***
Фридрих Ницше
"Веселая наука "(La gay a Scienza)
Я у себя живу
И никого себе примером не беру.
И если вы, решась учить других,
Бессильны осмеять себя самих,
То сами вы достойны смеха.
Ведь мы навсегда обречены из глубины страдания производить на свет свои мысли и с материнской заботливостью отдавать им всю свою кровь, сердце, огонь, страсть, страдание, совесть, судьбу. Жить для нас значит превращать в свет и пламя все, чем мы обладаем; такой же участи мы подвергаем и то, что нам встречается на пути. И вот относительно болезни мне сильно хочется задать вопрос: да разве, говоря вообще, она будет излишней? Ведь только сильная боль является последней освободительницей духа, ибо только она одна умеет дать то великое истолкование, которое из каждого U делает X, настоящий, правильный X, предпоследнюю букву алфавита.…Только великая боль, та затяжная боль, во время которой мы сгораем, как на костре, заставляет нас, философов, спуститься на самую глубину и отстранить от себя всякое доверие, всякое добродушие, снять всякое покрывало, отказаться от всякой снисходительности, от всего серединного, – одним словом, ото всего, в чем раньше мы, быть может, полагали все наше человеческое достоинство. Я сомневаюсь, чтобы такая боль делала человека лучшим, чем он был прежде; – но я знаю, что она делает его более глубоким. Научимся ли мы противопоставлять ей нашу гордость, наше издевательство, всю силу нашей воли и будем похожи на индейца, который при самых страшных мучениях отвечает своему мучителю злобными выходками; или же перед лицом этого страдания обратимся к тому небытию Востока – нирване, – к той немой, неподвижной глухой покорности, самозабвению, саморастворению: – все равно из такого продолжительного и опасного господства над самим собою выходишь совершенно новым человеком, у которого несколько лишних вопросительных знаков, который стремится глубже, строже, упорнее, злее и спокойнее ставить вопросы, чем это делалось раньше. В том и заключается доверие к жизни, что сама жизнь стала проблемой. – И нельзя поверить, чтобы человек при этом неизбежно становился унылым и мрачным! Ведь возможна еще даже любовь к жизни, но только любите вы эту жизнь теперь по-иному. Вы любите ее так, как любите женщину, возбуждающую у вас к себе подозрение… Но та прелесть, которую представляют все эти проблемы, та радость, которую открывают все эти X, слишком велика у таких одухотворенных и воодушевленных людей, и это радостное настроение ярким пламенем поднимается постоянно над всеми требованиями, которые поставлены проблемами, над всеми опасностями, которые выдвигаются необеспеченностью положения, даже над тою ревностью, которую ощущает в себе любовник. Мы познаем тогда новое счастье.
4
Не забудем однако указать на самое существенное: из этого омута, из этого тяжкого состояния хилости и дряблости, из этого тяжкого и болезненного подозрения человек выходит перерожденным: с него теперь как бы снята кожа, он становится восприимчивее ко всякому соприкосновению и злее, к чувству радости он проявляет более тонкий вкус, язык его сделался нежнее для всего хорошего, в своей радости он приобретает вторую, еще более опасную невинность, – одним словом, он стал в одно и то же время и наивнее, и в сто раз хитрее, чем был когда бы то ни было раньше. И как противны становятся ему те грубые, бездушные, серенькие наслаждения наших ликующих «образованных», богатых и правящих классов. С какою злостью прислушиваемся мы теперь к той громадной ярмарочной суете, среди которой «образованный человек» и крупные городские центры настоящего времени позволяют принуждать себя к «духовным наслаждениям» при помощи произведений искусства, книг и музыки и при благосклонном содействии спиртных напитков! Как болезненно действуют на наш слух эти театральные выкрики страдания; сколь чуждой становится нашему чувству вся эта романтическая суматоха и путаница чувств, которую так любит образованная чернь, когда втягивает в себя возвышенное, приподнятое, напыщенное! Нет, если нам и в здоровом состоянии нужно какое-нибудь искусство, то это будет уже совершенно иное искусство – это будет насмешливое, легкое, подвижное, божественно спокойное, божественно изящное искусство, которое ярким пламенем запылает на прояснившемся небе Искусство прежде всего для служителей его и только для его служителей! А затем мы даже лучше художников знаем, что для этого необходимо радостное чувство, радостное чувство во всем. И, как художник, я хотел бы доказать это. Есть вещи, которые мы, люди разумеющие, слишком хорошо знаем: о, если бы мы научились теперь, подобно служителям искусства, забывать и ничего не ведать! И в будущем вы едва ли снова встретите нас на пути тех египетских юношей, которые ночью нарушают в храме его торжественную и таинственную обстановку: обнимают статуи, раскрывают, обнажают и выставляют на свет все, что с полным основанием было скрыто. Нет, у нас отбило охоту к таким приемам, мы знаем, что это дурной вкус, мы не хотим гнаться во что бы то ни стало за истиной, у нас уж нет такого юношеского легкомыслия в любви к истине: для этого мы уже слишком опытны, слишком серьезны, слишком радостны, слишком глубоки и слишком часто для этого мы обжигались… Мы уже более не верим, чтобы истина все-таки оставалась истиной даже после того, как мы снимем с нее покрывало; мы достаточно пожили, чтобы верить в это. Теперь уже в силу приличия мы не стремимся видеть все обнаженным, непременно всюду присутствовать, все понимать и «знать». Иногда лучше с уважением относиться к той стыдливости, с которой природа прячется за загадками и пестрой неизвестностью. Быть может, истина и есть та женщина, которая не без причины не показывает своих оснований.
РАЗГОВОР
А. Был я болен? а теперь здоров?Кто ж лечил тогда меня!Как забыл все это я!
Б. Верю я, что ныне, друг, ты излечился:Ведь здоров лишь тот, кто забыть все научился!
VADEMECUM – VADETECUM
Мой нрав и речь моя влекут тебя ко мне,И ты уже готов идти, и ты уже идешь за мной?Но нет! останься верен сам себе и следуйтолько за самим собой;Тогда, хотя и медленно, но все же ты пойдешьза мной.
ВВЕРХ
Если хочешь до верха горы ты пробраться,То, не думая, должен лишь этою целью задаться.
СКУДНЫЕ ДУХОМ
Мне ненавистны убогие духом:Ведь нет в них ни добра, ни худа.
ПРОТИВ ТЩЕСЛАВИЯ
Не будь надменным: ничтожная насмешка– Поставит тебя на место.
ОБЪЯСНЕНИЕ
Чтоб объяснить себе, мне надо внутрь уйти,А потому я не в силах быть комментатором своим.Но всякий, кто стоит на собственном своем пути,Выносит и меня с собой на Божий свет.
ПРОСЬБА
Знакомо чувство мне иных людей,А самого себя не знаю я.Хоть очень близок глаз ко мне,Но я не то, что вижу или видел.А если бы захотел я оказать себе услугу лучшую,То должен был бы сесть, как можно дальше от себя.Хотя не так далеко, как враг мой,Но все же далеко сидит ближайший друг! —А между ним и мною середина!Ну, догадайтесь же, о чем прошу я вас?
УТЕШЕНИЕ НАЧИНАЮЩЕМУ
Посмотрите на беспомощное дитя,Когда оно попадет со своими искривленныминожками в стадо хрюкающих свиней!Ему остается плакать и только плакать, —И думается вам: неужели оно научитсякогда-нибудь стоять и ходить?Не бойся, вскоре увидишь ты его танцующим!Сначала оно научится стоять на двух ногах,А потом будет ходить и на голове.
ПРЕДОСТОРОЖНОСТЬ
Не безопасно путнику теперь быть в той стране,И если дух есть у тебя, пусть он удвоит осторожность.Тебя привлекают и любят до тех пор, покане растерзают.Здесь рой духов, а духа нет!
ВНИЗ
«Смотрите: вниз скользит он, падает теперь»,злорадствуете вы:А он на самом деле лишь с высоты своейнисходит к вам!Ведь счастье свое считает он безмерными тяжелым,И яркий свет его идет за вашей тьмой.
СКРИПИТ ПЕРО
Скрипит перо: ах, черт возьми!Так неужели ж навеки осужден я скрипеть пером?Тогда схватил чернильницу отважно яИ начал мазать толстыми потоками чернил,И как же полно, широко идет работа у меня!Как удается замысел мне всякий!Да, правда, ясностью не отличается теперьписьмо мое.Так что же? Ведь кто читает то, что я пишу?
ВЫСШИЕ ЛЮДИ
Кто вверх идет, – тому и рукоплещут!Но кто внимает похвалам, тот вниз идет!Чтобы остаться там, вверху,Ты должен даже к похвале быть равнодушным.
Другие статьи в литературном дневнике:
