Винил. Мурашки.

Приедете... А я всё тут как тут.
Пока ветра осенние метут
и дёргают акации за косы,
как школьник, что влюбился в первый раз.
И вы, устав от чувственных проказ,
шепнёте ветру - милый, успокойся,
уймись уже, такая красота -
сусальная податливость листа,
приклеится, поверхность повторяя -
и в золото оденет всё и вся.
Приедете. Противиться нельзя
влиянию осеннего раздрая.
Да, в общем, и не нужно, если вы
танцуете по золоту листвы,
сапожками пуская фейерверки
листов червонных, ветру вопреки.
Стянув перчатку с ласковой руки,
коснётесь никому не видной дверки,
откроете, войдёте в дом чудес.
Вот здесь вы были школьницей, а здесь
вас ждал мальчишка, пылкий и влюблённый.
И дёргал за косички, дуралей,
ведь вы ему казались всех милей.
И золото на вас роняли клёны,
акации, платаны в неглиже.
Приедете? Вы взрослая уже,
но школьница в душе, и я такой же.
Какая осень клонится к плечу,
опять молчите вы, и я молчу,,
и лишь мурашки бегают по коже.

***

Увы мне, я узнала его поэзию не так давно под псевдонимом Винил. Видела, что в разговорах его называли Львом.
Поэт Лев Либолев, в разговоре о котором я буду использовать два известных мне имени.

Виниловая музыка стихов Льва Либолева

Винил… Лев Либолев… Либо Лев. Либо лев. Может быть, и так. Псевдоним? Не знаю. Но несомненно одно – виниловая музыка Льва Либолева трепетно-глубока и изысканна, без навязанной красивости и эзоповых подтекстов. Вспомнился другой Лев, Толстой: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды». Винил без зауми, но умён, прост, но не простенький, правдив и добр по-настоящему, потому что искренен в своём поэтическом откровении, его читают и ему верят. Именно такого слова сегодня особенно не хватает.

***

О чём он пишет, чем душа его переполнена, что тревожит сердце поэта?
Кто он?
Одессит, живущий в Германии. Так получилось, и трудно теперь решить, какая из двух реальностей является для него главной. Ассоциативно вспоминается книга актрисы-философа Аллы Демидовой «Вторая реальность». О театре, который испокон считают зеркалом жизни. Винилу повезло погостить и на этой планете, ибо служил бутафором, расписывал занавес и о многом, наверное, передумал, погружаясь в иную, не менее яркую, такую невзаправдашнюю, но самую настоящую реальность.

Стихи Винила – определённо другое измерение, хотя они про жизнь и чувства, о наболевшем и пережитом. В них много искренности и нет самолюбования. Достойная мужская поэзия самой высокой пробы. И прекрасный русский литературный язык, который он вывез оттуда, где живёт суржик.

***

Про музыкантов если они обладают абсолютным слухом и легко подстраиваются, воспроизводят, создают, говорят – «слухач». Почему-то не вызывает сомнений, что к слухачам-абсолютникам можно отнести и Винила.
Возможно, не случаен и ник – псевдоним, отсылающий читателя к тому времени, когда чёрные диски несли в себе так много, что сегодня не каждый и понять сумеет. Но что совершенно очевидно, виниловая музыка осталась в сердцах многих и до сих пор способна вызвать трепетную ностальгию по времени прошлого века. Поэзия Винила вызывает те же ассоциации и переносит читателя туда, откуда, собственно, мы и вышли, даже если сегодня и разбросала многих жизнь по большому минному полю.

Говоря о музыкальности Винила, возникающей от стихов и дающей право думать именно так, нельзя не вспомнить его «Стинга». Вроде бы о другом написано, а Стинг в тексте – как мелодия настроения и реминисценция, но… Читаешь Винила, а звучит… Стинг, вот какое дело. Субтоновый такой, не громкий, душевный Стинг. Мудрый даже. Поэт и сам всё знает, поэтому:

…Стинг не случаен, влюблённость не вдруг.
В раме оконной - раскисший пригорок
с месячной нормой прошедших дождей,
время сентябрьское, дачная скука,
музыку ставит небесный диджей,
птицы глядят в направлении юга…

