Владимир Гандельсман
Элегия. Семейная сага
В чуть видимом прочесть, а часто —
в невидимом. Хрустальный зверь повис
над скатертью — разбитый вдрызг, лучистый,
осколками сверкает сверху вниз.
На скатерти закуски в узких лодках.
Графин. Стрекочет речи ручеёк
семейный. Семенящий, в позолотах
ночных огней, дождь за окном. Очаг.
Седой хозяин у рояля. Счастье
романса. Хризантемы. Баритон.
В чуть видимом прочесть, а часто —
в невидимом. Таинственный тритон
продольной памяти, продольно-поперечной,
притон подсвеченный. Хозяйка. Нежный сын.
Его невеста. Скоро жизни брачной
рассвет, а с ним закат. Лучи глубин.
Учи любви уроки, гость случайный,
ещё ты мальчик в дебрях тех квартир,
где запах старости и кухни выжелт чадный,
а дверью ошибёшься — там сатир
СТАТЬ СО–УЧАСТНИКОМ
Материалы
НОВОСТИ
РАССЛЕДОВАНИЯ
РЕПОРТАЖИ
СЮЖЕТЫ
МНЕНИЯ
СПЕЦПРОЕКТЫ
Рубрики
ПОЛИТИКА
ЭКОНОМИКА
ОБЩЕСТВО
КУЛЬТУРА
СПОРТ
Темы
«Новая наука»: спецпроект о технологиях будущего
10 материалов
Украина — место для дискуссий
11 материалов
Авторы
Подписка
Архив номеров
Старый сайт
Реклама
Вакансии
Facebook
Twitter
Вконтакте
Youtube
Одноклассники
Свежий выпуск
№ 47 от 29 апреля 2019
ЧИТАТЬ НОМЕР
СЮЖЕТЫ
Владимир Гандельсман. 5 элегий
С предисловием Александра Гениса
Владимир Гандельсман. Wikipedia
КУЛЬТУРА
15:44 12 ноября 2018
Александр Генис
ведущий рубрики
2 315
7
1
Одни поэты, и их большинство, идут от музыки, другие — от картин («любите живопись, поэты»). Муза Гандельсмана живет в театре, где и ему есть место. Однажды я в этом убедился на конференции в Дартмутском колледже, где Лев Лосев собрал филологов и переводчиков, чтобы умно поговорить о поэзии. Когда пришло время выступать Гандельсману, дело шло к полуночи, и отупевшие от умного, мечтали добраться не до стихов, а до подушки. Володя со своими стихами и переводами ворвался в эту осоловевшую аудиторию, доказав, что стихи рождают праздник, как новогодний фейерверк. Неудивительно, что его так любят дети, которых он учит не только писать стихи, но и быть поэтами.
Это еще не значит, что поэзия Гандельсмана несерьезна. Скорее наоборот: в нашу эпоху, приученную к тотальной иронии, Гандельсман исполняет «печальную песнь под флейту». Так древние определяли жанр элегии, вроде тех, что собрались на этой странице. Каждая из них — шедевр сценографии. Поэт выстраивает декорацию, попав в которую лишнее становится необходимым. И пусть ружье не стреляет — оно висит не зря. Каждая попавшая в стих вещь удостоилась своей реплики, помогающей автору спеть тихую арию мудреца и стоика.
Александр Генис, Нью-Йорк
P. S. Поздравляем поэта с юбилеем.
Элегия обустройства
Витрин потусторонний свет. Крик из оравы детворы: «Ты водишь!» Зайдём? А почему бы нет? Гляди перед собой. Что взор отводишь? Комиссионки полугрязь и запах старости дырявой. К подержанным вещам, стыдясь, примериваться, боже правый. Вот этажерка. Поздний час. Чем я могу тебя утешить? Нам нужен минимум: матрас и что-то вроде вешалки. Чтоб вешать. Спой что-нибудь. Та-та. Как не грустить, весь день угробив? Весь день — ещё не жизнь. А что тогда? Посмотрим обувь. Там сколько блюдец? Ровно три. Побитые. Зато бесплатно. К чертям. Не хочешь — не бери. Что значит «блюдце», будь оно неладно? Растерзанные горы тряпок. А обуви? Надену — не моргну – с чужой ноги ботинок или тапок. Но из чужой посуды не могу. Потусторонний сей Эдем ещё когда-нибудь вернётся. Дай обустроиться, я покажу им всем. Кому? Тому, кто подвернётся. Когда нас будут гнать взашей, мы не допустим пошлого повтора, мы не сдадимся — не сдадим вещей в анналы нищего позора. Их дело — честная зола. На свалке — средь ночного пересверка холодных звёзд — мы их сожжём дотла. Будь проклята ты, этажерка.
Элегия. Семейная сага
В чуть видимом прочесть, а часто —
в невидимом. Хрустальный зверь повис
над скатертью — разбитый вдрызг, лучистый,
осколками сверкает сверху вниз.
На скатерти закуски в узких лодках.
Графин. Стрекочет речи ручеёк
семейный. Семенящий, в позолотах
ночных огней, дождь за окном. Очаг.
Седой хозяин у рояля. Счастье
романса. Хризантемы. Баритон.
В чуть видимом прочесть, а часто —
в невидимом. Таинственный тритон
продольной памяти, продольно-поперечной,
притон подсвеченный. Хозяйка. Нежный сын.
Его невеста. Скоро жизни брачной
рассвет, а с ним закат. Лучи глубин.
Учи любви уроки, гость случайный,
ещё ты мальчик в дебрях тех квартир,
где запах старости и кухни выжелт чадный,
а дверью ошибёшься — там сатир
танцует с нимфою, и всё подробней,
всё стереоскопичней и родней…
О, хриплый патефон! Захлопни
дверь и оставь козлиный миф за ней.
Взгляни туда, где летних дней отрада.
Цветёт тяжёлой поступью сирень,
и просится в стихи веранда,
и пастушок фарфоровый, свирель
целующий, стоит на этажерке.
Родится новый мальчик между тем,
а прежний станет юношей, и тень
падёт на прошлое по скорбно снятой мерке.
Чуть что — хозяйке скорую. Укол.
Сбегались тётушки, добрейшие золовки.
Хозяин первым всё-таки ушёл.
Поминки. Хризантемы. В позолотах
ночных огней… Хозяину вослед
ушла супруга. Торною, конечно,
тропинкой ковылять — не столь кромешный
кошмар, ведь там супруг. Закат. Рассвет.
Закат. Лет через сорок «новый мальчик»
погибнет, а отец (тот «нежный сын»),
болельщик, будет сутками один
смотреть бесстрастно, как гоняют мячик.
Когда-нибудь ударят по мячу
последний раз, и к сыну, не переча,
сойдя, он молвит: я заждался встречи.
И скажет сын: пойдём, я посвечу.
Другие статьи в литературном дневнике:
