Агент особой секретности

Вячеслав Куприянов

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК (АГЕНТ ОСОБОЙ СЕКРЕТНОСТИ)

()

 Он летел с каплями дождя и радовался, что он не мокнет, ибо его скорость была почти равна скорости капель. Но сопротивление массивного тела воздуху, как он сообразил, превышает оное малых сих, то есть капель, поэтому он как бы нагоняет капли, дождь идет на него снизу, поэтому было весьма разумно обуть его в болотные сапоги.
 Он любил, когда его забрасывали то ли в чужую страну, то ли в родную с парашютом, в глубинку ли, в районный ли центр, но все было лучше обычного переезда, когда он, под чужим, знамо дело, именем, пересекал ту или иную границу. Его всегда раздражал взгляд пограничника, несчастного человека, который иногда был вынужден говорить – смотрите мне в лицо, а лицо было настолько уже заезженно другими прямыми взглядами, что без жалости смотреть было невозможно. При этом надо было стараться походить на свою фотографию, но фотография безмолвна, а ему часто приходилось отвечать на злое утверждение, – эта фотография не ваша, – как это не моя, ведь я ее вам показываю, это я, но мало ли что мне пришлось пережить после этого безмятежного фотоснимка, – но еще лучше был вариант вопроса, – это не вы на фотографии, – а кто, – коварно отвечал он, и вообще нелепость вопросов варьировалась в зависимости от знания языка, на котором этот вопрос был задан. – Вы говорите по-немецки, спрашивали его на корявом русском, и делали обиженный вид, когда он утвердительно отвечал на корявом немецком. Но еще жутче были таможенники, которые всегда не там и не то искали. – У вас есть колбаса, – нет, – с облегчением ответил он, – жаль, дрогнувшим голосом реагировал таможенник. Как-то он вез важную информацию, закодированную как грязь у него под ногтями, и он невольно прятал руки за спиной, боясь, что его пошлют в туалет мыть руки, – а что это у вас в руках, что вы там прячете, – ничего, – протягивал он руки, которые он научил не дрожать, что бы в них не находилось. – Ничего, а деньги где? – Деньги отняли уже при выезде, – врал он, в это часто верили. Не любил он пересекать границу в положенном месте, но работа есть работа, приказ есть приказ. Но в душе он всегда надеялся на самый опасный способ, когда могли сбить его самолет, распознав в нем самолет противника, могли расстрелять его еще в воздухе под парашютом, ведь в медленный объект легче попасть, чем в быстрый. Конечно, он обладал искусством затяжного прыжка, раскрывая парашют уже вблизи земного шара, но его часто тянуло не спешить с приземлением, а побыть в подвешенном состоянии, когда тобой не помыкают те, кто его послал, быть может, на верную смерть, и не угрожают разоблачением те, кому он еще не успел сделать ничего плохого.
 Так думал молодой повеса, устав от собственного веса. Когда парашют раскрылся, дождь накрывал его уже сверху, и монотонный стук по куполу парашюта успокаивал и усыплял, но он не должен был позволить себе заснуть, так как тогда он мог выронить из рук чемодан, а это уже чревато провалом. Чемодан, упавший с неба, вызовет подозрения, ведь где-то же должен быть хозяин чемодана. Но важно и то, что в чемодане, станет ли его содержимое поводом для разыскания хозяина, или напротив, оно так заинтересует нашедшего счастливца, что он будет сохранять в тайне это содержимое, – присвоив его себе, счастливец уже становится пособником хозяина, он будет всячески опровергать слухи, что в округе появился опасный агент.
 Так однажды он был снабжен холодильником высокого класса, который был умышленно выпущен из рук над населенным пунктом, и пока туземцы удивлялись, как он не разбился, а потом возник спор, кому он будет принадлежать, вплоть до призывов ввести немедленно коммунизм, чтобы все могли пользоваться холодильником сообща хотя бы на то время, пока не кончатся иноземные продукты в холодильнике, – а тем временем хозяин успевал незаметно приземлиться, принять местный вид и даже принять посильное участие в пропаганде сиюминутного коммунизма.
 Но раз на раз не приходится, поэтому приходится тщательно продумывать, чем набивать чемодан. Здесь помогают как собственный опыт, так и дальновидность руководства. Ему приходилось перевозить не только холодильники, но и пылесосы, которые не столько годились в дело в особо пыльных местах, сколько были призваны забавлять счастливцев, тут же начинавших со смехом друг из друга высасывать насекомых. Ронял он телевизоры с уже готовой программой многосерийных мыльных опер, это надолго парализовывало жизнь потенциального противника на земном шаре, пока противник не обучался жить, как в мыльных операх, на латиноамериканский манер, где вполне домашний обман становился двигателем общественных интересов и весьма помогал деятельным подражателям захватывать чужую собственность и выгодно ее продавать уже своему потенциальному противнику. Вот почему агент, когда случался провал, покидал эту страну уже с двумя чемоданами.
 Агент любил не все страны, хотя бывать приходилось во многих. Он ценил определенность и не терпел шуток, а шутки иногда выкидывало даже руководство, способное отправить его то в пустыню, то в край вечной мерзлоты, где никакого потенциального противника не предвиделось, и он становился в очередной раз жертвой планового хозяйства или чьих-то вздорных концепций, согласно которым в пустыню вот-вот проведут воду и тут же в нее начнут погружаться подводные лодки, а в вечной мерзлоте еще проще – ведутся разработки по продвижению этой самой мерзлоты на территорию противника, причем, размороженные при этом мамонты, станут основой новых вооруженных сил по образцу слонов Ганнибала и так далее.
 Что же касается шуток, то и его соратники бывали способны, например, снарядив его в Люксембург для разжигания национальной розни между тремя местными языками, для чего он к своим французскому, немецкому языкам должен был срочно изучить леценбургский язык. Но вместо благополучного тихого Люксембурга шутники сбросили его в особом районе Китая, близком к Тибету, и попал он, слава Богу, не к партизанам, а в буддийскую общину, которая отнеслась к нему с пониманием, ибо в основе своей сочувствовала любому белому человеку из уважения к священному белому слону, якобы зачавшему самого Будду. Но зачать кого-либо ему не предлагалось, так как монастырь был мужской, и настоятель взялся за его воспитание, исходя из того, что немногочисленные монахи этого монастыря были уже достаточно воспитаны.
 – Ты должен совершить подвиг, белый человек, иначе тебя не будут уважать люди другого цвета. Для начала ты пойдешь в лес и накормишь своим телом голодную тигрицу. Это введет тебя в пантеон и о тебе будут рассказывать легенды. Только так ты заслужишь себе имя.
 – Я не вкусный, – пытался он объяснять знаками невозможность подобного поступка, для чего ему пришлось изобразить как он сам себя съел, и как его от этого стошнило.
 – Ну, это не тебе решать, а тигру, – ведь твое собственное мнение о тебе вряд ли истинно. Ступай, ступай, – указал настоятель куда-то в сторону. Агент было уже пошел, но приглядевшись не увидел в той стороне никакого леса.
 – А где же лес? – обратился он к настоятелю, – я не вижу леса.
 – Если ты не видишь леса, это еще не значит, что его там нет. И даже, если там нет леса, это не значит, что там нет тигров. Иди, куда тебе указали.
 И агент, привыкший выполнять распоряжения старших, двинулся в сторону невидимого леса. Он полагал, что по дороге ему придет в голову какое-то решение, например, искать не тигра, а грибников в невидимом лесу, которые укажут ему дорогу в город, а там он уже сам как-нибудь доберется до Люксембурга.
 – Стой, белый человек, – окликнул его настоятель. – Раз ты уже пошел, то можешь не ходить дальше, все равно тигров в этом лесу нет. Где есть человек, тиграм уже делать нечего. Но ты пошел и твое послушание тебе зачтется. Ступай в келью, укройся он солнца и ты получишь свою чашку риса. Но потом ты пойдешь в город с уже пустой чашкой и будешь просить, чтобы ее наполнили рисом.
 – Но я же не знаю языка, – возразил агент, показав при этом язык, на что настоятель дал разъяснение, что состояние голода не располагает к говорливости, но способно развязать язык даже такому недалекому человеку каким является его собеседник. Агент не считал себя недалеким человеком, хотя знал, что звезд с неба он не хватает. В детстве он довольно много кричал на свежем воздухе, выражая криком свое право на существование, а в молодости пробовал петь, что иные принимали опять-таки за крик, тогда как иные находили его голос вполне приемлемым и приглашали его к себе за стол, где он мог спеть вместе с другими, особенно не выделяясь из других голосов, и тогда ему удавалось поесть и попить, когда все уже пели, кто в лес, кто по дрова. Вот и теперь он будет петь чужим людям в Китае, которые до сих пор не слышали его песен.
 Так он и сделал, а настоятель напутствовал его словами: – Если не придешь обратно, то не приходи. Но, поев риса, обязательно вымой свою чашку!
 В городе его тут же узнали, вот человек, который упал с неба! – сказали совсем незнакомые люди, китайцы, и тут же доставили ему его чемодан, вовсе нераспакованный, возможно потому, что вещи, предназначенные для Люксембурга никому не понадобились в особом районе Китая. Наш агент подумал было подарить чемоданы этим людям, так он был растроган, но люди не захотели чужого, объяснив ему это довольно легко, то есть, подталкивая его в спину до тех пор, пока не дотолкали до вполне приличного аэродрома, после чего он понял, что не только чемодана чужого, но чужого человека им не надо. Что пришло или свалилось с неба, пусть туда и возвращается. Со слезами на глазах он распростился с добрыми китайцами, сел в самолет и, в конце концов, добрался до Люксембурга уже через Франкфурт на Майне. Там его долго расспрашивали, обрадовавшись, что он понимает по-немецки, почему он прилетел из Китая, а не китаец? Ведь не китаец, и по виду, и по документам, а все равно из Китая. Ему пришлось рассказать про шутку своих сослуживцев, во что немцы–пограничники явно не поверили, но, посмотрев за стоявшую за ним очередь, состоящую в основном из китайцев, его пропустили, обрадовавшись, что он на поезде отправится в Люксембург и в Германии не задержится.
 В Люксембурге его возмутило, что никто не дал ему рису в его протянутую чашку. Он вспомнил мудрого настоятеля и успокоился, ведь если не дали рису, то мыть чашку не надо. Все это никак не повлияло на выполнение его задания в Люксембурге, так как его тут же затребовали для выполнения еще более трудного и более секретного задания.
 Еще не зная, какое это будет задание, он с тревогой ожидал, лишь бы не в царскую Россию. В царской России надо вращаться в кругу довольно спесивой знати и говорить больше по-французски, нежели по-русски. Это всегда сбивало с толку, так как думать надо было по-русски, а высказываться по-французски, секретную информацию таким образом было выуживать непросто, пока переведешь с французского снова на русский, вся полезная секретность куда-то напрочь улетучивалась. И хотя работать в царской России было приятно и вполне безопасно, но это мало удовлетворяло тщеславие нашего тайного агента, стоило ему что-то особенное выведать по-русски, тут же выяснялось, что по-французски и тем более по-немецки это уже давно известно и не только секретным службам.
 Но еще менее успешна деятельность в революционной России. Опасность на каждом шагу. Если в царской России, то тут, то там, следует повторять – Пардон, месье, пардон, мадам, то тут это уже чревато провалом.
 – Пардон, мадам, но лошадь мы забираем на благо всемирной коллективизации, – вырвалось у него как-то на крестьянском дворе, – и тут же его самого и забрали, что называется, свои же.
 – Так вы, батенька, европеец, – похлопал его по-дружески по плечу моложавый чекист, прежде чем дать ему уже в морду, после чего наш агент тут же возомнил себя азиатом.
 – Ага, ну и что, чем это японский шпион лучше немецкого. Кругом враги, – весело отозвался чекист и стал бить агента уже ногами. Ноги были кривые, явно чекист был кавалеристом, удары были крепкие и отзывались в плохо соображающей голове.
 – Я тебе покажу, – пардон, – ты у меня еще и японский знаешь, хунхуз проклятый. Вас только подпусти, на Сахалин залезете.
 – Не залезем, то есть не залезут, – лепетал агент, про себя радуясь, что по-настоящему его не раскусили, пусть принимают хоть за японца. Но вот как догадались, что все-таки шпион? – никак не мог взять в толк избиваемый, – почему именно шпион, а не, скажем, агент влияния, то есть свой человек, но не по назначению использованный, – думал он, уже теряя сознание, а с ним и недоумение.
 Очнулся он в сером пространстве, которое со временем никак не расширялось. Туман, подумал он, лечу в тумане без ускорения, значит, парашют раскрылся, туман это хорошо, приземление произойдет незамеченным. Только бы не зацепиться за дерево, если занесет в лес, а то будешь висеть, пока тебя не снимут свои или те, кто примет тебя за своего. Надо только не делать шума. Снимут, подумают, свой космонавт заблудился, от полета в плотных слоях атмосферы даже язык проглотил.
 – Ну ты, пришел в себя, – раздался рядом грубоватый голос. Грубоватый голос обычно выдавал человека простого, с простым человеком хорошо, он лишнего вопроса не задаст, из лесу выведет, чаем напоит и в баню сводит. И раз голос рядом, значит, уже приземлился, а вовсе не на дереве повис. Надо на всякий случай делать вид, что в себя не пришел. Но простой человек не дал себя провести и внезапно включил яркий электрический свет. Агент увидел себя лежащим не то в гипсе, не то в плотных пеленах, под которыми уже начинало ныть, обретая себя, его физическое тело. Значит, все-таки плохо приземлился, может быть, даже вовсе не раскрылся парашют.
 Так уже бывало, но тогда он приземлялся в глубокий снег в горах, да, как оказалось, парашюта на нем не было, зато был запас консервов, термос с чаем и карта, по которой он должен куда-то добраться, а точнее просто выбраться отсюда, так как задание было уже выполнено: его падение вызвало лавину на территории противника, где по данным воздушной и космической разведки активизировалось местное население. Такая активность могла привести к изобретению нового вида оружия, которое власти могли бы применить для подавления этой активности своего народа, а затем и против любого другого, который хочет жить лучше и активность для которого является нормой.
 – Лежи, лежи, – грубоватый голос прервал его воспоминания, – мы тут несколько изменили твою внешность, чтобы твои прежние хозяева тебя не узнали, если тебе с ними снова доведется встретиться. А встретиться тебе с ними придется. Но работать ты уже будешь не на них, а на нас! – грубый голос исходил из человека в белом маскировочном халате, который можно было принять за медицинский, если бы не три ряда орденов, пересекавшие грудь говорящего. Если ползти по снегу по-пластунски, орденов не будет видно. Зато когда такой человек встанет во весь рост с гранатой в руке, сразу видно, что полководец. Полководец ходил взад и вперед, заложив руки за спину, и наставлял агента своим грубым уверенным голосом, он был уверен, что агент все понял, что пути назад ему нет, что он будет работать на тех, кто его вовремя разоблачил.
 – Так вот, пока мы вас приводили в порядок, в мире многое изменилось. Например, началась уже Вторая мировая война. Мы не исключаем такой возможности, что началась она по вашей вине. Нужен же какой-то повод, о котором не говорят во всеуслышание. Мы же, как обычно, хотели вас тихо-мирно обменять на нашего ценного агента. Не получилось. Вначале хотели обменять на нашего резидента в Нью-Йорке, который был задержан по подозрению в отмывании денег и неуплате налогов. Но этот негодяй, оказывается, уплатил налоги, причем не нашему, а враждебному государству. Мало того, он еще и доказал в суде, что отмывал вовсе не наши деньги. В результате мы были вынуждены отказаться от этого ценного агента. Тогда мы решили обменять вас на нашего резидента в Париже, которого задержали в универмаге за кражу пары носков. Вы же знаете, как потеют резиденты, они себя везде чувствуют не в своей тарелке. Внешне это никак не проявляется, выучка железная, но вот ноги все равно потеют. Мог бы ведь и купить носки, но я могу понять его патриотизм, не сравнить с этим негодяем в Америке, ведь он хотел наши с вами деньги сэкономить! И вот опять беда, тут уже французы заупрямились, вас не захотели. Что вы так на меня смотрите? Не захотели! Стали утверждать, что вы не их! Отреклись от вас. Что в наших глазах только повысило ваш статус. Вы же на чем попались? На блестящем знании французского языка! А кто это заметил? Наш простой рядовой солдат. Из крестьян. Из беднейших. Не из кулаков. А сообразил. Доложил сразу: не понимаю, мол, что он там говорит! Не наш! И французы тоже говорят, не наш. Цивилизованные, а не хотят вас принимать за своего. Поэтому мы решили вас перевербовать, изменить вам кое-где внешность и отправить, раз французы вас не хотят, к немцам. Это они ведь войну-то затеяли! Значит, подбираются к вам. Но мы вас незаметно к ним перекинем, вот они и не найдут вас, а не найдя, пойдут на попятную. Так мы их и победим. Не без вашей помощи. Вы ведь их агент? Вы же немец? Можете не отвечать, мы и так догадались, только немец может скрываться от русских, прикидываясь французом.
 Немец попытался пошевелиться в своих тяжелых пеленах, чтобы хоть как-то выразить свое несогласие с этим самоуверенным чудаком, но несогласие лишь отозвалось усилением боли во всем теле, ему подумалось, было бы лучше, что это не его, а некое немецкое тело, думая так, можно как-то отвлечься от этой муки, совсем как в заговорах взрослых, обращенных к детскому подсознанию: у кошки заболи, у собачки заболи... если. Заговор. Порой он помогает, если удачно выбрать, на какое существо свалить свою боль.
 Заговор, заговор... Он снова подключился к речи орденоносца в халате.
 – Да, остальные участники вашего заговора уже успешно казнены. Все они дали показания против вас, что делает вам честь, они все как один назвали вас главой преступной организации. Ведь это вы злоумышляли убить государя императора Петра I! – орденоносец дернулся на восклицательном знаке так, что все его ордена и медали зазвенели.
 – Вы задумали коварное убийство из-за угла, чтобы Петр так и не стал Великим. Вам не по душе пришлись его европейские замашки. Вы решили заколотить окно в Европу, пока оно еще не было прорублено. Смело, смело... Вы думали, тогда бы Россия пошла другим путем, подметая своей окладистой боярской бородой дорогу в свое особое будущее? Не тут-то было! Наш особый отдел, если хотите, коллегия,
не дремлет, хотя звезд с неба не хватает. Нам не до звезд. Вредителей и на земле хватает... На наш век хватит.
 Орденоносец взглянул на часы. Наверное, скоро должен исчерпаться запас его слов и предложений. Или – пора переходить в другое измерение получать очередной орден.
 – Орден, конечно, я за вас получу. В прямом и переносном смысле. За то, что я предотвратил покушение на историческую необходимость. Вы что же, хотели, чтобы Петербург не был построен на болоте? Чтобы Пушкин «Медный всадник» не написал? Чтобы на берегах Невы лишний человек не родился? А поскольку вы со мной не намерены разговаривать, я решал сдать вас немцам. Пусть они решат, поступить ли с вами как с предателем, или снова направить к нам для прохождения дальнейшей службы. Например, для создания Академии наук. С Эйлером и Бернулли. Или без.
 Звякнув наградами, орденоносец вышел. Чего теперь ждать? Каких немцев? Они ворвутся в своих кованых сапогах и будут бить по самым больным местам, или все-таки для начала спросят лежащего в бинтах человека, кто он такой? Заген зи битте, – скажите, пожалуйста, кто ви такой? Разве он в бинтах не похож на своего, изувеченного чужими, но не выдавшего врагу тайну дислокации пославшего его на смерть государства? Они ворвутся и спасут его, вежливо спросят его по-немецки – вас зинд зи, – что вы такое, это вполне подошло бы к его положению, ведь он сейчас скорее что, а не кто, хотя в точном вежливом переводе это бы значило, кто он по профессии, – и он ответит также вежливо, что он профессионал, если заметит, что ворвались точно профессионалы или проще, что он солдат, если ворвутся солдаты, или офицер, если ворвутся офицеры. Генералы вряд ли ворвутся, так что генералом прикидываться не имеет смысла. Ответить по-немецки он, конечно, сможет, но, если ворвутся не сами немцы, а союзники немцев и спросят его по-румынски или даже по-чеченски, он все равно ответит по-немецки, так надежнее. Какой немецкий шпион не говорит по-немецки, другое дело японский или китайский шпион, он может и не говорить по-японски или по-китайски, но только читать. Но, если даже японский, то может тоже говорить по-немецки, чтобы поддерживать ось Берлин–Токио. Кстати, он даже преподавал немецкий язык, когда случился провал с преподаванием русского языка.
 – Для конспирации будете преподавать русский язык в школе, – дали ему указание перед заброской в тыл врага.
 – Но я же не преподавал никогда русский язык, может, лучше для начала не в тыл, а на передовую, чтобы потренироваться, – пытался он устраниться от сомнительной общественной деятельности, но ему еще раз настоятельно рекомендовали следовать именно этому указанию:
 – Русский язык и литература не являются серьезными предметами, и если преподавание у вас будет получаться не на самом высоком уровне, то вами именно поэтому будут довольны. Вы же стараетесь настаивать на соответствии преподавания стандартам и в то же время на необходимости эксперимента. Не волнуйтесь, вас интеллигенция поддержит сверху, а ученики полюбят снизу, если вы не особенно будете превышать их уровень, да и у них чему-нибудь научитесь. Особенно у учениц. Старайтесь не привлекать к себе излишнего внимания. Не общайтесь с коллегами, которые преподают черт те что. Физику, математику... Держитесь с ними высокомерно, вас поймут и оценят. Вы же будете говорить на великом русском языке, а на великом русском языке не со всяким говорят. А чтобы вам не лезли в душу, делайте вид, например, будто вы тайный извращенец. Например, был такой человек – Чикотило, тихий педагог, а на досуге людоед. Прикиньтесь людоедом, и люди от вас отстанут.
 – Как же я стану людоедом, если от меня люди шарахаются, – продолжал валять дурака агент, но наставник терпеливо продолжал свои наставления:
 – От вас отстанут именно те, кого вам не съесть, их вы есть и не будете. А те, кого можно съесть, найдутся сами. У них есть поговорка – на ловца и зверь бежит. Бежит, как миленький, со всей нужной нам информацией.
 Что-то дрогнуло в нем от этих слов, он даже подумал, не лучше ли просто преподавать русский язык, пусть даже ломаный, но зачем же при этом еще и людоедством заниматься? Обидно: обучил и съел. Да и с точки зрения людоеда: зачем обучать, еcли можно съесть неграмотного?
Хотя здесь скорее правы наставники, неграмотный не несет в себе нужной информации. Так что не интереснее ли зверь, бегущий от ловца?
 – Вы обещали какие-то талоны на питание в тылу врага, вспомнил вдруг он.
 – Это проехали! – осадил его наставник, пока мы изучали с вами международное положение, талоны ушли в прошлое. Ушел в прошлое и классический образ тайного агента, который артистически смахивает на нормального порядочного человека. Теперь с введением гласности, свободы устного и непечатного слова изменился в корне предмет конспирологии. Теперь конспирация имеет скорее неклассический, нелинейный характер, так сказать, конспирация второго порядка, когда вам приходится все глубже скрывать в себе приличного человека, чтобы раскрыть по-настоящему свое агентурное я. Так что никаких талонов на питание и на бесплатный проезд в тылу врага! Вы можете не любить своих врагов, но будьте уверены – враги вас уже любят! Вот и выкручивайтесь! – завершил наставление главный наставник.
 – Черт с ними, с талонами, – почти примирился он с положением, хотя ему вечно приходилось платить штрафы за неоплаченный проезд в той же Германии, где никакая справка о подрывной деятельности не спасала от непреклонности контролеров, – но я просто физически не смогу соблазнить девицу, а затем еще и съесть ее. Что-нибудь одно...
 – Не ешьте девиц, – добивал его наставник, – ешьте мужчин, это даже сейчас более модно. Потом от них больше толку в смысле осведомленности. Особенно, когда они почувствуют, к чему вы клоните, у них тут же развяжется язык.
 Он попытался представить себе, каким образом он может убедить соответствующего мужчину пойти на добровольное съедение и вспомнил свой опыт с восточным монастырем, когда ему предлагалось за счет своей плоти продлить жизнь неразумной тигрицы. Чтобы вникнуть в чужую жизнь, вера в которую продвинет собственную жизнь на новую высоту, приходится жертвовать привычными принципами.
 Он бы долго так размышлял, но начался урок рукопашного боя, и его физическое тело подчинило себе беспокойный ум, направив его на распределение усилий, посредством которых удается избежать больших неприятностей. Как раз прорабатывалась защита от укусов, из которых наиболее зловредными полагались человеческие, ибо та же собака кусает в основном за ноги, человек же угрожает укусам на уровне головы и шеи. Особое внимание уделялось коварству поцелуя, переходящего в смертельный укус.
 – А правда ли, что существуют вампиры? – задал вопрос некий подопечный, которого, видимо, готовили для заброски в Трансильванию.
 – Вы должны быть готовы ко всему. Ведь если даже вампиры не существуют, их можно соответственно подготовить. Кто знает, чем они там занимаются, когда делают вид, будто снимают кино, – размеренно информировал специалист по рукопашной схватке, наматывая на руку полотенце.
 – А теперь для разминки вы будете кусать меня за руку, – продолжал урок специалист, выставляя руку для защиты горла, – вы должны иметь представление о том, как смыкаются ваши собственные зубы на теле противника.
 Часто случалось, что тщательно подготовленного агента приходилось прямо с урока отправлять на задание. Поэтому каждый подопечный Центра приходил на занятия со своими фальшивыми документами, зубной щеткой и пижамой, а остальное необходимое ему предоставляло начальство в зависимости от характера задания, это мог быть фрак нобелевского лауреата, мундир офицера морской пехоты, уже запятнанный халат хирурга или даже шинель Гоголя. Последняя бытовала в разном исполнении, с одной стороны о такой можно было только мечтать, и пошита она была из добротного английского сукна, с другой стороны, если ее все равно снимут с твоего плеча глубокой ночью, то вроде бы нечего и рассчитывать ее на долгое ношение. Навыки рукопашного боя могут сыграть здесь лишь негативную роль, ибо способствуют приведению шинели в негодность, более того, в критической ситуации шинель предписывается быстрым движением сбрасывать со своего плеча и уже без нее уносить ноги, лишь бы, как говорило начальство, не выдать себя с головой.
 Тогда так и вышло, что прямо с рукопашного боя его отправили на преподавание русского языка, выдав указанную шинель, причем не новую, а уже изрядно поношенную, что только положительно свидетельствовало о ее бывшем хозяине, который, судя по всему, благополучно вернулся на свою, как стало принято говорить, гастрономическую родину, где ему будет дано новое рискованное задание или он уйдет на заслуженную пенсию и получит свой покой, ибо если он смог сохранить означенную шинель, значит задание он выполнил успешно.
 Донашивающий эту шинель будет находиться в менее рискованном положении, так как поношенная шинель на плечах агента вызывает меньше подозрения, нежели новая. Этими или похожими словами его напутствовали, подталкивая торопливо во всепогодный бомбардировщик, утешив его при этом, что пока он будет находиться внутри бомбардировщика, он будет абсолютно невидим. Его подмывало спросить, в чем же заключается его тайное задание, и он спросил не без ехидства, в чем же подрывная деятельность, если он будет преподавать русский язык, так сказать, самим носителем этого языка, на что ему безо всяких шуток ответили, что это и будет являться его подрывной деятельностью, когда же он наконец, после долгих мытарств, связанных с заполнением анкет и ведомостей, где он писал согласно приложенным документа заверенным печатями, что закончил он Высший университет российского словесного образования, откуда был отпущен в ученом звании бакалавра, защитив с блеском диплом на тему: «Анализ содержания носовых платков в русской классической и постклассической словесности в сравнении со сказочными мотивами ковра-самолета в апокрифических сказаниях народов Евразии». Звание магистра он получил уже в аспирантуре другого столичного университета, название которого в сокращении звучало как студенческое блюдо «рагу», а диссертация была долгое время засекреченной и находилась в спецхране, поэтому выдавали ее на руки только тайным агентам дружественных государств. Ее рассекретили только после запуска в космическое пространство китайского астронавта, чье имя, тем не менее,
оставалось в секрете и после запуска. Эта диссертация была посвящена реконструкции предполагаемого маршрута полета лягушки из сказки Андерсена в связи с засорением воздушного пространства реактивными приборами.
 Хотя главное было в том, чтобы удостоверить его научное звание, а не то, за какие усилия он его получил, многие официальные лица, ведающие приемом его на работу в качестве преподавателя российской словесности, лично хотели бы ознакомиться с его научными трудами в знакомой им области, что говорило об их вероятной грамотности. Но поскольку эти труды, как и прежде «Слово о полку Игореве» существовали в одном единственном списке, то все эти труды погибли в пожарах в связи с тлением торфяных болот в окрестностях Москвы, о чем тоже были выданы соответственные справки.
 Таким образом ценность новопринимаемого на ниву народного образования только возрастала, делая его единственным обладателем и хранителем столь уникального знания.
 Но уже первый урок несколько его обескуражил. В классе оказался один-единственный ученик, сидевший за последней партой, который вежливо и степенно поднялся при появлении учителя.
 – Как тебя зовут, – озадаченно спросил он единственного ученика и тут же с облегчением подумал, как это хорошо, что ученик всего один, не надо забивать голову запоминанием множества имен, которые никак не подходят их обладателям.
 – Меня зовут Яша, – ответил ученик и рассудительно добавил: – Яша по-большому значит Яков.
 «У дядюшки Якова товара про всякого, – подумал учитель, – хорошо бы это привести как пример рифмы, если до этого дойдет».
 – А что же Яша, остальные ученики, где они?
 Яша сложил вместе ладони, будто это обязывало его говорить правду, правду и только правду, и, потупив голову, тем не менее отчетливо отвечал:
 – Остальные ученики вполне могут опаздывать, так как первое занятие самое обременительное, новое знакомство, знаете ли, обременяет, но вот на второе занятие уже может прийти больше учеников, если они получат от уже пережившего встречу, то есть от меня, положительные отзывы о полученном уроке. Но может случиться и такое, что и при благоприятных отзывах многие так и не появятся, ибо они, вернее, даже их родители выбрали за них в качестве первого языка, а выбор у нас свободный, скорее всего английский язык, с которым легче работать во всемирной паутине, и к тому же он способствует более менее успешному выходу из нашей родной паутины.
 Ученик замолк, а учитель удивился странности синтаксиса и языка, за которыми скрывался вполне разумный смысл. Действительно, если можно свободно выбирать себе литературу, то и язык можно выбирать себе свободно, чтобы уже при помощи этого языка выбираться на все большую и большую свободу.
 – Чем же мотивируют ученики, или что то же самое их родители выбор языка?
 – Они мотивируют выбор языка, – чеканил ученик, – прежде всего стратегическими соображениями. Если на войне придется сдаваться, а сдаваться придется, если война, то лучше знать тот язык, носителем которого является ваш потенциальный победитель, и лучше вовсе не знать язык, на который идут войной.
 – Почему же вовсе не знать? – обиделся учитель, смутно сознавая, что его подрывная деятельность чуть ли не в первый же день готова закончиться провалом, он даже почувствовал этот провал где-то под ложечкой: вот он говорит на этом провальном языке, а его, оказывается, даже слушать никто не хочет, кроме этого грамотного субъекта.
 – А вовсе не знать выгодно потому, что когда возьмут в плен, то пытать скорее всего уже не будут, ведь не знающий родного языка не может быть допущен ни к военной, ни к государственной тайне.
 В этом пункте учитель не мог не согласиться с учеником, он на собственном печальном опыте не раз переживал такое, о чем ему даже вспоминать было жутко, какими только изощренными методами пытались ему развязать язык, чтобы выведать ту или иную тайну, и наоборот, сколько мук ему пришлось перетерпеть, чтобы в ходе своей агентурной деятельности добиться чего-то путного от носителя противного языка.
 – А когда война-то начнется? – прикинувшись простаком вопросил агент, почувствовав себя вдруг в своей тарелке.
 – Война, да война-то ведется давно, но, к сожалению, без непосредственного контакта с противником, поэтому в плен попасть пока маловероятно, но мы, тем не менее, несем значительные потери. Вы же видите, я один остался.
 Что-то лукавит этот ученик. Чего-то не договаривает. Или просто водит его за нос.
 – А почему у вас тут считается, что сдаваться приличней с английским языком, а не, скажем, с арабским или китайским, – спросил он, не без задней мысли поработать еще на ту или другую разведку, но тут же похолодел от страха, – как это у него вырвалось – «у вас тут», тут бы его и схватили за руку, а вы-то сами откуда, но, к счастью, сообразительный ученик не придал этому, или сделал вид, что не придал этому никакого значения.
 – У нас английская школа, – простодушно ответил ученик, – но кто прилично выучит английский язык получает возможность учить далее арабский или китайский, по выбору. Есть такое мнение, быть может, даже предрассудок, что сдаваться китайцам или арабам более перспективно уже со знанием английского языка. Предполагается, что на этом языке будет что сказать китайцам или арабам, и они это оценят по достоинству. Ноу-хау, салям алейкум! Можно и песню спеть из популярного видеоклипа, но лучше в мужском обществе, иначе поклонницы могут разорвать на части, к счастью, с мужским обществом проблем не будет, воюющая сторона обычно представлена именно мужчинами, во всяком случае, на передовой.
 Учитель насторожился при упоминании о мужском обществе, ведь ему как раз советовали заняться людоедством именно в мужском обществе, используя это как отвлекающий маневр. Он с некоторой жалостью посмотрел на своего единственного ученика, как-никак принадлежащего к мужскому полу. Выглядел тот весьма невзрачно, невысок ростом, но еще подрастет, узок в плечах, но еще раздастся. Он же, конечно, посещает уроки физкультуры, прыжки и бег на месте со словарями любимых языков в руках. Ученик был без очков, но что-то в его мигающем взгляде так и напрашивалось на очки, тогда бы встал на место этот довольно крупный нос, несколько сдвинутый влево. Тонкие губы чуть скрывали презрительную улыбку, скорее по отношению к самому себе, не презирать же учителя, единственным слушателем которого являешься. Эта улыбка исчезала с его лица, когда тот говорил, а вкупе с наморщенным лбом, его вещающий рот выдавал в ученике будущего учителя, тогда улыбка презрения к себе, еще недоучившемуся сменится презрением к остальному неученому миру. И все-таки, несмотря на общую унылость его вида, терять этого ученика не хотелось, преподавать ему было даже приятно, ибо не составляло труда, его ответы на вопросы вполне покрывали отведенное на занятия время. Чтобы уйти от темы войны, само навязывание которой уже казалось подозрительным, учитель поспешил вернуться к теме русского языка.
 – Однако пока мы еще не в плену, – попытался пошутить он, – мы все-таки сообщаемся при помощи русского языка, имеющего отношение к некогда великой русской литературе. Мы с вами еще вернемся к нашей программе, но вот остальные, отсутствующие, на чье присутствие, видимо, уже не следует рассчитывать, на каком, интересно, языке они сообщаются, сейчас, до сдачи в плен?
 Яша, несомненно, был хорошо подготовлен и к этому вопросу.
 – Вы разве не слышали о государственной программе нашего Министерства, которое в просторечии называют «Проект Арина Родионовна»? У нас сейчас в обеспеченных семьях дети выращиваются нянями. И как некогда няня Пушкина, неграмотная Арина Родионовна, рассказывала будущему солнцу нашей поэзии прелесть какие сказки, так и нынешние няни пересказывают детям современный городской фольклор. Эти современные злободневные сказки хороши еще и тем, что они несут в себе в зародыше элементы не только художественного, но и полового воспитания, при этом «Проект Арина Родионовна» предписывает девочкам нанимать нянь мужского пола, что, кстати, помогает решить проблему бомжей, а мальчикам брать в няни особ женского пола, так больше взаимного доверия. В этом еще дошкольном образовании заложены предпосылки для формирования у нас в стране среднего класса: мужчины становятся более женственными, а женщины более мужественными. А русский язык в начальных классах рассматривается – и это не только в нашей школе, как язык-посредник для перехода на более эффективный для нужд торговли язык.
 – На английский, то есть, - догадался учитель.
 – Не только, – веско ответил Яша, – посредством русского языка, усвоенного от Арины Родионовны, можно с успехом перейти на любой другой, даже на поэтический жаргон, как это уже случалось в нашей истории, но наша школа эти попытки пресекает, как тупиковые.
 – Как пресекает, в дисциплинарном порядке? – втянулся окончательно в образовательный разговор учитель, – написал русское стихотворение, и в угол, а то и за родителями послать, так что ли?
 – У нас, если за родителями послать, то многие могут не вернуться, – в голосе Яши прорезалась тихая скорбь, – нет, в таких случаях требуют от стихотворца объяснить свой проступок: зачем, почему, как он написал стихотворение, и поскольку объяснить этого автор никак и ничем не может, то более и не отваживается на подобное.
 – А как же тогда великая русская литература, перед которой до сих пор преклоняются знатоки на Западе и ценители на Востоке?
 – Литературе, так или иначе, полагает конец история. Новейшие исследования истории, – Яша даже встал и вышел из-за парты и начал прохаживаться между пустыми рядами, – опираясь на все более точную математику, утверждают, что вся великая русская литература выдумана великими русскими писателями с целью навязать всему человечеству великий русский язык. И вот новейшие вычисления показывают, что писатели эти отнюдь не великие и поскольку их величие не доказано, то они настолько исчезающе малы, что при ближайшем рассмотрении оказывается, что их вообще не существовало. Их выдумали и утвердили не столь великие историки литературы, но история уходит в прошлое, а с ней и литература, выдуманная историками...
 В это время прозвенел звонок, и Яша, любезно взяв учителя под локоть и в то же время достаточно крепко, чтобы тот не смел сопротивляться, предложил ему ознакомиться с некоторыми другими сторонами учебного процесса.
 Ученики расступались, уступая им дорогу, некоторые предлагали им закурить или купить у них что-то с рук, но Яша негромко, но решительно отклонял их предложения.
 Пронесли в огромной железной клетке, какие обычно показывают в фильмах про чудовищных акул, человека, застегнутого на все пуговицы.
 – Это наш учитель зоологии, его несут на урок зоологии. Ученики тоже находятся в клетке, для нас равенство положений более важно, чем свобода мнений. Ведь всегда существует вероятность, что учитель может высказать истину, которая не понравится ученикам.
 Промелькнул человек в противогазе и в шляпе, он снял перед ними шляпу и склонил свой хобот, после чего вошел в класс, дверь в который закрывалась герметически, ее тщательно задраили за ним его ассистенты, тоже в противогазах.
 – Это наш учитель химии, это, как правило, открытый урок, на который не только ученики, но и их товарищи с улицы, а иногда и родители, не всегда довольные учителем, могут приносить с собой для последующих испытаний, как известные, так и неизвестные реактивы.
 Из соседнего класса выкатили каталку, видимо, с трупом, накрытым белой простыней, сквозь которую проступали, расплываясь, кроваво-красные разводы. Яша откинул простыню аккуратно, чтобы видно было только ему, и утвердительно кивнул головой, давая знак сопровождающим каталку следовать дальше.
 – Это был наш очередной учитель анатомии. Учителя анатомии не задерживаются надолго. Самая жертвенная профессия, это вам не тигриц кормить своим телом в буддийских лесах, – констатировал Яша, хотя
предложение о лесах скорее всего прозвучало в смещенном сознании новоиспеченного учителя. Видимо, не желая заострять его внимание на неприятном, чуткий Яша свернул тему.
 – Вы обратили внимание, как у нас тихо здесь, что бы здесь ни происходило? Дело в том, что преподавание, будь то химия или геометрия, ведется почти без применения языка. Мы стремимся к тому, чтобы ученик научился все понимать без слов, то есть самостоятельно думать. Ведь если он думает посредством слов, а слова все чужие, то и мысли у него все не свои, а чужие. Что в результате получается? Чужой человек. Такой нам не нужен. Да и вам тоже, – Яша пристально посмотрел своими блеклыми глазами в бегающие глаза агента и, как бы ничего не заметив, продолжил свою лекцию: – Лишь когда ученик достаточно образуется в бессловесном понимании, он может самостоятельно выбрать себе родной язык. Ведь если с самого начала навязывать какой-то определенный язык, то это будет ничем иным, как воспитанием тоталитарного мышления...
 – А как же Арина Родионовна? – внедрился в его речь тайный агент.
 – Ах, оставьте, они, как правило, глухонемые или обучены на глухонемых, они работают с комиксами или просто вместе смотрят телевизор, оборудованный для удобства в ванной комнате. Ванная комната, как вы понимаете, это переход в детскую, то есть в спальню. Но вернемся к нашим бананам, – выбрав себе родной язык, ученик получает возможность выбрать себе родителей, если вообще захочет иметь родителей. Вот почему у нас выражение «посылать за родителями», упомянутое вами как способ неприемлемого для нас давления на ученика со стороны весьма неопределенной, имеет несколько иной смысл, предполагающий высокую степень зрелости ученика. Выбрав себе родителей, мы выбираем себе подходящую для нас родину. При этом мы вовсе не имеем в виду так называемую «историческую» родину, мы не признаем историю точной наукой: историю, в отличие от географии, нельзя себе выбрать. История чревата тоталитаризмом, оттого с нею покончено. Итак, родина может быть либо идеологической, если у вас в отношении к ней есть идеи, либо топографической, то есть всего-навсего зафиксированной в земном пространстве, если у вас по отношению к ней особых идей нет. Поэтому, кстати, из нашего лексикона исчезли такие негативные клише как «иноземное влияние», «иностранный капитал», «чуждые взгляды»... Вам это интересно?
 – Как же, как же, зело интересно, – согласился новичок на ниве народного просвещения, а как агент он про себя отметил, что в лице Якова нашел не только информанта, но и деятеля, агента влияния, что ли, жаль, конечно, что он еще ученик, но такой смышленый, далеко пойдет, если, конечно, родной язык забудет, – вы так обстоятельно знакомите меня со своей школой, что мне и не мечтать о лучшем осведомителе, простите, я даже не знаю, как вас называть, мне бы и директор школы все лучше не показал.
 – А я и есть директор школы, – выпалил вдруг Яша и стал не то что выше, но сразу старше и значительней, – я думаю, вы мне простите мой небольшой розыгрыш, но мне было необходимо найти в вас нужное нам старание. Я думаю, мы сработаемся. Но преподавать вы будете не русский, а немецкий язык.
 – Как так! – остолбенел агент, – с чего вы взяли, что я знаю немецкий?
 – Меня не интересует, знаете ли вы немецкий, но мои ученики должны его знать! К тому же, честно говоря, я не в восторге от вашего русского, как бы не относиться к этому языку. А немецкий нужен нам как переходный язык, либо к английскому, либо к французскому. По вашей выправке и умению держаться я решил, что немецкий вы должны знать. И вы найдете, что сказать детям на этом языке. Завтра же приступайте. Не смею вас больше задерживать! И директор протянул агенту узкую, потную и, кажется, не совсем чистую руку.
 На следующий день он вошел в класс, который был полон, и, хотя это был первый урок, но в воздухе уже витал жидкий сигаретный дым.
 – Хенде хох! – скомандовал он вместо приветствия. Никто даже не пошевелился. Придется начать с азов, – подумал он. Но не успел он подумать с чего начинать, как в класс ворвались громилы в камуфляжной форме, скрутили ему руки за спину и увели. Кто-то из не желающих учить язык, успел донести, что он немец.

 И вот он лежит в бинтах в ожидании настоящих немцев. Человек в халате при орденах появился еще раз в сопровождении санитаров, которые вкатили его в какой-то довольно тесный зал заседаний. Там было так накурено, что он подумал, не вернули ли его обратно в школу преподавать немецкий. Но здесь за столом в дыму сидели уже взрослые люди в военных мундирах, довольно высокого звания. Некоторые были в фуражках, явно штабные, гладко выбритые, другие в пилотках, небритые, видимо, только что с передовой. От одних пахло потом и порохом, от других тройным одеколоном. Никто из них не обратил на него никакого внимания, все рассматривали карту, разложенную на столе, одни с тоской, другие со вниманием.
 Человек в халате шепнул ему на ухо, – вам сейчас подкинут серьезную дезинформацию, чтобы вам было с чем предстать перед противником. Он выскользнул куда-то в дым и через минуту снова возник, но без халата, а в кителе и без орденов. Возник он следом за дымом из его трубки, вернее, за трубкой, из которой, казалось, выходил весь этот дым. Все сидящие за столом при его появлении вскочили и вытянулись, он дал им какое-то время постоять, делая вид, что раскуривает погасшую трубку, потом той же трубкой дал им указание сесть.
 Держа трубку в одной руке и заложив за спину другую, притягивая к себе угрюмые взгляды сидящих полководцев:
 – Наш противник сейчас ломает голову, как это русские оказались не готовы ко Второй мировой войне, почему это они несут такие значительные потери. Пусть думают, будто для нас это значительные потери, пусть ломают себе голову. Мы не будем идти им навстречу в решении этих вопросов. На эти вопросы в конце концов ответит только сама история. Пусть для противника это останется секретом, но для вас, я думаю, это не будет большим секретом, что мы оказались не готовы ко Второй мировой войне, поскольку мы этой Второй мировой войне не придаем такого уж большого значения. Мы, как вам уже известно, а если неизвестно, то сейчас будет известно, готовились, готовимся и будем готовится к Третьей мировой войне...
 После этой фразы все посмотрели не на говорящего, а на забинтованного, потому что именно в этот момент каталка подозрительно скрипнула и его вывезли из прокуренного кабинета.
 Везли его довольно долго, из чего он мог заключить, что сдача его немцам должна состояться на некотором удалении от кабинета, где рождаются замыслы полководцев, которые еще удивят мир. Но разбинтовывать его никто не собирался, повязка то и дело сползала ему на глаза, поэтому он не видел, где его везут, по каким коридорам или переулкам, иногда, бровями сдвигая повязку, он видел галерею портретов, но смутно, скорее всего это тоже были полководцы и государственные деятели, судя по мужественным, а иногда и свирепым лицам, впрочем, возможно это были выплывающие из мрака угрюмые лица везущих его санитаров, которые явно торопились, ведь им нужно будет еще до прихода обещанных немцев вернуться в свое расположение. Это понятное желание входило в противоречие с необходимостью везти каталку тихо, таково было указание, ведь перевозимое тело представляло ценность для командования, ибо должно быть использовано для введения противника в заблуждение, а чтобы это осуществилось, надо не привлекать внимание, разведка противника тоже не дремлет.
 Переговариваться им было не положено, они только чертыхались
вполголоса, когда спотыкались. Он старался не шевелиться, опасаясь возобновления боли после перенесенных в беспамятстве пыток. Вдруг они застыли и прислушались, где-то впереди послышались какие-то звуки, похожие на поскрипывание телеги. Было это уже под открытым небом, что было заметно даже сквозь проклятую повязку, поблескивала цинковая половинка луны, сквозь редкие облака проскальзывали звезды. Скрип тем временем приближался. Вместо того, чтобы свернуть с дороги и укрыться в кустах, а кусты должны были быть на обочине, как же иначе, сопровождающие его и плохо видимые лица вдруг чему-то обрадовались, что стало ясно потому, как вдруг они отчетливо стали чертыхаться. Наконец с ними поравнялась встречная каталка, которую волокли как-то без особого уважения другие лица, которые тоже чертыхались, но уже на немецком языке. И тут сопровождающие его санитары мгновенно поменялись местами с встречными и, не говоря ни слова, покатили чужую каталку в свою сторону, из чего можно было предположить, что на ней тоже кто-то лежал, а встречные перехватили и покатили в свою сторону его каталку, на которой беспомощно болталось его тело, – то ли его стали везти менее аккуратно, то ли дорога стала ухабистей.
 Через какое-то время послышались выстрелы, непонятно с какой стороны, но его продолжали катить дальше, только они пригнулись и перешли на одну сторону, как бы прикрываясь его телом от выстрелов. Ему показалось, что над ним просвистели пули, а может быть даже снаряды, потому что где-то вдали вскоре что-то ухнуло, как будто взорвалось. Ему стало страшно от услышанного и досадно от того, что он не мог увидеть полыхания возможных взрывов, а тем более тонкого горячего следа пуль в воздухе, хотя его усмотреть и без повязки было бы сомнительно. Но вот они, кажется, миновали опасную зону, где-то вдали громыхало, но над ними уже успокоился воздух, и вдруг, как ему показалось, возник электрический свет.
 Когда он открыл глаза, проделав настойчивую работу веками и даже ресницами, он увидел фигуры, сидевшие почти над ним, он, возможно, лежал на столе, итак, над ним сидели два немца, но не те, которые его прикатили, а старше возрастом и званием, хотя звание на лбу не написано. Они переговаривались над ним, как будто он был всего лишь плоской поверхностью стола, даже странно, как они не погружались в него локтями, когда опирались ими на стол.
 – Можно ли предвидеть прошлое, попав из будущего в настоящее, ведь это несомненный груз новых идей, для которых непосредственный опыт практически непроницаем, – высказал чопорный пожилой господин вопросительное предложение, но утвердительным тоном.
 – Настоящее всегда внушает ужас, откуда бы вы в него не попали при линейном представлении о времени, но если заходить в него, я имею в виду настоящее, не спереди, а сбоку, оно может показаться разумным и прекрасным. Вопрос только в том, как ухитриться выйти в бок, чтобы заглянуть в это настоящее сбоку. Вопрос еще и в том, с какого боку подойти к простирающемуся настоящему, если оно всем своим растекающимся временем подмывает и размывает собственные бока, – развивал свою мысль другой собеседник, глядя куда-то сквозь стол и сквозь лежащего на нем.
 – Возьмем для примера невидимый нами неведомый нам предмет, – подхватил чужую мысль и начал ее осваивать первый собеседник, – он на то и невидим, чтобы иметь таким образом возможность, будучи невидимым, подходить с любого бока к любой действительности. Тогда он находит эту действительность разумной, что, тем не менее, не дает ему свободу обладать этой разумностью, ибо ее не впускает в себя его собственная пустота. Но если мы войдем в эту пустоту, заполнив ее собой, не сомкнемся ли мы с действительностью, лишив ее таким образом разумности?
 – Предмет, заполняя собою пространство и касаясь другого предмета, не может не изменить этим своим касанием как своей собственной предметной сущности, так и сущности касаемого предмета, это и дает нам возможность познания, ограниченного, тем не менее, нашей собственной предметностью.
 Вот тебе и немцы, – думал он, продолжая себя ощущать разлитым на столе, – даже уже скорее не немцы, а пограничные явления немецкого ума, стремящегося выйти за свои собственные пределы и уже там за пределами устроить революцию или протянуть железную дорогу.
 – Надо обладать способностью к созданию такого предмета, который бы ограничивал собою свободу создателя, – продолжала течь немецкая речь, и она текла бы и дальше, капая на поверхность стола и задевая слух распростертого на столе еще живого предмета, но снова послышались разрывы гранат, сверху стала осыпаться известковая пыль, образовавшая мгновенно серый туман, в котором растворились многоумные собеседники, и из него же возникли другие фигуры с автоматическими винтовками, все в белой пыли, видимо, там откуда они появились, осыпалось еще больше известковой пыли.
 – Wo sind diese dummen Dichter und Denker? – выревел один из них и дал очередь из автомата, к счастью, никого не задев, да и задевать было никого, но лежащий на столе вдруг снова почувствовал трехмерность своего тела, что не обрадовало, а только прибавило страху.
 – H?nde hoch! – скорее испуганно, чем грозно прокричал автоматчик,
он рванулся, чтобы поднять руки и сдаться в плен, но пелена повязки не позволяла, страх сковал его, хорошо еще, что автоматчик тут же понял связанное положение, да и остальные ворвавшиеся тут же поспешили войти в его положение.
 – Сдать в гестапо или сами разберемся? – сказал спокойно младший по званию.
 – Сначала сами допросим, а то, что останется, отдадим в гестапо, – решил старший по званию, – ты встань снаружи, – приказал он третьему, – никого не впускать и никого не выпускать!
 Тот вышел, щелкнув грязными каблуками сапог, а двое оставшихся перекинулись понимающими взглядами и затем обратились к нему, но не оба сразу, а этот младший схватил его за обмотки бинта на груди и стал свирепо сотрясать его беспомощное тело, стараясь бить его затылком об стол.
 – Отвечай, когда тебя спрашивают, – запыхавшись прокричал он, продолжая тем не менее бить его головой об стол: – Отвечай!
 Но отвечать в таком положении было затруднительно, и старший это понял первым, за плечо отстранил младшего, освободил от повязки рот допрашиваемаего, дал ему несколько прийти в себя и уже спокойно спросил:
 – Отвечай, когда тебя спрашивают: зачем ты живешь на свете. Только не пытайся врать, иначе, – он указал на младшего, – иначе из тебя всю душу вытрясем.
 Действительно, зачем он живет на свете. Не долго думая, он четко ответил:
 – Я выполняю свой долг.
 – Вот как? Ну-ка, – обратился старший к скучающему младшему, – потряси-ка его еще, да покрепче!
 И когда тот основательно преуспел в этом весьма грубом занятии, старший повелел ему остановиться и продолжил допрос.
 – Зачем ты выполняешь свой долг?
 Что за вопрос? Нет, чтобы спросить о его воинских заслугах на невидимом фронте, затребовать какие-то цифры, говорящие о расположении ударных сил противника, каковы эти силы и насколько следует их опасаться.
 – Выполняю свой долг, и все. Больше ничего не умею, – еле слышно выдавил он.
 – Вот оно что! Значит, весь вред от того, что на большее не способен! А не врешь? Да я вижу сквозь все твои повязки, что врешь! Врешь!
 И он уже начал сам трясти несчастного, который, не успев признать свое вранье, потерял окончательно сознание.
 Удары головой об стол не могли не сыграть свою роль в деле исполнения им своего долга. Когда его тайно засылали в космическое пространство для высадки на Луну, при запуске была такая вибрация, что его голова с невероятной частотой стала биться о стеклянную стенку шлема. Если бы не предыдущая закалка, он бы не выдержал этих ударов уже при взлете. Вибрация повторилась и при посадке на Луну, но все-таки он высадился на Луну, как того требовала инструкция, опередив представителей других великих держав, закопав в податливой лунной пыли вымпел пославшей его державы, пожелавшей остаться неизвестной до нужного момента. Самым трудным оказалось сделать самое простое: замести следы, чтобы последующие астронавты и космонавты, а также дублирующие их наблюдательные приборы не могли зафиксировать факт пребывания здесь кого-то задолго до них. Это потом, когда надо будет предъявлять права на Луну, на пользование всей ее пылью и теми полезными ископаемыми, которые она скрывает, тогда его подвиг станет известен землянам, а может быть, и не будет, главное предъявить миру вымпел опередившей всех державы.
 А тогда надо было всего-навсего замести следы, и это при отсутствии атмосферы, движение которой, называемое ветром, с успехом бы сделало это за него. А тут заметаешь один след, тут же возникает другой. Он уже в ужасе подумал, что ему придется до скорого своего конца заметать собственные следы, и он уже не вернется на уютную Землю, а будет выть на нее, как пес, думая, что это и есть Луна. Но тут он догадался, что надо изобразить из себя вибратор, который может так взвихрить среду своего погружения, что след закроется чуть ли не сам по себе. И он ухитрился повторить ту вибрацию при взлете, но уже не головой, а всем телом, чтобы колебание ушло в ноги, так, чтобы лунная почва буквально ушла у него из-под ног. У него получилось! Получилось! – вопил он в оболочку шлема, хотя никто слышать его не мог. И действительно получилось: до сих пор никому неизвестно об этом его пребывании на Луне. Время этого сенсационного известия еще не наступило. Потому остается в тайне от общественности и тот факт, что этот неизвестный подвиг был совершен лишь благодаря этим, перенесенным ранее, ударам головой об стол. Хотя все могло быть иначе: именно благодаря закалке, полученной ранее при выполнении задания на Луне, он смог вынести впоследствии пытку с битьем головой об стол. Да разве это важно...
 – Вы тут в беспамятстве что-то о Луне говорили, – привел его в себя задумчивый иностранный голос. – Луна – это довольно известное небесное тело, важное, однако, скорее для выполнения любовного, а не воинского долга. Было бы хорошо, если бы вы нашли в себе силы объясниться менее поэтически. Возможно, в этом виновата проведенная над вами довольно грубая работа, так сказать, инициатива масс, разбуженная непрерывными военными действиями. Уточните, пожалуйста, когда, где, что вы предпринимали на местности, имеющей кодовое название Луна. И какие вы можете привести доказательства в пользу того, что вы были там раньше нас. Итак, какие доказательства? – голос был довольно вкрадчив, хотелось надеяться, что его обладатель не будет прибегать к более избитым крутым мерам.
 – Там газеты зарыты, – с трудом поднимая к небу язык при произнесении звука «т», – ответил он.
 – Какие газеты, свежие ли? – вежливо справился голос.
 – Кажется, «Красная звезда», она всегда свежая. А число, год, месяц – все само за себя говорит. Газету не подделаешь. Тем более «Красную звезду». Хотя это могла быть и «Жеминьжибао». А, может быть, даже «Аль гумхурия». Мне газету не показывали. Мое дело было закопать и только. Газета была в капсуле.
 – И вы даже не заинтересовались, что за газета! – удивился голос.
 – Я вообще не читаю газет. Нас учили использовать газеты только для скрытого наблюдения за объектом. Сквозь дырку в газете. Поэтому как только мне в руки попадает газета, я делаю в ней дырку и смотрю на объекты, даже если они не предназначены для тайного наблюдения. Привычка.
 – Значит, вы не можете сказать, о чем писали газеты в тот знаменательный день?
 – Что-то писали... А вот что?
 – Что значит «а вот что»? Здесь вопросы задаем мы, то есть я. Я, например, оберштурмбанфюрер СС, а вы говорите «а что»! Встать, – рявкнул вдруг оберштурмбанфюрер, направив при этом острие немецкого языка в сторону страдательного агента.
 Тот рванулся, но встать не позволила повязка. Вот ведь как ловко забинтовали, на все пытки и побои вперед.
 – Ладно, лежите, – снова мирно позволил эсэсовец. – Я даже сочувствую вашему положению. Все пытались от вас отделаться, то передают вас в войсковую разведку, то в гестапо, то вот к нам, и никто развязать вас не может! Ответьте мне лучше на прямой вопрос, что вы знаете о происхождении Луны?
 – Существует несколько гипотез...
 – Такой ответ меня не устраивает. Мне нужен прямой ответ на мой прямой вопрос.
 – Луна отвалилась от Земли. Тогда на Земле людей еще не было, поэтому подтвердить этого никто не может.
 – Вы хотите сказать, что люди появились позже, чтобы тупо смотреть на осколок Луны? Отвечайте! Что вы молчите? – кипятился военный немец, – или вы вообще не человек?
 Человек ли я, подумал он, посмотрев сквозь проступившие сквозь повязку слезы на собственную мумию. Да, пожалуй, если так сохраняют, то все-таки нужный человек. Хотя категория нужности не обязательно совпадает с категорией человечности. Человек человеку нужник, подивился он гнусному ходу своих мыслей. Однако вопросы задают, будто он все знать обязан. Кому обязан? Иностранцам всех стран? Он попытался, моргая, избавиться от слез в глазах. Сквозь эти слезы проступало чужое, допрашивающее лицо. Оно было под фуражкой, хотя в помещении было тепло. Железнодорожник, подумал он, хотя ясно сознавал, что это вовсе не железнодорожник, но что-то железное в нем было. Ведь глядит на него и не скрывает своего лица! А ему самому сколько раз приходилось скрывать свое подлинное лицо, менять облик в известных целях, то отращивать, то сбривать отовсюду волосы, носить парики, темные очки, курить, дабы в дыму не бросались в чужие глаза его славянские черты, если он находился среди курящих арийцев, или арийские, если он вынужден был вращаться в подчеркнуто славянофильских кругах. Когда он работал над созданием американской атомной бомбы соответственно в Америке, под именем Гейгера-Мюллера-Бойля, его чуть не выдало его лицо. На встрече со студентами в Принстоне, где он вынужден был отстаивать необходимость немедленного применения этого опасного оружия, он внезапно увидел знакомое лицо из отдела срочной политической дезинформации. Пере6ежчик! Уже было известно, что появился такой перебежчик, который вместо дезинформации режет правду-матку о своем отделе в глаза изумленного противника. Его, конечно, скоро обязательно уберут свои. Но пока еще не убрали. Знает ли перебежчик, что именно он через агентов в Германии передал необходимые чертежи чудовищного оружия ведомству Лаврентия Берия? Что из-за этого его подвига русским пришлось копировать именно американский образец! Знает ли дезинформатор, что именно он готовил дезинформацию по работе над взрывателем водородной бомбы, что замедллило создание означенной бомбы американскими коллегами? Как попал в этот зал перебежчик-дезинформатор? Не для того ли, чтобы вглядеться в лица ученых-физиков и определить ту степень дезинформации, которая на них прямо не написана? Итак, знает ли дезинформатор его в лицо? Но ведь он же узнал дезинформатора в перебежчике. Значит, они могли встречаться, скажем, где-нибудь в тайных коридорах власти. Что-то подозрительно перебежчик смотрит в его сторону, или он вообще всегда смотрит подозрительно по сторонам? Откуда-то из третьего ряда резко выбежала студентка довольно милая, хотя и растрепанная, и в один момент влепила ему в лицо торт, он даже не успел подумать, безе, бисквитный или наполеон, студентку тут же вывела вон охрана, его тоже нежно взяли под микитки и увели за сцену, где заботливо обтерли и умыли, затем увезли от греха подальше за пределы обзора, доступного перебежчику.
 Об этом случае газеты писали сдержанно, жалея прежде всего студентку, которой пришлось потратиться на торт. Какие силы стояли за ней? Скорее никакие, иначе вместо торта приобрели бы более грозное оружие.
 – Боболев! – скомандовал его нынешний мучитель. Вошел детина с засученными рукавами и, не дожидаясь новой команды, ударил его в то же самое лицо, еще не готовое забыть мягкость и тем более сладость исторического торта.
 – Довольно! Ступайте, Боболев, – скомандовал мучитель, заметив изменение в испытуемом лице, повязки съехали от удара, и на нем проступило недоумение: терять ли сознание или сосредоточиться на мысли, насколько он заслужил этот удар. Заслужил, пожалуй и этот удар заслужил… Но почему именно от Боболева?

 В железную дверь тактично постучали.
 – А сейчас мы прервемся на бюрократический момент, – произнес мучитель, когда Боболев неохотно вышел.
 А вошел относительно новый костюм, вмещающий довольно невзрачного человека. Видимо, человек был уважаем и без костюма, так как штурмбанфюрер пожал высунувшуюся из рукава руку едва ли не с поклоном, и еще шепнул ему что-то на ухо. Тот, не сгибаясь, шепнул что-то в ответ, скорее всего просто дунул собеседнику в ухо, и словно сдул его за дверь, затем он вытянул шею, чтобы придать еще большую значительность голове, произвел взгляд в сторону лежащего агента и перешел к делу:
 – Нам с вами надлежит выполнить некоторые формальности, связанные со строительством вместительного коттеджа.
 Он раскрыл коричневую папку и вынул из нее глянцевые, пахнущие неприятной свежей краской проспекты.
 – Вот как будет выглядеть ваш коттедж в подмосковном Переделкине.
 И на самом деле там был изображен трехэтажный замок с двумя башенками по краям, на шпиле одной торчал флюгер-петух, а на другой флаг неизвестного государства. По всему фасаду возвышались дорические колонны.
 – Какой коттедж, о чем вы говорите, когда меня волокут из одной пыточной камеры в другую, – очнулся агент, который ни о чем больше не смел мечтать, кроме как о казенном доме, где можно отбывать заслуженное наказание безо всяких уже выяснений его подноготной.
 – Как какой коттедж, – подхватил костюм, – трехэтажный, не волнуйтесь, подвал там тоже будет, строительство уже ведется. Вам надлежит лишь подписать соответствующие бумаги, а именно: 1. Вступление в права владения земельным участком и 2. Договор с генеральным подрядчиком о согласии с планом строительства. Раньше на участке стояла дача героя социалистического реализма, но из искры разгорелось пламя, и она сгорела. Рукописи были спасены, но дача сгорела, кажется, вместе с героем, хотя вам об этом знать не обязательно. Вот подпишите! – он протянул агенту какой-то документ, но составленный, как ему показалось, на турецком языке.
 – Это подряд турецкой строительной фирмы, но безукоризненность документа нами удостоверена. Подписывайте! – И, увидев нерешительность агента добавил с нажимом: – Или вы хотите незамедлительно вернуться к дотошному допросу?
 Он содрогнулся, хотя выдерживать допросы едва ли не суть его профессии, а умение ставить неузнаваемую подпись было делом само собой разумеющимся. Хорошо, что не требуют поставить под документом отпечаток пальца. Он не любил пачкать пальцы.
 – Но что говорится в документе?
 – Что вы заказчик. Вы вносите деньги порядка миллиона долларов…
 – Но у меня нет денег! – почти не соврал агент, – тем более такого порядка, – а это было уже ближе к истине.
 – За вас внесут или уже внесли, не беспокойтесь! – уверил его костюм, даже не пошевелив своим воротником.
 – Кто внес?
 – Это не ваше дело. Кому надо, тот и внес.
 – А мне зачем это надо? Чем я заслужил такой подарок? Я же не расплачусь!
 – Вам и не надо расплачиваться. И заслуги у вас, несомненно, есть. Вы же приносите нашей стране некоторый вред?
 – Ну, это еще как сказать, – возмутился агент, – если я тружусь на благо иной страны, это еще не значит… Он осекся, ибо не хотел снова возбудить вопрос, что же это за страна. – И вообще, зачем мне в моем положении какая-то вилла, – добавил он осторожно.
 – А вы там и не будете жить, это не ваша забота, жить там будут кому положено. Просто нам важно закрепить за вами будущую виллу. Если власти, а иногда и дотошные граждане будут возникать, чья это вилла, у нас есть четкий ответ – секретного агента такого-то, – костюм огладил рукавом галстук и достал еще один документ.
 – А это еще что?
 – А это договор на разрыв предыдущего договора и на покупку виллы в дружественной нам и вам стране. Там вы будете жить уже на пенсии, которую вам будет щедро платить ваша, а может быть, и еще какая-нибудь другая страна. Вернее, вы не будете там жить, даже если доживете до пенсии, но она будет принадлежать вам! Полюбуйтесь! Вот как выглядит красавица!
 Он увидел цветное фото, где утопал в цветах магнолий двухэтажный домик на склоне горы, за которой проступало лучезарное южное море, быть может, даже океан.
 – М-да, ну если не буду жить… Он покорно взял протянутую ему рукавом ручку и замысловато подмахнул оба документа. Костюм запахнул папку и высунул из рукава бледную ладонь для рукопожатия. Затем постучал в железную дверь, откуда неожиданно звонко послышалось: – Открыто!
 Костюм пожал узкими плечами и вышел, оставив дверь открытой. Агент вытянулся, хрустнул все еще целыми костями и высунулся за дверь. Там было пусто. От внезапно яркого дневного света он зажмурился и когда снова открыл глаза, к подъезду подкатил белый Мерседес, из которого выскочил огромный даже для Мерседеса водитель, выпустив из машины седока в ослепительно белой рубашке без галстука с пиджаком на руке. Пиджак он тут же отбросил на сиденье автомобиля, выпрямился, распахнул руки для объятия и двинулся навстречу озадаченному агенту. Подойдя к нему вплотную, он коротко запахнул объятия, а потом важно взял агента под локоток:
 – Понимаю, понимаю, вам не до объятий, кости еще не окрепли. Позвольте представиться – NN, генеральный директор холдинга. Мы сейчас с вами поедем в хороший ресторан, вам необходимо подкрепиться, расслабиться, прошу в машину, – водитель огромной рукой распахнул дверцу, а директор убрал с сиденья свой аккуратно сложенный пиджак.
 Машина тронулась.
 Солнце снова спряталось за облака, и город стал серым, стало даже заметным, как пыль оседает на белое тело автомобиля. Они проезжали средневековые замки и какие-то покосившиеся избы, быстро обгоняя другие машины, которые чуть ли не испуганно уступали им дорогу. Это были в основном иномарки, скорее новые, чем подержанные, и они тоже спешили в город через пригород, видимо, из дачного ареала, застроенного виллами, похожими на ту, владельцем которой был только что объявлен агент.
 – Одну минуточку, – из полутьмы автомобильного нутра послышался ровный голос, принадлежащий соседу справа, которого агент не успел как следует разглядеть, все внимание уделив дороге, – а вот дорогу-то вам знать и не надобно, – и сосед ловко надел ему на голову черный безглазый колпак, как на сокола, которому следует оцепенеть перед охотой. Теперь у агента остались только слух и нюх, стало слышно, что они входят в полосу все более плотного движения, хотя можно было догадаться, что им все также удается обгонять других, следовательно, позволено. Воздух явно уплотнился, насытился тяжестью мутного дыхания мегаполиса. Агента порадовало, что ни водитель, ни прочие его спутники не курят и не откупоривают никаких бутылок.
 Наконец они остановились, его вывели, не снимая колпака, и повели, как ему показалось, сквозь толпу фоторепортеров, так как даже сквозь ткань колпака пробивались фотовспышки и слышалось пощелкивание. Кто-то даже коснулся его замкнутых уст, и он почувствовал металлический запах микрофона.
 – Пожалуйста, издайте какой-нибудь звук, желательно на нашем языке! – воззвал некто, судя по виду, достаточно известный, но его тут же оттеснила незримая охрана.
 Его ввели, как он догадался, в лифт, но колпак с головы не сняли, а кто-то догадливый и доброжелательный провозгласил: – Снимем, снимем, как только достигнем нужного этажа. Видите ли, стены лифта прозрачны, что является символом прозрачности нашего бизнеса, но у вас от высоты может закружится голова, которую мы хотели бы сохранить. Вы не видите, но многие из нас тоже едут наверх в черных колпаках, правда, в личных, и при желании могут снять их в любой момент. Скоро и вы получите право на свободное ношение своего черного колпака. А пока я проинформирую вас о достопримечательностях, которые мы минуем. Мы проходим через все климатические зоны, включая тропические леса в сезон дождей и альпийские луга, где пасется породистый рогатый скот. В тундре воет ветер и летает полярная авиация. Ледниковая зона комфортно обрамляет верхний этаж, где находится элитарный ресторан, для которого она является гигантским холодильником. Из тропиков и субтропиков мы получаем свежие экзотические плоды, фиги, финики, бананы – вместе с потребляющими их обезьянами, последние могут быть использованы для нужд китайской кухни. С альпийских лугов – бифштексы и шашлыки. Виноградники у нас тоже свои, свои и марочные вина, но прежде чем вино поднимут в ресторан, его опускают на несколько лет в самый низ для выдержки в дубовых бочках, там же делается коньяк, французский, если его делают французы, или армянский, если его делают армяне. Особенно ценится коньяк, выделанный французами, взятыми в плен еще во время наполеоновского нашествия.
 Голос раздавался равномерно и без особой интонации, могло быть и так, что он принадлежал автомату, вмонтированному в лифт. Странно, но никто из наполнявших лифт, не осмеливался его перебивать. Неужели они все слышат это впервые, и услышанное не вызывает никаких эмоций?
 – Лифт наш, хотя на вид вполне современный, но он старый и уже, простите, на пенсии. Потому мы поднимаемся медленно, зато мы привыкаем к перепаду давления и у нас не ломит в ушах. Раньше наш лифт работал на подъем космонавтов в капсулу космического корабля. В лифте до сих пор сохраняется легкий запах мочи, это описался при подъеме в ракету один из богатых космических туристов, после этого лифт, так сказать, и был отправлен на пенсию и перекуплен, еще раз так сказать, нашей коммерческой и в то же время политической структурой. Пенсия лифту была назначена невеликая, вы же понимаете, не каждый же день поднимают на борт космонавтов, так что рабочий стаж давал ему право только на минимальную пенсию, и он бы скоро пришел в полную непригодность из-за невозможности позволить себе смазочные материалы. Тут мы и заключили с ним, то есть с самим лифтом договор по социальному обеспечению, видите, хотя вы и не видите, мы приобрели ему телевизор, который сообщает прогноз погоды в зависимости от зоны, которую мы проходим. Мы подарили ему еще и холодильник, сейчас как раз остановка, холодильник выгружается за ненадобностью, мы почти приехали, то есть вступили в зону вечной мерзлоты и полярных льдов. На обратном пути холодильник снова загрузят, он может понадобиться, дело в том, что некоторые из тех, кто поднимается в наш ресторан, опускаются оттуда уже в холодильнике. Мы надеемся, что это вас не коснется.
 Здесь раздался общий автоматический смех, затем стук выгружаемого холодильника, и с агента бережно сняли черный колпак.
 Черная слепота на миг сменилась белой, потом он увидел снежные склоны, горное солнце, и глаза устремились к теням, белизна которых не слепила, но давала отдохновение взгляду, а самая большая тень принадлежала самому прозрачному лифту. Ему подумалось, что все это вот-вот снова уйдет из сферы солнечного влияния во мрак, но уже комический, агент почувствовал покалывание в барабанных перепонках и был готов собраться и съежиться, ему показалось, что сейчас будет произведен старт и его охватят всем своим свистом плотные слои атмосферы.
 Но этого не произошло, вспыхнул электрический свет, стеклянный ящик вздрогнул и выпустил все свое содержимое в просторное поле высотного ресторана. Белый снег уступил место белизне скатертей.
 – Все наше здание является банком, – голос почти не изменился, но исходил уже из человеческого рта, – это на данный момент самый высокий банк в мире. При этом с ростом курса доллара растет и само здание. Этот рост как принцип заложен в проект архитектором. Не путать с архитектором перестройки! (Раздался смех, тоже человеческий). Так что не волнуйтесь, если нас начнет пошатывать, это значит, что мы растем! (Смех повторился).
 Всех выходящих из лифта еще раз ощупали миноискателем и обнюхали собаками. Охрана была в смокингах, из-под которых топорщилось всякого рода холодное и огнестрельное оружие.
 – Охранники не должны отличаться от нас оптически на случай внезапной перестрелки. Это ставит нас в равные шансы в случае перестрелки и заставляет охрану быть более бдительной.
 – Милости просим! – огласил приветствие некто, похожий на директора ресторана. Он был по-восточному волосат и живот имел столь объемистый, что не мог опустить руки вдоль тела, а держал их вынужденно распахнутыми то ли для объятий, то ли для удушения, что, между прочим, никого не пугало, так как обнять или придушить он мог лишь собственное пузо.
 – Просим, просим, – пропел он уже лирическим тенором и перешел далее на какую-то арию, похоже, что из итальянской оперы. Чем-то он напоминал Паваротти, только не тембром голоса.
 – Это не Паваротти, это его удачный двойник, но поет он лучше Паваротти, особенно ямщицкие песни. Говорят, его выкрали тайно вывезли из Италии, из Тосканы, хотели выкрасть самого Паваротти, но прошел слух, что тот не так хорошо стряпает. А теперь мы нашего повара выпускаем порой на гастроли в качестве самого Паваротти. Дешево и сердито!
 Двойник увлеченно пел арию Каварадосси из оперы Пуччини «Паяцы» под аккомпанемент незримого оркестра, углубившись в чрево огромного ресторана агент сообразил, что оркестранты прячутся под столами: для каждого под столом своя оркестровая яма. Это могло говорить только о высоком мастерстве музыкантов, которые играли практически вслепую, без дирижера.
 – Наши музыканты – отличные мастера своего дела, они на самом деле исполняют роль охраны, их задача из под столов по расположению ног присутствующих гостей угадать намерения, угрожающие жизни кого-нибудь из высоких гостей. За этими столами не едят, они лишь часть современного дизайна, хотя иногда с этих столов что перепадает тем, кто делает свое дело под столами. Собственно стол – это движущаяся лента, что-то вроде конвейера. Это удобно для встреч деловых и государственных людей, которые спешат на другие деловые и государственные встречи, они могут быстро совладать с первым, вторым и третьим, в то же время те, кто не спешит, всегда имеют перед собой новое, свежее блюдо. В столь высоком обществе считается неприличным набрасываться на блюдо и съедать его до конца, но попробовать от одного, тут же, как только то уплывет, приступить к другому, поддержать разговор с соседом, оценив труд повара многозначительным умножением звука «м», и так далее, – разъяснял суть дела компетентный спутник.
 И действительно, все поле ресторана рассекала белая лента, которая текла, как багажный транспортер в аэропорту, только путь ее был более прихотливым, превращая пространство в подобие лабиринта, а вместо чемоданов и сумок на ее поверхности плыли приборы, бутылки с вином и яства, что делало излишним наличие официантов.
 – Официанта при определенном искусстве легко может подменить наемный убийца, не говоря уже о том, что обслуживающий персонал может подслушивать не предназначенные для посторонних ушей деловые переговоры. Они у нас трудятся без доступа в зал, так сказать, дистанционное обслуживание. Итак, угощайтесь, ведь пока вы летели и приземлялись, давали показания и скрывали свои намерения, вам вряд ли предложили отведать чего-нибудь изысканного! Я вас на время покину, но вы не останетесь без знаков внимания. Угощайтесь! – и его вежливо подтолкнули к плывущей мимо скатерти-самобранке.
 – А вот и вы! – тут же воскликнул некто с бутылкой виски «Баллантайз» в руки, – я с вами должен обязательно выпить, где ваш бокал? А, вот вам чистый бокал, – и он наполовину наполнил его виски, загреб пятерней несколько кусочков льда и окунул их в янтарный напиток: – О’ кей? Ваше здоровье – это наше здоровье! Я рад, что вы с нами и что вы – наш!
 Агенту оставалось только чокнуться с незнакомцем, который тут же хлопнул его по плечу и расхохотался, и хотя в его хохоте четко акцентировалась азбука Морзе, агент отказался ее воспринимать на слух. Тогда тот снова перешел с хохота на речь:
 – А помните в Лос-Аламосе? И в пустыне Аламогордо?
 Агент только пожал плечами.
 – Ну, как же, я же передал вам чертежи атомной бомбы! Вы еще сначала боялись их взять, боялись облучиться! Сказали, что у вас там сами разберутся! – незнакомец еще раз хлопнул его по плечу и снова расхохотался, но уже безо всякой азбуки, и тут же двинулся дальше в гущу едящих, пьющих, курящих.
 Каков лжец, подумал агент, скорее не он, а я мог передать ему чертежи. Мог, но не передал. А если и передал, то вовсе не ему. Мимо проплыл гусь в яблоках, связанный, но еще живой, его еще не успели ощипать и зажарить. Гусь с любопытством бесстрашно рассматривал публику с ножами и вилками. Вот так и мы, подумал агент, плывем по жизни на чужой белой скатерти, но его мысль оборвали, потянув его за рукав, он от неожиданности чуть не выронил бокал с недопитым виски. Это был невысокий невзрачный человек, над лицом которого явно было проделано немало пластических операций, при этом не все шрамы служили ему украшением.
 – Я вас надолго не задержу, я сам спешу, меня ждут внизу, – начал он неторопливым больным голосом, – но я бы во что бы то ни стало выпил с вами, если не на брудершафт, то за ваше здоровье, в надежде, что это не повредит и моему! Вы помните, как мы с вами встретились, столкнулись в подземной траншее на границе Западного Берлина с Восточным? Мы же чудом не застрелили друг друга, на наше счастье было так темно, что мы не поняли, кто с кем столкнулся. С тех пор я хриплю, простудился в подземелье. Я рад, что мы можем честно взглянуть друг другу в глаза. Гут, гут! Я бы выпил сейчас именно рюмку двойного корна, хотя терпеть не могу немецкий двойной корн, водка лучше. Но в знак памяти…
 Агент тоже не мог терпеть немецкий корн, хоть он и двойной, но чтобы избавиться поскорее от подземного обитателя, опрокинул и эту рюмку, а его коллега тут же исчез, нырнув куда-то под ленту стола. Мимо плыл, улыбаясь клыками, молочный поросенок с отрезанным ухом, кто-то успел отхватить ухо, остальное уехало дальше. Агент с нежностью потянулся к животному с ножом и вилкой, пытаясь взять свое, однако тут же кто-то, едва не наступив ему на ногу, прошептал на ухо:
 – Нам есть о чем поговорить!
 Пришлось отпрянуть от поросенка, и тот уплыл недорезанный.
 – Нам надо поговорить с глазу на глаз – длился шепот, заставляя агента держать ухо востро, – я хотел вам даже предложить поговорить под столом, но там, оказывается, кто-то уже ведет секретные переговоры. Мало того, они уже завладели блюдом с поросенком, якобы для конспирации. Будем выше этого! Засим я предлагаю просто выпить, и непременно коньяк! Именно французский! Мартель! За Францию! За то, что там вовремя взяли Бастилию. И за нас с вами! Помните, как нам удалось вовремя покинуть Гибралтар, при чем каждый их нас выполнил свою миссию, хотя мы и были противниками, чего не бывало! За нас!
 Раздался звон тонких коньячных бокалов, два пузатых аквариума с золотым блеском на дне сошлись вместе на яркую долю секунды.
 Высокий блондин, возможно крашеный, с усами и бакенбардами, почти скрывавшими остатки лица, и в темных очках, под которыми не было видно глаз, смотрел на него в упор этими самыми очками, хотя можно было предположить, что сквозь них и вовне ничего не было видно. О Гибралтаре лучше было не вспоминать, достаточно было знать его место на глобусе и только. Там агент был подвергнут преследованию со стороны сразу двух разведок, в результате чего он был поколочен пьяными английскими матросами, подкупленными этими двумя разведками в надежде остаться в тени. Его могли бы бить долго, если бы он не разодрал на себе голландскую рубаху и не показал матросам полосатую тельняшку на своей широкой груди, крикнув при этом на понятном им языке – кого бьете, гады, своего бьете! Гады, может быть, не все поняли, но бить перестали. Тем временем через пролив незамеченной прошла в нужном направлении нужная подводная лодка, водоизмещением в 12 000 тонн с 12-ю баллистическими ракетами на борту. Операция под кодовым названием «В Тулу со своим самоваром». Теперь, судя по амикошонству высокого блондина, тогда же, но в другом нужном направлении проплыла еще одна кому-то нужная подводная лодка.
 Он не без лихости опрокинул рюмку коньяку, предварительно придав напитку в сосуде вращательное движение, что опять-таки напомнило ему течение в Гибралтаре, Средиземное море, переходящее в Атлантику, а для кого-то наоборот, но делать вид, что помнит о Гибралтаре он не стал, как не стал бы вспоминать о Сингапуре, Гамбурге, не говоря уже о том, что было в Кейптаунском порту, где его тоже били матросы, но по другому поводу, и на нем тогда на беду не оказалось тельняшки. Он не собирался признаваться ни в чем, как бы его ни провоцировали предаться воспоминаниям, ибо все это ресторанное панибратство бдительно воспринимал как лицемерное продолжение допроса.
 Лифт вдалеке стоял на месте, но количество угощаемых гостей удивительным образом зримо росло. Какие-то фигуры, не снимая плащей, бросались друг другу в объятья, сухо жали друг другу руки в перчатках и без перчаток, кто-то пытался дать кому-то пощечину, пахло итальянской свадьбой в Америке, русской рулеткой, дуэлью, гаванской сигарой. Музыка располагала к половецким пляскам. Вот мимо проплыл тот самый гусь в яблоках, но уже ощипанный и зажаренный. Так проходит мирская слава, подумал он на латыни.
 К нему протиснулась женщина в мужском костюме и в чадре, не смотря на закрытое лицо, он не мог не узнать ее: это она!
 – А ты почти не изменился, – произнесла она с легким, растягивающим ударные гласные прибалтийским акцентом, – тебе, как всегда, идет твое открытое лицо, только не хватает загара, последнее время тебе, видимо, пришлось скрываться от солнца. Помнишь нашу последнюю встречу в берлинском кафе «Терцо мондо» на Грольманнштрассе? Ты тогда работал на израильский Мосад, а служил в ведомстве по охране конституции Западной Германии. Нам было позволено встретиться взглядами из разных углов кафе под греческую музыку его импозантного хозяина, грека, который, будучи коммунистом, бежал от своих черных полковников в сторону западной демократии. Грек играл и пел под гитару. Тебе очень шел твой двубортный темный твидовый костюм, сейчас он, конечно, уже вышел из моды. На мне была желтая шляпка с вуалью, ты мог под ней различить мое и тогда уже умное лицо, а на нем плохо скрываемую тоску по твоим политическим взглядам. Ты помнишь? Потом хозяин заведения пел лично для нас по-итальянски – аванти, пополо! Вперед, народ! При этом он послал официанта по имени Алеко, чтобы тот выглянул на улицу, нет ли поблизости полиции. Он полагал, что рискует больше, чем мы с тобой. Ты помнишь?
 – Простите, мадам, – галантно поклонился агент, и рассеянно подумал о женщинах, с которыми ему приходилось встречаться не только взглядами.
 – О, я понимаю, я всегда понимала тебя лучше, чем ты сам, – с тем же приливно-отливным акцентом продолжала она, кивнув своей занавешенной головкой, – я понимала тебя уже тогда, когда ты сделал мне предложение, будучи уже трижды женатым. Твоя работа, твоя жизнь, которые стали неотъемлемой частью моей жизни. Жизнь в тени человека, который не отбрасывает тень. Жизнь с человеком, за головой которого охотятся лучшие умы человечества. Ты хотя бы чувствовал интуитивно, что ты еще жив только благодаря моим ежедневным молитвам?
 – Благодарю вас, мадам, – даже как-то смущенно откликнулся агент, в который раз удивившись длительности своей многоликой жизни.
 – Но вот еще, что я никак не решилась бы тебе сказать, встреться мы не в этой непринужденной обстановке, а раньше, когда я не знала, встретимся ли вообще еще в этой жизни. После нашей последней встречи я родила тебе еще двух сыновей. Я всегда догадывалась, что дочери были бы тебе ни к чему. Я им рассказывала, что ты погиб на афганском фронте, защищая демократию. Чтобы это казалось более правдоподобным, я приняла ислам, чтобы оправдать, кроме всего прочего, твое виртуальное многоженство. Я им рассказывала красивую легенду, как я, юная пуштунка, спасала тебя в пещере от свирепых талибов, которые из-за твоей вечной привычки не отвечать на вопросы, – а вдруг это допрос –приняли тебя за буддиста, и не помешаешь ли ты им разрушить изваяние Будды в горах… А твои дети, я думаю, они пойдут по твоим стопам. Они научились держать ото всех в секрете тайну своего происхождения. Они даже не ведают ничего друг о друге, но они верят в тебя. И хотя они не знают, что ты за человек, они считают тебя человеком. Они тебя не выдадут. Во всяком случае, пока этого от них не требуют. Ах, это все лирика! Как я рада, что ты жив! И здесь, с нами! Знаешь, здесь ведь все свои, все – наши! Или делают вид. Но тебе не надо делать вида. Я пью с тобой мой бокал шампанского за твою ненаглядную естественность!
 Она схватила со скатерти два бокала с пенистым шампанским и один из них мгновенно вручила ему, он тут же вспомнил, она была неплохим снайпером, кажется, в финскую кампанию, бокалы легковесно столкнулись, а когда он опустил пустой бокал, ее уже не было рядом, да, и это в который раз… Зато рядом очутились два бедуина в белом, от них пахнуло загаром, самумом и нефтью, – что это за европеец, с которым пьет даже мусульманская женщина, уж не сам ли певец Омар Хайям? – произнесли они по-арабски, и не дожидаясь его отклика, один из них, тот, что повыше, протянул ему длинную курительную трубку, кальян с дымящимся зельем, – пить не пьем, а вот на тебе трубку, кури, добрый человек-муэллим, да хранит тебя аллах, путь даже ты и гяур, почтенный! – и они растворились в собственном дыму.
 Ну! – стоило ему повернутся, чтобы оглядеться трезвым взглядом вокруг, как кто-то резко ткнул его ребром ладони в живот, – ага, держишь еще брюшной пресс, старик, молодец! Давно мы не пили с тобой водки! Нет не этой, и не той, а нашей, смирновской. Новая марка – Русская идея. Одобрена думой.
 – А в чем идея, Каков состав? – выразил интерес агент, все еще не узнавая Смирнова.
 – Состав? А, кажется хрен с редькой. На обороте девиз: хрен редьки не слаще. Вот и вся идея. Да ты что, не узнаешь? Да я же Смирнов! Где бы я ни был, везде я – Смирнов! – Смирнов нацедил водки себе и ему в граненые стаканы. Мимо проплыл все тот же одноухий поросенок с несколько потухшей улыбкой. – Кстати, – заметил Смирнов, – ухо у поросенка было отрезано еще при жизни. Живодеры везде и вокруг! Но не это главное. Видишь, он весь истыкан вилками и поцарапан ножами, а все напрасно. А главное в том, что поросенок нашпигован звукозаписывающей техникой. Но это вовсе не конкурирующие спецслужбы, это литературные агентства по созданию шпионской и детективной продукции. Мало ли кто тут что скажет. В общем шуме можно и не услышать. Надо понимать, что любой секретный агент зря прожил жизнь, если из его жизни не вытянуть художественного сюжета! Ну, старик, будем! Не так часто приходится выпивать на родине! – они хлопнули по стакану и закусили заморской атлантической сельдью.
 – Беседуйте, беседуйте, – вклинился в общий шум подоспевший голос генерального директора. Смирнов тут же смылся, унося с собой бутылку водки, а генеральный занял его место: – Я знал, что вы здесь увидите немало знакомых лиц, а некоторых помните даже по именам, в которых путаются они сами. А я укажу вам на всякий случай на тех, о ком вы можете знать только понаслышке. Вон тот представительный гражданин в тоге и сандалиях, который разбавляет вино водой, это наш резидент в Римской империи. Его главной заботой является вербовка варваров для разгрома и разграбления Рима. В то же время он следит за сохранением империи, поскольку с ее окончательным падением варварам уже нечего будет грабить. Обратите внимание, с какой обходительностью он обрабатывает жареного гуся, ведь не исключено, что это один из тех гусей с Капитолийского холма, которые своим гоготом однажды спасли Рим. Ведь если бы варвары под покровом ночи ворвались тогда в Рим, они не пощадили бы и нашего агента за один его только патрицианский вид. Но не можем же мы назначить резидентом нашего варвара! А вон тот тощий господин, застегнутый на все пуговицы, который почти ничего не есть, у него катар желудка и вечная изжога от конца немецкой философии, он наш резидент в Священной Римской империи германской нации, он стремится сохранить и эту империю, удержать ее от саморазрушительного натиска на восток. Он исподволь продвигает в жизнь идею натиска в космическое пространство, ибо более протискиваться некуда, а все технические задатки для этого есть. А рядом с ним, нет, это не представитель оси Берлин – Рим – Токио, хотя он и имеет вид интеллигентного японца, это китаец, хотя он прикрывается японским кимоно, он здесь один из тех, кто и здесь пытается выдать себя не за того. Он резидент в Поднебесной, но не совсем наш, ибо наш резидент на Востоке совсем нашим быть уже не может. Тем не менее он должен способствовать нашествию кочевников на Срединное царство, чтобы задержать поход Чингизхана на Русь. Он же старается предотвратить опиумную войну, которую до сих пор разжигает английская разведка не без помощи уже освободившихся от колониальной зависимости американцев. По легенде он занимается традиционной китайской медициной, иглоукалыванием. Особенно он знаменит как специалист по печени, так как агентам вообще приходится часто по долгу службы пить черт знает что и черт знает с кем, у них часто возникают проблемы с печенью. Мы рекомендуем им время от времени проходить у него курс лечения в самом Китае, поскольку Китай играет все более серьезную роль в мировой политике. Если у вас есть жалобы, можете подойти к нему и сослаться на меня. Нет жалоб? Но когда будут, подойдите. Главное, чтобы не было поздно. Мне бы хотелось чтобы вошли с ним в контакт. А пока далее – вот передают друг другу якобы трубку мира уже известные вам мусульмане индейскому вождю. Они так сравнивают действие гашиша с действием марихуаны. Индейский вождь озабочен возможностью объединения великих империй Инков, Майя и Ацтеков под зеленым знаменем ислама. Только так можно будет успешно противостоять коварной политике Соединенных Штатов на раздвоенном американском континенте. Видите, индейский вождь, хотя из него и торчат перья, но он не снимает с головы панаму, так для его миссии очень важен контроль над Панамским каналом. А его арабские сообщники делятся с ним опытом борьбы за контроль над Суэцким каналом. Мы, конечно, делимся с ними нашими соображениями по поводу канала Москва – Волга, но в разумных пределах. Вы уже наслышаны о том, что марсианские каналы объявлены зоной особых интересов США? Что это значит? Ах, вы считаете, что астроном Скиапарелли ошибся, и никаких каналов на Марсе нет? А это значит, что они будут! Выроем! Русскому народу нужны новые рабочие места. Но не будем отвлекаться на жизнь на Марсе. Итак, вы уже получили новое земное задание, – перешел, наконец, к делу генеральный директор.
 – Да, – незамедлительно признался агент, – одна высокопоставленная дама попросила меня передать ей горчицу, и я уже размышляю о том, как предотвратить этот опрометчивый шаг.
 – Значит вам уже доложили, что горчица отравлена, и дама намерена передать ее тому, за кого ей уже неплохо заплатили. Как ныне официально говорят – заказали, да, миром правят у нас официанты! Но не будем останавливаться на мелочах. У вас уже наверняка сложилось впечатление, что предметом наших забот сегодня являются империи. Они должны возникать, где надо, и распадаться, когда приходит время. Иногда время надо ускорять, иногда растягивать, но все – в пределах жизни! В связи с этим настало время, когда все секретные службы должны, наконец, не тайно, а явно объединиться. Вопрос – под чьим руководством, под чьей эгидой, лучше всего было бы под нашей. Но – тогда ответственность! Вынесем ли мы бремя ответственности? Вот так, как есть сегодня, мы не можем. А империя – может! Вот мы и привлекаем вас к тайному возрождению российской империи. А уж как это сделать явным, мы уж позаботимся.
 – Я – иностранец, – в надежде уклониться от очередного задания признался агент.
 – Знаем, – с восторгом откликнулся директор, – а кому мы еще можем поручить это дело? Рюрик был иностранцем. Варяги. Все цари путались с иностранцами. Любой секретный агент по определению воспитывается на иностранца!
 – А как же любовь к родине? – осмелел от всего выпитого агент. Снова мелькнула в его пустынной голове извечная досада, – только привыкнешь к стране, полюбишь ее, как родину, а тут тебя отзывают. Но и это не худший случай, а то – полюбишь родину, и вдруг на тебе – разоблачение. Отбывай наказание в тюремных застенках.
 – Главное – любовь к своему делу. Все империи – доброе дело рук иностранцев. Прежде всего – вооруженных. Беда цивилизации, видите ли, в том, что у нас еще не было по-настоящему варварской империи. Не было для этого достаточно продвинутых средств массовой информации. Цивилизацию терпят, это до поры, до времени, от варварства страдают, но только те, кому не по душе варварство. Что долговечней? Да что это вы препираетесь? – отошел от мудрёности говорящий, – Вы что, забыли, что приказ не обсуждается? Да я же вижу, вы уже все поняли, по глазам вижу!
 По глазам? Агент зажмурился. Глаза у него как раз больное место. Он не мог забыть, что из-за них он вынужденно однажды пошел на повышение. Ему не раз поручалось работать с винтовкой с оптическим прицелом. И прежде всего сосредоточиваться в работе на прицеле и на спусковом крючке. Но затем как-то он перешел на лица и внезапно прослезился. Нет, не от жалости, а от недоумения, что бывают такие лица. А сквозь слезы он уже не мог видеть нитяной крест прицела. Руководство пожурило его за провал операции, но затем было принято мудрое решение: раз уж он не может быть исполнителем, придется перевести его в ранг заказчика. Тем более, что лица он продолжал различать.
 Но здесь вдруг перед его глазами поплыли даже уже известные лица, принимая удивленное и даже не свойственное им испуганное выражение. В который раз проплывал подслушивающий поросенок, но уже как-то странно вздрагивая, уж не ожил ли он? Тут же зашатались все, образующие лабиринт столы, запрыгали гуси, предупреждая об очередной опасности довольно еще далекий Рим, пекинские утки, зазвенели, подпрыгивая и падая, рюмки и бокалы, разбрызгивая покинутое недопитое вино.
 – Ну что, брат, не хватить ли еще по маленькой под эту свистопляску, все равно – конец света! – объявился вновь человек, похожий на Смирнова, – давай, пока давка пройдет, это ведь доллар падает, рушатся этажи!
 Публика во главе с Генеральным директором ринулась к лифту, промелькнуло лицо Боболева, безымянного эсэсовца, какие-то лица без определенных занятий, затем скульптурное лицо адмирала Колумба на фоне тугих парусов, лифт начал стремительно раздуваться, превращаясь в огромное грозовое облако.
 – Хватай бутылку – и на балкон! Считай – на крышу! – ликовал Смирнов, увлекая его не то на край земли, не то на край неба. – Да не паникуй вместе со всей этой шушерой, все пронесет, рушатся ведь только самые нижние этажи, все учтено могучим ураганом! – и Смирнов так треснул его по спине свободной от Русской идеи огромной лапой, что мог бы перебить хребет, не будь у него за плечами мешка с парашютом.
 Парашют, он и на земле парашют, с облегчением помыслил агент, не переставая удивлять причудам свой древней профессии.
 Кто-то не переставал толкать его в спину.
 – Господин товарищ агент! Ваше благородие! – вопил кто-то в свистящем воздухе на едва знакомом ему языке.
 – Да сигай же ты, наконец, сукин сын, чего уперся! – раздавалось во тьме за спиной, а под ним зияла такая же тьма, чреватая громом и молниями.
 – Он что, заснул что ли? На каком языке его будить? Мы же пролетим мимо цели, черт возьми, Donnerwetter, – это же карликовое государство!
 Что-то щелкнуло (карабин парашюта?), и его вытолкнули за борт самолета. Ревущий воздух разверз ему слезящиеся очи. Земли еще не было видно сквозь туман облаков, и он летел к ней вместе с дождем.