Возможно, прошёл мальчик Лев через музыкальную школу в детстве и бегал по струнам альта или скрипки… Возможно, ибо понимает, о чём говорит. И вот оно – и золотое шитьё виниловых строк, и трепетное отношение к деталям, коими переполнено повествование. Здесь и «и жизнь, и слёзы, и любовь», потому что не вымысел, даже если и художественный вымысел на самом деле. И это не имеет никакого значения, даже если…

«Цвет канифоли»:

Уже не скрипки, разве что - альты,
слегка пониже тон, а звук помягче.
Горит конфорка газовой плиты,
дворовый кот, в боях побитый мачо,
за окнами вдыхает аромат -
а вдруг перепадёт - остатки сладки.
Вот вешалка, пиджак на ней, помят,
и дырочка зияет на подкладке.
Почти что фрак, забытый и ничей,
в прихожей неуместный в эту осень.
Пожалуй, альт не хуже скрипачей,
но после выступления несносен…

А когда
………………..При лампе, при свече ли,
старинный альт склоняет чёрный гриф
к стоящей много лет виолончели.

Понимаешь вдруг, что так пронзительно и точно, одной фразой, сказать о любви, которая обязательно – с большой буквы, не всякий может. Пьеса окончена и должны быть аплодисменты, но хочется выдержать паузу, чтобы по грифу ещё долго стекал поэтический мёд Винила – Льва Либолева.
Очень трудно найти слова, достойные его колоратуры. Да и не нужны они вовсе.

***

Поэт, настаивающий на своей немузыкальности, но достающий из души такие строки… Дальше не монтируется…
Слова рассыпаются.

"Адажио"

Всё кончилось, остался силуэт,
и снова началось, и он всё там же
играет из давно прошедших лет
морозное февральское адажио.
Всё медленно, куда спешить ему,
тем более, что пальцы мёрзнут сильно,
и ветер так вписался в полутьму,
что трескается скрипки древесина,
и струны виснут - звук уже не тот,
и сад стоит, заслушиваясь, голый,
дрожащий от невиданных частот,
привитых скрипачу нездешней школой.
А музыка тиха, но такова,
что меркнет силуэт в пальтишке старом,
и движутся пустые рукава
над садом, снегом, домом, тротуаром.
Адажио, и в душу звук проник,
и жарко так, что хочется раздеться.
А снег летит, летит за воротник,
к резинке с парой варежек из детства.

Цветаева говорила о том, что стих есть звук: не услышал, - не написал.
Поэзия – это всегда звучание, многозвучие, полифония.
Музыка,
если говорить просто и коротко,
что автор, обладающий исключительным абсолютным слухом, и демонстрирует.
Еще он так выстраивает свой видеоряд, так режиссирует всё, что происходит на его стихополе, что открывается лишь огромного диапазона талант поэта, и художника, и сценариста, и режиссёра и… как минимум, - музыкального редактора того многомерного действа, которое предлагает своему читателю-зрителю автор.
Сильная, зримая драматургия «Адажио» такова, что всё очень видится, потому и переживается с болью. Заслушиваешься маэстро, сострадая и ему, и скрипке, у которой от мороза трескается древесина. И струны жаль,потому что давно не держат строй, но пока еще… Пока ещё... Звучат из последних сил, доставляя удовольствие плывущему вслед за музыкой февралю, проникая в душу и зимнему голому саду, дрожащему "...от невиданных частот, привитых скрипачу нездешней школой".
Понимаю, что неблагодарное это дело – переводить стихи на обычный разговорный. Поэзия Льва Либолева как будто бы позволяет это, ибо читатели, попадая под магию слова, с первых строк переходят в категорию зрителей. Изображение, демонстрируемое поэтом, многомерно и объёмно, и мы вроде бы не стихи пересказываем, а ту историю, которая живёт своей жизнью, не прячась за строчками поэта. А историю пересказать всегда можно, да не будет автор за это в обиде.
«Адажио» хочется слушать и пересматривать - перечитывать, чтобы ещё и ещё раз увидеть скрипача «нездешней школы», который напоминает милого Ангела Романа Шустрова в Измайловском саду СПб.

***

Виниловый кузнечиковый Бах – ещё одно совершенное поэтическое чудо автора, пронизанное лёгкой иронией и теплом. И снова мир стихотворения соткан из мельчайших деталей, создающих настроение, передающих атмосферу, в итоге – влюбляющих в себя читателя. Чего там только нет, а какой аромат переполняет строки! Яркая палитра поэзии Льва Либолева прибавляет к его музыкальному чувствованию еще и несомненный колористический талант. Художник? Возможно. Конечно, художник. Живописец, акварелист, график. Кажется, ему подвластна любая техника, потому что он в любой из них убедителен. И что остаётся? Только снова и снова читать стихи поэта. Поищите в Сети по названиям и, уверяю вас, получите несомненное удовольствие.

«Кузнечиковый Бах»:

… Но честен Бах, обманчивы душица,
ромашки, маки, даже васильки -
наивный символ знойного июля.
Мы так же друг от друга далеки,
зато ни в чём себя не обманули…

***

Посмотрите на профессора Плейшнера из одноимённого стихотворения Винила. Мне кажется, под его строками может подписаться каждый: смотрящий, смотревший, знающий всё наперёд, кулаки сжимающий, когда наивный Плейшнер достаёт из портсигара заветную спасительную сигарету, чтобы распрощаться с жизнью и свободой, которой так и не успел насладиться и надышаться, выехав из военного Берлина. И всё время думаешь – ну недельку бы ещё, если уж так… Всего бы недельку...
В гениальном фильме гениально всё и нет мелочей. Лиознова, Евстигнеев, Таривердиев, озвучивший время.
И вот – маленькая зарисовка от Винила.
Эпизод?
Много деталей, но нет мелочей. Есть воздух и настроение предчувствия. И опять музыка звучит, которая однажды вошла в наш кровоток и осталась там навсегда.
И Плейшнера жалко до боли.
К выдающемуся режиссеру – не менее достойная поэтическая ремарка от поэта Льва Либолева, которая дорогого стоит.

«Профессор Плейшнер»:

…Свободы пьяный воздух, этажи,
профессор Плейшнер нового покроя.
Слабак и тряпка? Правда? Не скажи.
Не каждому положено в герои,
не каждый смел, силён и иже с ним,
приходит на проваленные явки.
Порыв засчитан, хоть необъясним,
его самоубийство ценят в главке,
хотя молчат... вот Штирлиц хоть куда,
герой, хотя один, а воин в поле...
Герою полагается звезда,
но Плейшнера мне жалко. Аж до боли.

***

"О ком я"

На кладбище осень. Я снова своих посетил,
и снова жалею, расстроен и разочарован.
Дожди, листопад, под ногами скрипучий настил -
совсем развезло. Никаких синагог и часовен
и нет посетителей, только цветы где-нигде
да белые камни - отметки коротких свиданий.
Здесь черные плиты - прибежища бывших людей,
приходим, приносим остатки не отданной дани
когда-то живущим и любящим - сам из таких,
явился, хоть знал, что беспамятство слаще печалей.
Приходишь и снова кладёшь на глаза пятаки
ушедшим, которые это в тот раз промолчали.
Но если увидишь могилы - опять заболят
фантазии глупого мальчика, старого сноба.
И вспомнятся белые стены больничных палат
и чёрного гроба атласное красное нёбо.
Камней треугольник оставишь, цветочки польёшь -
скорее отсюда к беспамятству осени влажной.
Не умерли наши любимые, всё это ложь,
а их имена на могилах - какая-то лажа.
Скорей за ворота от камешков, мрамора плит,
забыв, как стучали о крышку тяжелые комья.
Забыв не любимых, забыв лишь о том, что болит,
и даже не думать - о ком же я помню, о ком я...

У людей пишущих не может не быть таких стихов, просто не может. Даже если они ещё не перетекли на бумагу, но где-то там, в душе, в сердце они всё равно уже есть и ждут своего часа. Это – наше последнее Слово тем, кому мы обязаны не только жизнью, но и всем, что потом в этой жизни произойдёт. Это – наша боль, с которой мы подойдём и к своему финалу, но эта боль делает нас духовно богаче, как это не покажется странным.
Очень тяжёлые по боли и трагедии стихи, в который раз – очень зримая «картинка» написанного – пережитого, от «чёрного гроба атласного красного нёба» берёт оторопь, настолько это мощное попадание в боль трагедии. Невозможно было не выделить эту строку, хотя подобные тексты препарировать просто нельзя. Они имеют такую плотность, так в них подогнан кирпичик к кирпичику слова, что выдёргивать что-то – и не получится, и не следует, дабы не разрушать ничего, начиная от впечатления, которое начинается и заканчивается глубоки вдохом.
И только шёпотом – «ах…».
И не надо слов

***

Сегодня очень многие авторы хотят и пытаются, имея такую потребность, писать от винилового звука, подстраиваясь под его мелодику и графику его стихотворной речи. Такая стилизация говорит лишь о том, что автор, избираемый для копирования (стилизации) силен и самодостаточен, но и тот, кто берётся подстроить свой голос под интересного ему поэта - исполнителя, готов к подобному эксперименту – к тому часу ученичества, «который в жизни каждой торжественно-неотвратим» (Марина Цветаева).
Подобного рода занятия практикуются и в художественных вузах, когда студенты в музеях копируют образцы искусства, пытаясь повторить и постигнуть то, собственно, «из какого сора растут, не ведая стыда» (Анна Ахматова), не только стихи. Стилизации широко известны и в музыке, например, в творчестве Игоря Стравинского.
Если рассматривать творчество Льва Либолева (Винила), то нельзя пройти и мимо его блестящей работы – авторской и совершенной с точки зрения стиля – копии стихотворения Иосифа Бродского «Прощайте, мадемуазель Вероника» (1967).
Стихотворение Винила «Вероника».
Безусловное попадание в темпоритм Бродского, филигранность собственной поэтической речи, глубина подачи избранной темы выводят на поэтический Олимп сегодняшнего времени блестящего виртуоза-импровизатора, достигшего столь высокого исполнительского (технического) мастерства, что ему под силу оказывается и такой, прямо скажем, не самый доступный поэтический гений – поэт Иосиф Бродский.
И вот что, на мой взгляд, самое важное.
Рискую быть обвинённой… (на выбор и каждому – по вкусу, в чём обвинять за дерзость изреченную), но…
Делаю вдох и выдох, и…
Я совершенно осознанно считаю стихи Винила (под этим именем они мной прочитаны) сильнее тех, кому он так неприлично хорошо осмелился подражать.
Его текст – очень концентрированный раствор, в котором нет ничего лишнего, каждое слово – на месте и нет ни малейшей возможности и желания его оттуда сдвинуть, убрать, заменить, чего (прости меня, Гений!) нельзя сказать о чрезмерно затянутом повествовании Бродского. Думается, что это считал и Лев Либолев, поэтому взял от именитого коллеги лучшее. Не просто считал, вник, пропитался звукописью другого автора, но сделал абсолютно свой, улучшенный вариант текста Нобелевского лауреата. Именно либолевские стихи почему-то хочется перечитывать и изучать их чарующую механику, узнать все «что» и «как», ибо перед нами та степень мастерства Поэта, позволяющая говорить о её (и его!) запредельности.

;ВЕРОНИКА

Это в сфере нравов сочтут прогрессом.
Через двадцать лет я приду за креслом,
на котором ты предо мной сидела
в день, когда для Христова тела
завершались распятья муки

Прощайте, мадемуазель Вероника (1967)
;И. Бродский

Что Иосиф писал я пойму нескоро,
нахлебаюсь по горло, тогда открою
то, что сложено рыжим в заветный короб,
недоступное автору и герою.
Лиргерою не нужно деньжат и славы,
ни каких-либо почестей или грамот.
В тайном коробе нет никаких заявок.
Ни черта. Ни шиша. Ничего. Ни грамма.
Пустота. Тишина. Ни обрывка сплетен,
ни полстрочки о кладбище в Сан Микеле.
Всё, что было написано перед этим,
произносится не во дворце, а в келье.
Я читал, перечитывал, злился, хныкал,
лицедействовал нагло - Христос воскресе.
Незнакомая девушка Вероника,
я принёс вам сегодня одно из кресел,
на которых сидели мы рядом, зная,
что страна остаётся, а нас не станет.
Что всего лишь неделя одна страстная
обеспечит нам тысячу лет скитаний.
Это было на кухоньке до отъезда
на окраине города и державы.
Мы готовились вместе начать сиесту -
над столом плыли запахи, чуть шершавы
от жары несусветной тогдашним летом...
А теперь всё прохладнее и прохладней.
Мы читали Иосифа, но при этом
нам почудилось - мы открываем складни,
на которых ни слова. Иконы, лики
потемнели, поплыли в жаре июльскoй.
Уезжали, сутулились, а великий
говорил - вам читать до потери пульса,
но понять не получится. Дело в силе,
что дарована свыше - не всяк потянет.
Вот месили бы вас, как меня месили,
может, вышли бы добрые христиане.
Вероника, мой город навек покинут,
и за столиком шатким сидит другая.
Вы любили весёлого арлекина,
а сегодня ваш друг - саркастичный гаер,
шут гороховый, скептик с огромным стажем.
Вероника, откройте скорее короб.
Я, конечно, не тот, но и вы не та же,
так давайте разъедемся без укоров.
Очень жарко сегодня. Прости, Иосиф,
не читаю. Hу просто - возьми и выкинь.
О прошедшем писать я давно забросил,
только очень скучаю по Веронике.

10.05.2015

***

Его стихи – золотое шитьё. Словно аккуратными стежками шьёт-вышивает поэт мелкой техникой, создавая ажурную вязь бытия, вовлекая читателя в подробности жизни, зная её досконально, до запятой и полутона. Или, может быть, его интуиция выдаёт такие картинки-сюжеты, которые считываются им безошибочно и мастерски перекладываются на язык поэтический, коим владеет он в совершенстве.

Автор чрезвычайно внимателен к деталям. Их много в стихах, они создают своеобразный видеоряд. Поэт словно выстраивает кадр, заполняя пространство не только настроением, но акцентирует внимание на мелочах, создающих это настроение. И мы не просто читаем его стихи, а попадаем в мир второй или главной его реальности, открываемой читателю автором. Создаётся впечатление, что оказываемся в театре или смотрим хорошее авторское кино, именуемое «не для всех» даже при том, что поклонников у данного вида всегда много. И ещё нюанс: поэзию Винила – Либолева хочется читать вслух, потому что каждое его стихотворение – маленькая зарисовка с чётко выстроенной драматургией внутри текста и с не менее драматической подачей авторского отношения к тому, о чём говорит поэт.

***

Ключ под коврик, запросто, по привычке,
и записка - имя берёт в кавычки,
потому, что знает - ещё придёт,
сам откроет, ввалится, скажет - где ты?
И она появится, неодета...
Что ты с этим сделаешь.

Это напоминает Беллу Ахмадулину, ткавшую так же тонко и столь же безупречно, что на её полотнах узелки найти трудно. Да их и не хочется искать, дабы не распустить невзначай то кружево, которое выходило из-под её пера. Без Ахмадулиной стало неуютно. Чьей-то душе она была и глотком воды, и лучом света, и воздухом, и той нотой – редкостного звучания, до которой не каждый мог дотянуться. И вдруг – мужская поэзия такой необычной формой, с синкопами, с настроением, которое перетекает от автора к читателю и заполняет его собой до последней клетки, не оставляя равнодушным очень многих ценителей не просто поэзии, а хорошего литературного слова...

Говорить о его поэзии, препарируя тексты для подтверждения той или иной мысли, кажется невозможным – картинка не будет полной и рассыплется тот мир, который очень бережно открыл нашему вниманию автор.

Вот прошлое, трещащее по швам,
хоть глохни от раскатистого треска.
Что в нём? Скажите, нужно ль это Вам -
опять сшивать разорванное резко?

А дальше что? И как без него?

Храните то, что порвано рывком,
одним рывком от края и до края.
Скажите, Вы тоскуете по ком,
что шьёте, нитку к нитке подбирая?

И опять – золотое шитьё, которое на куски резать не поднимается рука. Мы и не будем, чтобы предоставить возможность читателю в конце разговора самому получить эстетическое удовольствие от того, что именуется коротким словом «стихи», являясь на самом деле поэзией высокого толка.

***

Имея представление о поэте, но не зная человека, можно пытаться домыслить портрет по его же стихам. Конечно, при нынешней технической оснащенности ничего не было бы проще связаться, договориться, но… Опять же - из стихов и послестишных разговоров складывается образ человека, которого лучше не беспокоить навязчивостью и не принуждать к общению, даже если оно не было бы лишним.

В Сети есть информация про 10 классов и ПТУ – как бы потолок образования автора. Выглядит это почти дразнилкой и говорит о хорошем чувстве юмора и самоиронии поэта, что может позволить себе не каждый. Человек, обозвавший свой логин «балаболом», позволить себе может многое, что он и делает блестяще, виртуозно цепляя на золотой крючок своих стихов и почитателей творчества, и тех, кому его достойное самообладание в союзе с неподдельным большим дарованием не дают покоя. Что же касается образования… Можно вспомнить историю Бродского. Можно говорить о том, что в слове «образование» ключевым стержнем является «образ», поэтому… Если вы хотите дать своему ребенку хорошее образование, развивайте в нём образность, а уж с остальным он разберётся сам. Видимо, это – про Винила, образование которого гораздо выше и объёмнее получаемых в вузах ксив.

***

Любовная лирика – особый и, пожалуй, самый высокий уровень мастерства, тот лакмус, которым проверяется многое и что становится пониманием культуры личности. Стихи о любви – это тот диапазон, глубина и широта его, те слагаемые человека и поэта, которые поднимают, унося в эмпирии, не давая опуститься до банальной пошлости и цинизма .
Винил взял и удерживает такую высоту, которую нынешнее время старательно опускает до самого низкого предела. Не говоря уже о войне. Многие пишут патриотику: актуально и своевременно. Многие справедливо достигли в этом больших высот. У Винила есть и об этом.

Привкус горький,
три стихотворения об одном

Ноябрь. Я долго так не протяну.
Таскать из пачки за одной одну,
занятие не лучшее, поверь мне.
Ты скажешь - осень, сорок лет - не срок,
листва кругом, на крышах - треск сорок,
и столько никотина в синей вене,
что можно и коньки отбросить, да...
Душа моя, ты так же молода,
как сорок лет назад, но привкус горький
у жизни, где убийцы ловят масть
и хлещут кровь, над мёртвыми глумясь,
закусывая хлебушком с икоркой.
Я у тебя и осени в долгу...
Младенческое звонкое агу,
табачный дым, сорочье толковище,
и агнец, отправляемый под нож...
Война. Того, что было, не вернёшь,
а божия любовь земной не выше...

***

Дом разрушен, ветер, торчит репей
из асфальта. Высохший и неловкий.
Жизнь проста - ноябрь, наливай, да пей,
закипает медленно суп с перловкой
на плите в подвале под россыпь нот -
со смартфона музыка, сводки с фронта,
и глоток из фляги, когда тряхнёт.
Дом тряхнуло раз - и каюк, а он-то
был репья покрепче... Но результат
этой поздней осени не по чину.
И вороньи стаи опять летят
над войной на свежую мертвечину.

***

Не судят победителей? Да ну...
А если это пиррова победа?
Виват, не признающие вину!
Но вам я ваше слово не верну
до завтрака, а может быть, обеда,
который с вами я не разделю,
и даже не зовите - хлеб ваш горек.
С убитыми я скинусь по рублю
на хлеб и воду... Осень, терафлю,
и певчим птицам пара хлебных корок.
Победа или смерть, а после - суд
истории?.. Но кто придёт на ужин?
На вечерю... На сборище иуд.
Снега разбитый город занесут,
который только выжившим и нужен.

Читаешь и … Слова застревают, потому что … Вспоминается: «Малые печали словоохотливы, глубокая скорбь – безмолвна». Но у Вас получается найти слова и добиться филигранной их обработки. Я смотрю на тексты (на россыпь слов на белом листе) и вижу, что они – вненациональны, потому что подходят одинаково всем, кто берёт в руки оружие.
Я смотрю на указание рубрики и понимаю, что его лирика и гражданская, и, в высшей степени, философская, и ещё… это, безусловно, стихи о любви, потому что только так можно говорить о сокровенном, если видишь или понимаешь, что сейчас оно, самое сокровенное, в опасности. Потому, наверное, и «без рубрики» стихи, ибо выходят за пределы границ понимания. И, конечно же… «божия любовь земной не выше». Об этом можно (нужно) говорить особо, потому что… Потому что…

Его «Мальва», написанная на украинском языке, прорастает в сердце, и остаётся в душе.

А то вже листопад, засохлі мальви
стирчать деінде. Визирнеш за ріг -
там щось горить. Побільше би уяви,
і порох від скалічених доріг
пливе над містом.

Из отзывов:

«Всё, всё, и эта строчка
м;якшає серце вирване твоє…как пережито… каждая строчка, каждый уголочек, каждая интонация - иду за голосом, как во сне, как в параллельном мире, таком реальном, страшном, родном... невозможно больно». Алла Липницкая
.
«Дякую Вам за цей вірш, дуже болючий, до сліз...» Светлана Тимашева

И вот здесь – тоже о любви, по которой бьёт война:

…………………..Є двоє - він, вона,
притули, пристрасть, дотики та ноти.
Забувши, що за вікнами війна,
кохались, не порушуючи цноти,
бо так воно було ще з давнини.
Записані рядки не рукописні -
жовтневим листям писані вони,
і ноти є, немає тільки пісні,
бо йде війна... У місті "N" бої,
як вижити у ті часи вразливі?
Хто перший - він, кохаючий її?
Закохана вона з уламком зліва?
Ось книга, ось її сторінки злі,
рядок - обох оця війна поглине...
А ще - червоне листя на землі,
як перша кров здобутої калини.

***

…Мы пишем, дорогая, день деньской
друг другу письма, но не отправляем,
поняв, что жизнь отравлена тоской,
пожарами, стрельбой, собачьим лаем,
но где-то далеко… Служенье муз –
довольно бестолковая затея.
А если сам Господь не дует в ус,
то, к лирике любовной тяготея,
опять – я к Вам пишу, мой визави.
Знакомо, да? Всё штучное, поверьте.
Когда война, то лучше о любви,
а что ещё останется на свете,
когда с неопалимого куста
последний лист летит, немного медля…
И только мысль извечна и проста –
идёт война.. Да мы в своём уме ли?

Вопрос риторический, потому что ответом на него – то количество читателей, идущих напиться от стихов Винила – Льва Либолева чистой родниковой воды, чтобы выжить и пережить, сохранив в себе первородную чистоту и свет, необходимые для продолжения жизни на земле.

Ольга Мищенкова

1 – 7. 11. 2024

Об Авторе:
Лев ЛИБОЛЕВ (Борщер). Одессит, живёт на юге Германии. Автор сборников стихов «Мысли вслух» (изд. «Союз писателей»), «Умирать, понимая» (серия 32 ПОЛОСЫ, «Нюанс»), книги «Из ниоткуда в никуда» («Союз писателей», Новокузнецк). Публиковался в литературно-художественном журнале «Ковчег», интернет-альманахе «45-я параллель», других сетевых изданиях.

Винил.
Стихи Льва Либолева

АХЕРОН

Земля спеклась, растрескалась местами,
ноябрьский вечер вылит в сущий ад,
и выбитые рамы рядом в яме,
потрескивая истово, горят.
Оранжевые люди на завалах
и чёрные, под ними - ад земной
готов принять расслабленных и вялых,
а может быть, и мёртвых, боже мой.
Роден, похоже, истина литая,
какой тут бог стоит у адских врат,
и кто, в лучах прожектора летая,
не выживших выкладывает в ряд?
Не знаю, здесь оплавлено и смято
безумие, кричащее у стен,
и красные кресты, и немощь мата,
и даже чёрный полиэтилен,
в себя вобравший некогда знакомых,
теперь неузнаваемых совсем...
Такой ноябрь, асфальт в кровавых комьях,
соседний сквер, поникший от экзем
осколочного толка, огневого
в неловко догорающих кострах...
Такой вот ад, начни его аб ово,
такой же точно - ненависть и страх.
А тут ещё и дождь... Он слёз не лучше,
а тут ещё металл со всех сторон.
Врата Родена... Скорые... И лужи
уже слились в осенний Ахерон.

МУМИЯ

Вполне по-обывательски умён,
любых имён чураясь изначально,
пишу стихи – живое мумиё,
которому не рад седой молчальник,
служака старый. Выслугою лет
не хвастаю, как мумией костистой,
лежащей на обеденном столе.
Набор литературного статиста
отнюдь не суповой… Не от ума
бряцает автор хиленькой медалью.
Ответом будет крепенький тумак,
и кровь из носу – худшего не дали,
и слава богу… Кухонный уют,
лекарственные запахи с полатей…
Чихнёшь – и чай ромашковый нальют –
испейте, обыватель, не хворайте.
В бутылочке зелёного стекла
настойка молодого базилика,
куриный супчик – это просто клад,
и рад ему талантливый калика,
как мумия, завидя саркофаг.
С набитым ртом за вечное не ратуй…
Прожуй – и будет новая строфа,
чуть-чуть живее жалкого обрата,
не годного хотя бы на творог,
а ты уже мечтаешь о сметане…
И выжжено смешливое тавро
на том, что никогда стихом не станет,
но будет текстом… Банкой для пилюль –
до них охоч любезный обыватель.
Пытаясь выжать честное «люблю»
из купленной шалавы на кровати,
в дыму сигарном. Имя не открыв,
и у неё не спрашивая имя,
он ждёт её ответа на порыв,
довольствуясь ответами любыми.
Итак – перо, бумага, пара строк
на кухоньке египетского стиля…
Ты доктор и больной, ты добр и строг.
людей простил, они тебя простили
за острый ум, похеренный легко
в угоду меркантильным итересам,
и, щёку подпирая кулаком,
попьёшь чайку, поборешься со стрессом…
И сдашься. Побеждает фараон.
Ты – мумия, но с мумиями рядом,
на кухне обретаешь новый трон,
и радуешься царственным нарядам.

ЗА НЫ

Сегодня на рождественском кону
детей не счесть. Ни наших, и ни ваших.
Рождённых не по-божески, в канун
рождения других очаровашек,
совсем других, которым несть числа,
которым император легиона
собачью шерсть на темячке чесал.
И выли суки, мучимые гоном
и течкой. Приносили в подоле
на всенощных, где чёрным плыли свечи.
Умаянные тем, что одолел
их болями родильными советчик.
Ругали акушерок-повитух,
зубами отгрызали пуповины.
А свет не тух. Но даже на свету
не видно было деточек невинных.
Их матери строгали оливье,
отцы вскрывали мутные бутыли.
И всякий, кто хлебнул – осоловел,
и каждый вопрошал – а это ты ли
мой первенец? Ты, сын мой, на кону
в совете нечестивых и злодеев?
Где пряник горек, выхолощен кнут,
где ждут звезду, ужасное содеяв,
лихие люди… Пришлые волхвы
несут дары. Не смирну и не ладан.
А пол-кило подтаявшей халвы,
кило конфет и плитку школада.
На что они младенцу… Где очаг,
за что велел избить младенцев Ирод?
Над кем не властна чёрная свеча,
мясницкий нож, солдатская секира?
Над ним, одним. Усталый Вифлеем,
ну чем ещё дано тебе гордиться…
Рождённым на твоей святой земле,
где кровь людская льётся, как водица,
где дни и учтены, и сочтены,
где воют псы, до кровушки охочи,
распятый нами молится за ны
в холодные рождественские ночи.

ПОВОДЫРЬ

Давай ронять слова,
Как сад – янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва…
Борис Пастернак

Гоняет ветром пыль по выщербленной плитке,
но пыль – всего лишь грязь, лишеннaя воды.
Оставит влажный след бездомная улитка –
ослепшего дождя всегдашний поводырь.
Уже прошло… прошло. Вчерашнее размыто,
и чья-то тень легла на плиточный квадрат.
Уже теплым-тепло, а мы с тобой, а мы-то
боялись, что опять польёт, как из ведра.
Не будет ничего, достаточно коллизий,
иллюзий – пруд пруди, но след слюдой блестит…
Зачем же нам гадать, кто нас с тобою сблизил.
Слепым своих путей, увы, не соблюсти.
Зачем нам знать, кто лист резцом весенним точит
в плетении ветвей политого куста.
Пусть мастер не спешит, пускай он будет точен,
как вечные слова на каменных устах
нагих кариатид, держательниц балконов,
хранительниц молитв, неслыханных ещё…
А ветер гонит пыль под звуки геликона,
дождливую слезу стирая с грязных щёк.
Ну что тебе сказать – расписывай курсивом
следы поводыря в лихие письмена.
Бездомна тишина, хоть выглядит красиво,
но в марте геликон – конечно, не монах.
Его терзает пыл, заученный с пелёнок,
запасы нотных рифм, что выросли в разы…
Всего-то и делов, споткнуться удивлённо,
на стыке слов сломав немеющий язык.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 29.10.2024. Винил. брют.
• 24.10.2024. Винил. Мурашки.