Никто не должен бояться
Протоиерей Андрей Кордочкин, много лет служивший в
храме Марии Магдалины в Мадриде, покинул его — и
юрисдикцию РПЦ. Сейчас он переехал в Германию и
помогает другим российским священникам, подвергшимся
репрессиям из-за публичного неодобрения СВО. Накануне
Рождества мы поговорили с отцом Андреем об изгнании,
одиночестве и отваге.
«Выступаем за человеческую жизнь и против
культа смерти»
— Давайте сначала поговорим про изгнание. Оно стало
личной историей миллионов людей из Украины, России и
Беларуси. И вы теперь тоже находитесь в добровольном
изгнании, потому что покинули храм, в котором служили,
страну, где жили, и саму Русскую православную церковь. Что
стало для этого окончательным толчком, насколько тяжело
это дается и что вас поддерживает?
— Это решение было бы проще принять не сейчас, а минимум
год или полтора назад, когда стало понятно, что мое видение
текущей ситуации радикальным образом расходится с тем, как
ее видит институциональная церковь.
Тогда многие мне говорили, что я должен уходить, но у меня
был аргумент: священник не вправе сам оставлять свой приход,
свою общину. Есть слова в Евангелии от Иоанна о пастыре,
который не должен, видя волка, бежать и оставлять своих овец.
Поэтому я оставался. Но тем не менее возникло несколько
причин, которые все же вынудили меня принять решение об
отъезде.
Первая — в начале 2023 года решением Святейшего Патриарха я
был запрещен в служении на три месяца. Стало понятно, что
это предупредительный выстрел и что бессрочное запрещение
будет вопросом времени. Вторым событием, мне кажется, было
запрещение в служении отца Иоанна Коваля, который заменил
в молитве слово «победа» на слово «мир». Для меня тогда же
стало очевидно, что для священников, публично
единомысленных со мной, места в Московской патриархии уже
не остается. Пространство сужалось, и я видел перед собой два
варианта: ждать, пока я буду запрещен в служении, и тогда
искать себе место или уже сейчас искать какой-то выход.
Когда я получил предложение академической работы в
Германии, мне показалось, что будет правильнее уйти самому.
Не только для меня, но и для наших прихожан в Мадриде. Здесь
как в семье: для детей неправильно видеть, когда их родителей
унижают. Когда меня запретили в служении, я продолжал
приходить в храм, читал часы перед богослужением. Но я видел,
что для многих прихожан это переживание оказалось гораздо
более травматичным, чем для меня, им было больно и тяжело.
И я решил, что если сам подам прошение о выходе за штат и
смогу совершить сам последнюю литургию, попрощаться с
людьми, для них и для меня это будет правильно.
Это не было добровольным решением, но до этого момента я
верил, что в церкви могут и должны звучать разные голоса, и я
готов был продолжать служение, несмотря на начавшуюся
публичную травлю.
Но фактически сейчас не осталось ни одного
священника в Русской православной церкви,
который публично высказал бы антивоенную
позицию и не был бы репрессирован в той или
иной форме.
— Публично — да, но есть те, кто молчит. Я сейчас подумала,
когда вас слушала, что священники, выступающие публично
против, они же под особым риском. Это же, как правило,
многодетная семья, неработающая жена. И потом, извините,
сама профессия — ты же не можешь быть священником-
фрилансером!
— Это действительно проблема. Понятно, что многие из нас,
Но фактически сейчас не осталось ни одного
священника в Русской православной церкви,
который публично высказал бы антивоенную
позицию и не был бы репрессирован в той или
иной форме.
Здесь уместно рассказать о ресурсе, который называется «Мир
всем». Он был создан для помощи священникам, которые
оказались без средств к существованию в результате
публичного заявления о своей позиции после 24 февраля 2022
года. Кто-то из них остался в России, кто-то Россию покинул и
находится в Черногории, в Турции, а кто-то, например, в
Мексике ожидает возможность уехать в Америку. Судьбы
складываются очень по-разному.
Чьи-то имена мы даже не можем назвать, потому что священники не хотят оказываться в
центре внимания соответствующих органов. Но кроме того,
чтобы этим людям помочь, очень хотелось сделать так, чтобы о
них стало известно, чтобы и в России, и в мире не было
ощущения, что Русская православная церковь является
монолитом, который всецело поддерживает <СВО>. Нам
хотелось, чтобы они перестали быть невидимкам, чтобы о них
узнали и они имели бы возможность быть услышанными —
хотя бы на виртуальных площадках.
Но я все же не считаю сопротивление этих
священников протестным движением. Мы не
«против», мы «за». Мы выступаем за
человеческую жизнь и только поэтому против
культа смерти и сакрализации войн.
Мы считаем, что жизнь — дар Божий и дана человеку для того,
чтобы ее прожить. Конечно, смерть самого Спасителя была
добровольной жертвой. Конечно, есть примеры мученичества.
Но это не означает, что лучшее, что может случиться с
человеком, — это смерть на поле боя, куда он идет убивать и
быть убитым. Мы утверждаем то, что утверждает Евангелие, не
более того. Это действительно иногда оказывается движением
против течения. Но это не протест. Это не более чем
продолжение евангельской проповеди.
«Терпение — это не состояние забитого
животного»
— Христианство само было движением против течения.
— Да, но не протестом. «Z-славие» очень четко делит мир на
своих и чужих, друзей и врагов, а христианство все это ломает.
Господь не учит тому, чего сам не исполняет. И когда Он
говорит, что нужно любить своих врагов, Он и сам ни одного
человека не называет своим врагом. При этом Он может быть
очень тверд, а Его слово может звучать очень резко, для кого-то
даже оскорбительно. Понятно, что слова «ваш отец диавол»
никто не мог воспринять как комплимент. Тем не менее ни
одного человека Христос не называет своим врагом. Он ни с кем
и ни с чем не борется. Но понятно, что для тех людей, которые
боятся потери своего авторитета, своей власти — политической
или религиозной, — для них Его фигура представляла опасность
в свое время и продолжает оставаться опасной сейчас.
— Он воспринимался властями как политический оппонент?
— Он воспринимался как угроза теми, кто считал, что у
человеческой власти нет никаких ограничений. В земной
жизни Иисуса Христа Его первый и последний образ — это
образ царя, то есть того, кто имеет всю полноту власти. Почему,
например, Ирод приказывает убить младенцев? Потому что он
боится потерять власть. В самом конце Понтий Пилат дает
согласие на казнь Спасителя, чтобы показать лояльность
императору: «Если отпустишь Его, ты не друг кесарю; всякий,
делающий себя царем, — противник кесарю».
Фактически христианин в этом смысле оказывается перед
выбором: или мы исповедуем относительность и
ограниченность всякой земной власти над человеком, или мы
оказываемся вместе с теми людьми, которые требуют казни
Христа. Когда они требуют ее, они кричат: «Нет у нас царя,
кроме кесаря!» То есть нет другого критерия добра и зла, кроме
пользы для государства, при том что их представление о пользе
и благе легко может быть ошибочным и уж тем более не быть
христианским.
— Люди, которые кричали: «Нет у нас царя, кроме кесаря!», —
это такое патриотическое сообщество?
— Это и есть основа классической патриотической позиции.
Тема патриотизма особым образом начинает звучать во время
любых войн. И понятно, что человек, который не поддерживает
свою страну, — неважно, о какой эпохе идет речь — объявляется
предателем.
В тоталитарных системах власть узурпирует понятие
патриотизма. Но ведь инакомыслящие тоже считают себя
патриотами и готовы платить за свои взгляды высокую цену.
Мне очень интересны судьбы православных людей, связанных с
Сопротивлением, в том числе и тех, кто стал мучеником
благодаря сопротивлению национал-социалистическому
режиму, в том числе матери Марии (Скобцовой) или участника
«Белой розы» Александа Шмореля.
Меня поражает, что в современной России,
которая во многом определяет победу над
фашизмом как главное событие в своей
истории, для этих святых, которые погибли
именно потому, что были антифашистами, нет места.
Большая часть верующих людей даже не знает имя Александра
Шмореля, и уж точно не найти его иконы в храмах, а в храме
Вооруженных Сил и подавно. Почему?
Потому что его образ говорит нам, что зло может иметь
институциональные формы и не всегда человек должен быть на
стороне своего государства. Более того, сопротивление злу, в том
числе в институциональных формах, может вменяться в
праведность и даже в святость. Этот пример для современной
России слишком опасен. Нельзя раскачивать лодку.
— Ну вот, кстати, про сопротивление активное — и
молчаливое. Заповедь «не бойся» или вздох жены протопопа
Аввакума: «Еще побредем»? Победа над страхом или
терпение?
— Ну, во-первых, если вспомнить Аввакума, это пример явно не
пассивного поведения, а скорее ненасильственного
сопротивления. Если бы он молча терпел, он просто не оказался
бы ни в ссылке, ни в заключении, уж тем более не был бы
заживо сожжен. Во-вторых, «не бойся», «не бойтесь» — это
слова, которые очень часто звучат и в Ветхом Завете, и в Новом.
Их слышат от ангелов в самом начале пастухи в поле, в самом
конце — женщины в пустом гробе, эти слова сам Спаситель
много раз обращает к людям.
Это очень важные слова, потому что в
Евангелии антоним любви — это не ненависть,
а страх и равнодушие. Апостол Иоанн говорит:
«Боящийся несовершенен в любви, ибо
совершенная любовь изгоняет страх».
Смирение и терпение — это, безусловно, важные христианские
добродетели. Но каждый раз нужно задавать себе вопрос: а что
это такое? У отца Александра Меня есть очень хорошие слова.
Он говорит, что терпение — это не состояние забитого
животного, а готовность идти вперед, несмотря на внешние и
внутренние препятствия и искушения. Терпеливый человек —
это тот, кто способен сохранять разум, внутреннее спокойствие,
веру, надежду, любовь. Терпение — это не выученная
беспомощность, смирение — это не позиция человека, который
поднимает руки вверх.
Я думаю, что никто не должен бояться, но какое решение для
человека правильно — каждому решать самому. Сейчас мы
вступили в такое время, когда нет правильного решения для
всех. Выбор инакомыслящих священников в России такой же,
как у всех остальных, — между эмиграцией, посадкой в тюрьму
или молчанием. Многие отказываются от публичного дискурса
не из страха за себя, а понимая, что в случае их отстранения их
приходы могут быть отформатированы и разрушены. Но если я
принял для себя решение, это не означает, что оно является
правильным для другого.
Никто не имеет права говорить, особенно
находясь в безопасности за пределами страны,
что люди в России должны или не должны
делать.
«Молчать можно с разным выражением лица»
— По результатам опроса «Новой газеты», совпадающему в
главном с опросами социологических служб, в том числе
государственной, большая часть населения — за мирные
переговоры. Это очень много людей, но большинство из них
молчит. Если человек делает выбор в пользу молчания,
делает ли это его соучастником? А если это молчаливое
сопротивление?
— Я думаю, ответ очень прост. Никто не виновен в том, в чем не
виновен. Нельзя никому, даже самому себе, навязывать вину в
деянии, которого мы не совершаем. В то же время даже если
человек вынужден молчать, то и молчать можно с разным
выражением лица. В то же время молчаливое согласие
становится политическим фундаментом любой диктатуры.
— А если молчаливое несогласие?
— В нынешнем положении молчаливое несогласие — это уже
подвиг.
Если человек, на которого обращена вся мощь
государственной и церковной пропаганды,
сохранил способность критически мыслить, он
перестает быть кирпичом в стене. Это особенно
трудно в малых городах, где
единомышленников практически нет, и тот,
кто не верит в пропаганду, зачастую обречен на
одиночество, в том числе и в церкви.
— Такие люди теряют близких, друзей, уходят во внутреннее
изгнание. Как в этой ситуации не впасть в то, что называется
грехом уныния?
— Важно ощущать резонанс с единомысленными людьми,
пусть лично незнакомыми, но в которых узнаешь собственное
видение, — и можешь услышать их на YouTube, прочитать их
публикации. От этого становится легче. Это преодоление
навязанной изоляции.
— Вот поэтому все и блокируют.
— Значит, технология будет противостоять диктатуре.
Советская диктатура во многом держалась на изоляции — на
глушилках, на запретах. Но сейчас технологически обеспечить
информационную стену гораздо сложнее. К тому же государство
само от этих технологий зависит, используя их для пропаганды.
Задушить самих себя им, видимо, не очень хочется. Хотя на
самом деле именно этим они и заняты.
«Господь был не с теми, кто в мейнстриме»
— Вопрос «за что?» возникает у всех: и у беженцев, и у
релокантов, и у узников, и у тех, кто под обстрелами, будь то
в Киеве или в Белгороде. Как смириться с могуществом зла и
невинными жертвами?
— Смириться с этим невозможно. Но в этой ситуации человек
живет со времени Адама и Евы. Страдания человека могут быть
незаслуженными. Об этом и Ветхий Завет говорит, если
вспомнить пророка Иова. Драма Иова состоит в том, что к нему
приходили друзья, которые пытались объяснить ему смысл
того, что с ним происходит, его страданий, его боли, — найти
логику, объяснить, в чем он виноват, и в конечном итоге
оказались абсолютно неправы.
Смириться со злом невозможно. Но это
обратная сторона человеческой свободы, ее
страшная тайна. Бог сотворил человека
свободным, фактически ввел его зону риска, в
которой человек может причинить вред себе и
другому.
Принудительное добро невозможно. Невозможно по
принуждению любить. Механизм любить не может, не может
любить заводная игрушка. Любить может только свободное
творение. Человек может использовать свободу во вред как
себе, так и другим. Но никакого другого закона, кроме закона
свободы, не существует.
— Про добровольный выбор зла. Мы наблюдаем
колоссальную, пещерную жестокость: судьи, которые
приговаривают к пыткам. Люди, которые радуются
бомбежкам. Мучения умирающего в тюрьме политзэка
Барышникова. Судья Демяшева, которая запрещает Саше
Скочиленко поменять батарейки в кардиомониторе… При
этом особую жестокость проявляют не униженные, а
облеченные властью. Зачем? Их же никто не заставляет…
— Любая система построена на том, что какие-то вещи или
поощряются, или наказываются. Если садизм поощряется, он
будет идти вверх по нарастающей. Кроме того, здесь работает
еще один простой закон. Для человека важно стремление к
безопасности. Эти люди могут быть настолько деформированы,
что искренне верят, будто Скочиленко или люди в ее
положении опасны для государства и для них самих. Они
уверены в том, что избавляют себя и других от опасности. Этот
страх индуцирован извне, но от этого он не становится менее
реальным. Человек, который себя ощущает загнанным в угол,
безусловно, способен на большую жестокость.
Если в ненасильственном сопротивлении, в
инакомыслии государственная машина видит
опасность для себя, то это означает, что она
сама осознает свою слабость. Никакой
устойчивой конструкции нет, есть только
идеология и репрессии. Поэтому она так
болезненно реагирует даже на такие низкие
частоты.
— Для меня рождественская история всегда была историей
про беженцев. Христос родился в хлеву, потому что не было
крыши над головой. Кажется, теперь мы все изгнанники…
— Вспомним Рождественский цикл Иосиф Бродского. При том
что он не был практикующим христианином.
— Но был практикующим изгнанником.
— Почему этот образ был для Бродского так важен, что он
возвращался к нему так часто и писал в дни Рождества стихи,
посвященные этому событию? Изгнание, бездомность были для
него не проклятием, а тем, в чем он чувствовал свою жизнь и
свою судьбу созвучной жизни Спасителя. И это касается, может
быть, не только тех людей, которые были вынуждены покинуть
страну. Многие из тех, кто остался, тоже ощущают: то, что было
домом, перестало быть таковым.
В более широком смысле — надо вспомнить, например, псалом
«На реках вавилонских», который большая часть людей в
России помнит по песне Boney M., а мы его поем в храме
Великим постом, даже если никуда не изгнаны, а продолжаем
жить вполне благополучно. Это образ тоски по потерянной
Родине, которую призван ощущать любой после изгнания
Адама и Евы из рая. В этом смысле любая ностальгия — это
скучание по тому, что в служении панихиды называется
«вожделенным отечеством», не имея никаких политических
или государственных границ, по стране, где, словами того же
поэта, «нет ни января, ни февраля, ни марта».
— Еще одна евангельская история, которая вспоминается
теперь часто, это Заповеди блаженства — Нагорная
проповедь, в которой блаженными называются все те, кого
ненавидит государство или отторгает общество, кто не
попадает в мейнстрим. Изгнанные за правду, те, кого ругают
и на кого клевещут… Рифма красивая, конечно, но как в
такой повседневности жить-то?
— На одни и те же обстоятельства люди реагируют по-разному.
В несчастье можно озлобиться, а можно ощутить то, что в
Нагорной проповеди называется блаженством. У того же
Бродского была заповедь: человек не должен ощущать себя
жертвой, иначе у него пропадает решимость что-то менять.
Когда ты чувствуешь себя жертвой, сразу открываешь двери для
обиды, озлобления — и личность начинает сжиматься. Но если
стараться искать смысл, сохранять спокойствие, достоинство,
смирение, терпение, думать, как правильно себя вести даже в
ситуации абсолютно несправедливой, — это залог духовного
роста. Сам Господь на протяжении земной жизни был совсем не
с теми, кто в мейнстриме, а именно с отверженными,
больными, одинокими.
Сейчас очень интересно видеть, как
институциональная церковь теряет
монополию на христианский дискурс.
Навальный в тюрьме рассказывает, как к нему
подселили дурно пахнущего сокамерника. И он
задает себе вопрос: а как Христос поступил бы
на моем месте? А это вопрос не просто верный
— это единственно правильный вопрос.
Сейчас христианское видение мира транслируется не Z-
проповедниками, оно снова доносится из тюремных камер.
Татьяна Брицкая
Другие статьи в литературном дневнике:
