*
СТРИЖ
*
Сильные, что вы меня разбиваете? Или не все вам равно, мышам, - меня двигать иль течение речки с бурунами, форелью, глазом конским и мертвым? Хрусталем пощечины, наотмашь лупите, пока я считаю, застыв, сколько раз шевельнет над рекой тополиный лист пальцем, и я застрял в хрустале вопля, как в стеклянном воротнике Веласкес, как в проруби мертвой со ртом вопящим, ах, расколите вы мое сердце, расщепите. Чего визжите, птички, над холмом меня – потому что август приблизился? Куда летят холмы ваши, свинцовые расширенные холмы спин, курганы для времен хрустальных, витязя мертвого, ЛСД удлиненного. Не из холмов ли состоит земля, не песком ли дымит, пока вы свиристите, будто швырнул кто визжащую мелочь на всем ходу из «сапсана» на платформу - летит, убивает висок, сверкает длинно и страшно.
Ах, листочек листок, где моя речка?
Есть ли ты, стриж? Вывертом, вымороком века живущая птица. Когда все слезы наружу, а глаз потеряли, только красная, кровавая, вывернутая полоска – проведи языком, слизни стальную соринку, сглотни и умри. Черные мальчики смерти, кто б без вас умыл мне лицо ключевой водой?
Летит он, распластался, язык прозрачный изо рта – ложный, длинный как жало – вереск и визг, а вот и крылья растут у девы. Сидит она у речки, косы полощет, а ноги в червях. Но в каждым воплем твоего голенища, горла, воздух толкает ее в лопатку и выходит оттуда наружу крыло – страшное как Африка, горькое, как осколок, острое, как крапива. Все и я думали, что нет ее на свете, а она сидит у дамбы, косы в мазуте с пионами полощет, крылом зеленеет, губами цветет. Ах, свежестью пахнет, кленом речным да водой!
Ах, могилка горластая для дюймовочки, пулька свистящая!
Не родился еще тот, кто вложит в пасть тебе руку, а кто вложит – уже не умрет.
А Митя идет к речке, чтобы грянуться лицом не в землю черепах, а в воду стрижей, разбить лицо о мазутные волны, где в 6 утра теплоход разворачивается так, что плечо у Мити кривиться, и зубы лязгают от любви и свежести юного городского ветра. А рубашка с плеча сползает, и пока развернется теплоход – наискось располосует рубаху от плеча и до пояса, такова сила белизны на реке, поворота утреннего.
Господи, да когда ж перестанешь? Биться в груди перестанешь, вопить в ребре, растить крапивные крылья у белых плеч – ведь не со зла, не с беды, а сам не знаешь - зачем. Вот черные вишенки, вишенки дрожат в груди речной да раскрытой, как молоточки в раскрытом рояле, дрожат внутри Мити, переливаются, а девочка стонет, поет, как шьет льняную песню себе у реки.
Упаду в крапивные крылья, голый, с волком в обнимку, упадем в твою зелень и жала, вознесешь ты нас в отчизну - на звезду Марс в крови и репейнике, и когда нас не станет, тогда начнется любовь с белыми позвонками - пружиной исчезновения. И чем туже пружина, тем меньше Мити и девы, тем больше любви.
Не в вас ли я пясть вложил, дикие птицы, не в вашу ли глотку: свою - глотку сердца, сглатывающего как слезу жизнь напрасную, мир выпрямляющую?
Словно глиной залеплен я визгом стрижиным, это чтобы заново взойти еще раз из самого себя - маком, полынью, иваном-да-марьей, сморщенным человечком , на все небо святым и широким, травами, травами, облаками.
Вот, все сказал Митя, все обронила дева, все река - летят белые, как простыня сплошные, неотличные, - ни начала нет, ни концы – еще до Библии летят, еще до света и фараона – всегда летят, везде – прежде мира и речки, прежде себя самих, а стриж черпает воду , словно байдарка с мускулом черным, боковым, визжит, ест черную жвачку лучей , пролетает трамвай насквозь . Август-август, стрижиный царь!
