***

Півнеба світ, півнеба клято.
Життя з народження - війна.
І Бог єси, і мати у солдата,
а у солдатки навіть сліз нема.
Рятуй мене, даруй мені, кохана,
досі не орана, не сіяна земля.
Звитяга, як і ти - обітована,
не задля згуби, для життя.
За Васильків, Ірпінь, за Маріуполь,
за журавлів - у небі небожат,
за погорілі ясени, як слупи,
за неповагу до людських нащад,
даруй мені, даруй, моя країно,
даруй і знай, що помсти не мине
ніякий кат, ні жодна нелюдина.
Відплати слово завжди несумне.
Півнеба дим, півнеба свято.
І Бог єси для того, аби біль
від душ поранених відтяти,
і рідна мова чулась звідусіль.

Заснув козак на березі Азова,
на мить затишшя від війни заснув,
і бачить сон багатий, кольоровий,
як Києвом гуляє осавул.
У сні - весна, десятотравень,
Хрещатиком каштани зацвіли,
і так пашіє з вуличних кав;ярень,
що ніздрі затремтіли уві сні.
Навколо люд. Приязний, гречний, чемний.
Добродії, дівчата, дітлахи.
І стало тепло, нескінченно тепло,
у сплячій осавуловій душі.
В такому чистому, як дощ, сумлінні,
аж до Майдану він шпацерував,
і видалось йому, серед цвітіння,
що сам Еней його поцілував.
Аж доки, ба... Нова у сні картина.
Почухав очі сплющені від чвар.
Де самий центр Майдана, там - клітина,
а в ній - опудало, московський цар.
Сидить на сідали в парадному мундирі,
з лайна корона на плішивому чолі,
до ніг прив'язані, неначе гирі,
по пуду три - чавунні "Кобзарі"!
Оце сидить той півень і читає -
про Україну, з виразом, авжеж
високими, виразними, словами
записано про небокрай без меж.
Уваги люд цару дарує мало.
Раз у клітині - хай собі сидить.
Хтось навіть пригощає ката салом.
Подасть - і охреститься в тую ж мить.
Хоч уві сні - не личить кирпу гнути.
З тим козаком так сподіваюсь я
прокинутись, аби лише збагнути,
що сон той був - самісенькая яв.

Чом же так мало для щастя днів заповідано нам?
Тільки зустрів і прощайся, тільки знайшов і віддай.
Синє на синьому - синє, чорне по чорному - зле.
Скільки ще божому Сину раз воскрісать? Де-не-де,
бачиш, та сама картина:хата і гай за селом,
в хаті одна Магдалина сум вишиває хрестом.
В небі блакить всеочисна, в серці журби відбиття.
Бачиш, то наша Вітчизна. Йосип, Марія, Дитя.
Десь, на далекому Сході, передостанній рубіж.
Годі коритися, годі. Стугна, Почайна, Трубіж -
давні Дніпровські притоки. Не пересохнути їм.
Гирла вирують глибокі, саме на тим і стоїм.
Очі дівочі в люстерку відображають весь світ.
Стрічка до стрічки - веселка, доля до долі - нарід.
В серці затісно для щастя. Гідність не знає границь.
Паска. Великдень. Причастя до незглибимих криниць.
Так-то все так, неодмінно, знову весна за вікном,
тільки свій сум Магдалина все вишиває хрестом…

Коли сурмач віддасть наказ
і просурмить грозу героям,
згадає пам'ять пару фраз
любві барочного гобоя.
І так залишиться моє
рілля неораним без ремства,
так божевілля спершу вб'є
на згин мене, затим мистецтво.
Так не закінчить Мессіан
симфонію Турангаліла,
і для загоєння від ран,
ті, що вціліли, недбайливо,
серед небес, де димарі
гармат затьмили тяжко око,
знайдуть промінчик від зорі,
такий безмежно одинокий.

Когда трубач отдаст приказ, и протрубит начало боя,
не будет времени для фраз любви барочного гобоя.
Не будет часа вообще, ни для чего, кроме безумства,
когда убьёт оно вотще - меня, врага, или искусство.
И не напишет Мессиан небесных птичек "Каталоги".
И как спасение от ран, достанется другим, немногим,
среди последней темноты, жестокой больше, чем глубокой,
найти мерцание звезды, так бесконечно одинокой.

Ми.
За вогнища та вівтарі ми лаштувались ланцюгами
і підіймали пустири новозавітними церквами,
i кам'яніли бурштини, із колоска вставали ниви
так принімали від землі ми заповіт до волі сивий.
За це огидна, зла орда нас лупцювала батогами,
квітучі ниви і міста ставали за ніч пустирами.
За краплі оцету ірги на губці, змоченій в фіалі,
за вогнища і вівтарі, ми, помиравши, воскресали.
Мы.
За очаги и алтари вставали крепкими рядами
и становились пустыри новозаветными церквами.
За ночь твердели янтари, из колоска рождались нивы,
мы принимали от земли свободы зов неутолимый.
За это дикая орда топтала нивы сапогами
и становились города голгофами и пустырями.
За капли уксуса ирги на губке, смоченной в бокале,
за алтари и очаги - мы, умирая, воскресали.

Не дай ми, боже, божевілля.
не дай мені того безсилля,
коли згортається душа
без крил, без пам;яті, без роду,
коли живеш, як лиєш воду
в Дніпро з дірчавого ковша.
Не дай ми, боже, схаменутись,
спинити перекір на утиск
одвічно лютої орди
і в серці спокій очутіти.
За інші мрію заповіти -
без марнолюбства, без бути.
Я мрію, щоб ясніли зорі,
в нічному напасались коні,
і береги єднав Дніпро,
щоби сказилася навала,
і щоб по льолі шила ляля
своє калинове шитво.
Не дай ми, боже, помилитись.
Дай свіжості своєї, Світязь,
мені сьогодні на хресті.
Сьогодні хрест мій - Маріуполь,
щоб завтра вихиляти кухоль
з роси на ранішнім листі.

З останнім закатом
ні Сонце не згине,
ні пам;ять солдата,
ні клин журавлиний.
Лиш голос притихне,
і гай гомінливий
на зоряні примхи
приспить недбайливо.
Ми землю і голос
землі боронили.
Нестрачений колос
народжує ниви.
На спротив неволі
стоїть Маріуполь,
як доля до долі,
як жито докупи.
Час ницих принижень
і сутінок плине,
і прийде Великдень
на Київські схили.
Розвіються хмари,
і ворог загине,
під сяйвом Стожарів
назавжди віднині.

Когда ты сам себе не рад,
в твоих мозгах труха и говна,
а в зеркале - дегенерат,
то в этом зеркало виновно.
Когда с утра не с той ноги
ты встал и ходишь кострубато,
как мимо кассы елдаки,
то в этом утро виновато.
Когда вечерний соловьев
с тобою пьёт мочу вприкуску,
и нет тебе вкусней чаёв,
гордись, м*д*к, ты точно русский.
Когда бежишь освобождать
меня от воли и свободы,
а сам, голодный, нищий тать,
воруешь кур на огородах,
когда ты сеешь в чернозем
свои e*у*ие ракеты,
ты сам, как падаль сгинешь в нём,
с бычком вонючей сигареты.
Когда п*зд*шь за лучший мир,
узнай, что значит "русич" лучше.
Где слышен Киевский псалтырь
не будет власти *л*дск*й, сучьей.

про сум і віру Катерини
Верби, мої верби. Може, від журби
зацвіли до часу, як зійшли сніги,
і сіренькі бруньки в гроні вербенят
спокушають пальці до пухнастих цят.
Щоб зачервоніла ясно шелюга
ягоди калини до гілля додам.
Байдуже, що висох у калини сік,
головне, що волю він мені прирік.
У святковій сукні вийду край села,
де одвічно плаче над водой верба,
спокій де згубила і знайшла ганджу,
стрічкою лляною шутку пов’яжу.
І щоб новий вуйко з Сходу не проліз
однесу до церкви я той верболіз.
Най посвятить парох чемно оберіг,
не заступить ворог дикий на поріг.

сегодня утром на Привозе
- Ти чув вже, куме ? - А тож бо, ба!
Бичків спасати пішла "москва".
або
- Ты слышишь, Сёма? - Тода раба...
Таки спасает бичков "москва"
или
- ты слышал, Беня, твою етить...
Москва идет !!! - Бычков кормить!

за мотивами 66-го
О, ниций скін, байдужливий до сліз,
я немовля сліпе в твоїй пустелі,
в моїх зіницях ти побачиш скрізь
принади світу в плині каруселі:
шляхетну міць в оточенні слабких,
одвічну глибину, заповнену плювками,
дівочу честь в чужих руках, липких,
і зарево із душ над Соловками.
Побачиш суть в одежі із драння,
і допит правди підлою брехнею,
і як покару відбувають на
межі небес із грішною землею.
Коли ти взяв - вже не існую я.
Доки живий - не бути під свічею.

Сурмить сурмач, прийшла біда, адже сумні часи настали,
чекістські нелюди нагани наводять прямо на людей.
Аж до небес той чутно біль і рветься серце, хоч із сталі,
коли мерзотні галагани вбивать кулями дітей.
Ти чуєш, кат, ти бачиш, кат - тут в кожнім камні б'ється серце,
як осокір один зарубиш - перед тобою встане гай.
Прийдуть часи, не будь-коли, і ця навала захлинеться,
і до останнього залишіть навіки наш родимий край.
Прийдуть часи, не навмання, коли імла і дим розтануть,
і ясні зорі засіяють і опритомніться пітьма.
Настане час, війна піде, най колоски зазеленіють,
і рани чорнозем загоїть ;і знов родитиме земля.
Прийдуть часи, не будь-коли, і ця навала захлинеться,
і до останнього залишіть навіки наш родимий край.
Придуть часи, не навмання, коли імла і дим розтануть,
і журавлі свою осанну по Україні вознесуть!

На те і скін, щоб гарячити звіра.
Коли ракета вщерть уразить церкву -
на сто уламків затвердіє віра.
Живий ніколи не позаздрить мертвим.
На те і звір, щоб хизуватись рам;ям.
Коли снаряд потрапить у книгарню -
на сто листочків розлетиться пам;ять.
Не заманити Дух в неволі стайню.
Не змити кров святой водой Йордана.
На те і хрестовина, щоб розп;яли.
І навіть на хресті жага жадана -
помститися на березі Каяли.
Так помстемося половців нащадкам,
гидкій орді невигаданих орків.
Відкинемо оцю навалу хватко
і знову попливуть Дніпром моторки.

про Благовіщення і Кловські тротуари.
Весняний дощ. Легкий. Квітневий.
І яв єси і пригортає сон.
Печерський гай. В гаю дерева,
а під ногами зозулястий льон.
Я в сні. Враховуючи досвід
душi самотньої, я в нім один,
без тіні, ще не час удосвіт
єднатися ужвою пуповин.
Дощ л’є. Нечутно. Неволого.
І сон зненацька причвалав.
Цей сон моя говiрка з Богом.
Така невигадана яв.
Тече по тротуарах Клова
дощу прозорого вода.
Трива безмовная розмова
аж досхочу. Аж до Різдва.
А там, ти ба, і Вознесіння.
Благая Вість, о, як же ти блага,
коли з гірчичного насіння
росте повічная журба.

пану Альвідасу Т, який знайшов турнікети
Ми будем жити,
і буде віяти бузок,
ми будем жити,
серед второваних стежок,
ми будем жити,
коли немає більше сил,
ми будем жити,
аби здіймався небосхил.
Ми будем жати
пшениці ниви золоті
і біля хати
в'язати козуб з берести.
Ми будем жити,
щоб шелестіли ясени,
ми будем пити
дощі прозорі і рясні,
ми будем знати
що ми не зрадимо себе,
що наче мати,
нам Україна над усе,
ми будем жити
в Каховці, Ніжині, Дніпрі,
ми будем бити
на кожнім клаптику землі
всіх недолугих
заклято лютих ворогів,
аби злодюги
пізнали наш належний гнів,
ми будем жити,
коли ми навіть і помрем,
але ніколи
не примiрятемо ярем.
Ми будем жити!

Вначале было слово. И слово было - Киев
­­­­­­­­­Так много русских нынче на Рассее,
безруковых и, просто, михалковых,
что если языки их склеить вместе
получится огромная подлиза
для куцей жопы, прикипевшей к трону.
Воистину, когда под шляпой пусто,
лизанье зада добавляет смысла.
Чего не скажешь про места другие.
Вот, например, поговорим про скрепы.
Что может чувствовать один мальчишка,
когда Плешивый, перед пацанами,
ему украдкой обслюнявит пузо ?
Любить детей особенная ценность.
На то - Алеппо,Буча,Мариуполь,
Изюм - для аппетита педофила,
причем в обоих сразу смыслах слова.
Вначале - приручить детей любовью,
а после - сжечь из пушки поцелуем.
Но в уши всё равно нассут помои
из ящика, где всё на свете знают:
мол, сына порешил отец-насильник,
из новоявленных нацистов, точно.
Терпеть такое русскому не в падлу.
Айда в поход. Крестовый. Русских избавлять
от доброты бесмыссленного ига
церквей и школ, больниц, театров, яслей.
Ведь русский мир - чтоб восставать за рабство!
Кто за свободу - тот отъявленный нацист.
Давай, вперёд - безруковы, машковы.
Рассея спит, не дремлют сатанисты.
От тухлой крови спившихся рабов у них -
понос и несварение желудка.
Как много свежины вокруг Днепра. Там -
Матерь Русских городов! Давай спасать!
Вперед! Айда! Орда! Вставай навстречу
Рабству! Тува, бурят, якут - весь русский мир
летит на острие ракет и смерчей...
Не первый раз так тянут братские объятья
с когтями черными и сгустками кровей.
Не первый раз так удобряют чернозём.
На то и Русичи, чтоб не впускать ордынца.
На то и Киев-Град, чтобы крестить мокву.
На то и есть на свете Украина,
Чтобы московия в труху, в труху,
А Киевская Русь цвела под мирным небом .

Як співучо жила, співучо,
Як гостинно вона жила.
Як літали птахи над Бучей -
наче мали по три крила.
Бачиш, світе, навала суча,
навпіл неба бридка орда.
Проти морока встала Буча,
щоб не схоплювалась біда.
Ластів'ятко зліта до кручі
і співа в димовим імлі.
Чуєш, світе, то голос Бучі.
Голос змучених з-під землі.;
Куля в серці - така жагуча,
а в потилиці - навпрошки.
На колінах тобі за Бучу,
світе, довго іще повзти.
Московита орда, смердюча,
лиє кров по землі без меж.
Кістка в горлі твойому - Буча.
Задихнешся, не проковтнеш.

Ох, як важко, жагуче важко,
Гірко дихати в кабалі.
Ох ти, пташко, питима пташко,
Височінь знайшла на землі.
Підмінили блакить на чорне
Визволителі - вороги.
Навіть місяць - сріберний човник -
Скутий міцно у кандали.
Чорне небо, земля і очі,
Чорні ниви і чорні дні.
Бачиш, Отче, