. Помню только, прочитал я «Гадкий утенок» Андерсена и написал «Гадкий опенок», сказку, как опенок стал белым грибом, а для этого я проработал литературу о грибках, после чего написал свою первую фантастическую повесть о Луне, пораженной лучистым грибком, я там объяснил, почему в полнолуние оживают вампиры и происходят превращения оборотней – это лунный грибок проникает в кровь и вызывает такое... Через тридцать лет Голливуд украл этот сюжет…
 – Здорово! Значит, уже в детстве ваше дарование проявилось. А как оно дальше развивалось?
 – Когда я стал повзрослее, я мечтал стать скульптором. Ведь где бы я ни был, в любом городе стояли памятники, еще не мне, (поэт хитро и в то же время застенчиво усмехнулся) очень тяжелые, и я тогда стал качать мышцы в уверенности, что искусство скульптора заключается в том, чтобы громоздить камень на камень. Но это увлечение быстро прошло, так как монотонность гимнастики с гантелями и гирями наскучила мне.
 – И что потом?
 – Потом я обратил внимание на мое лицо, вот тогда я и обратился к боксу, а когда на лице у меня уже стала пробиваться борода, я и начал пробоваться в кино, - Померещенский при этом пробежал нервными пальцами по своему гладко выбритому лицу, словно в поисках бороды.
 – На роль бородатых?
 – Бородатых у нас еще Петр Великий запретил. Чтобы все на лице было написано. А я стал пробоваться на иностранцев, я же одно время увлекся иностранными языками.
 – И вы пробовались на иностранных языках?
 – Не обязательно, фильм бы все равно дублировался. Иностранные языки на практике понадобились мне позже, когда я стал сочинять, и одного русского мнен показалось мало. Но тогда, - мне досталась роль египетского писца в фильме о знаменитом реформаторе фараоне Эхнатоне.
 – Почему не самого Эхнатона?
 – Должен сознаться, что в юности я шепелявил и даже заикался, поэтому поначалу мне давали только бессловесные роли. И вот я сижу над бумагой, это, якобы, папирус, и я на нем что-то должен писать. Как только я взял в руки перо и оказался над бумагой, я тут же начал писать, не останавливаясь, режиссер пытался меня вывести из кадра, так как мой эпизод закончился, но мысли так и просились наружу, а скрипел пером я так остервенело, что ко мне уже не решались подойти, да и я ни на кого не обращал внимания, даже на саму Нефертити и ее полуголых шестерых дочерей. Съемку пришлось прервать, пока не кончилась бумага, а я – вчерне, конечно, набросал свою ставшую известной повесть «Пятая нога в четвертом измерении».
 – Это в ней вы открыли, что не только скорость вращения зависит от времени, но и количество времени зависит от прецессии скорости?
 – Совершенно верно. Там же я высказал важные соображения о четности и нечетности в живых и полумертвых организмах.
 – Если я не ошибаюсь, вы утверждали, что живой организм отличается от неживого косного тела тем, что находится сразу в двух мирах, собственном и зеркальном, так возникает четность всего органического как частный случай симметрии вещества?
 – Вы, я вижу, неплохо ознакомились с моими ранними работами. А ведь свой первый сборник стихов я, как и Некрасов, скупал, чтобы уничтожить, он был слабым, но мне не удалось опередить моих читателей, почти все расхватали.
 – Насколько я помню, критики оценили высоко этот сборник, хотя разошлись в мнениях, одни подчеркивали свежесть рифмовки, другие вообще не заметили рифму и восхищались авторским оптимизмом, но все хором хвалили название – «Рядовой мирового порядка»...
 – Я бы не сказал, что критика меня обрадовала, в военной прессе писали, что ждут от меня произведений про сержантов и майоров, журнал «Техника – молодежи» сетовал на то, что в моих стихах нечетко проводится граница между релятивистской и нерелятивистской картиной мира, а критик и литературовед Кожинов ничего не написал, но проговорился, что за введение таких порядков в старое доброе время просто тащили за шиворот к мировому судье. Правда, Кожинов, известное дело, консерватор.
 – А я слышал, что он возражал, когда его так называли, и уточнял, что на самом деле он – реакционер, - вспомнил я случайный разговор в Пестром зале Дома литераторов
 – Ну, это хорошо, если имеешь хорошую реакцию, – Померещенский прыснул, видимо, он оценил свой каламбур. – Я же всегда был и останусь неисправимым новатором. Потому Кожинов не мог меня понять. У меня всегда в запасе хорошее новое, - рифмы, галстуки… Извините, а вы не курите, – ни с того, ни с сего обратился ко мне новатор.– Нет, я бросил, – ответил я и невольно похлопал по своим карманам в поисках отсутствующих спичек. – Вот и хорошо, я тоже бросил, ведь новатору надо долго держаться за жизнь, чтобы увидеть торжество своих идей. Но когда внимательно относишься к бытию, даже дурные привычки приводят к отдельным озарениям. Когда я выдыхал дым, я не только любовался витиеватыми разводами, которые могли бы дать недурную пищу художникам-абстракционистам, но я однажды вдруг со всей очевидностью ощутил материальность слова, его способность стать плотью. И я почувствовал, почти почуял, что такое устное предание, как оно передавалось раньше, до книгопечатания. Это было буквально – из уст в уста. Вот так возник поцелуй как типично человеческое явление. Так что любовь – это закономерное следствие обмена устной информацией, причем обмен этот носит доверительный, тайный характер, потому любовь и причисляется к таинствам в христианстве. В наш век печати – поцелуй уже не тот. И вот еще. Выдыхание это и есть произнесение. Господь Бог выдыхал планеты, буквально выдувал их вместе с их именами. Поэтому и говорится в Евангелии от Иоанна: – В начале было Слово...
 При этих словах я на всякий случай незаметно перекрестился. …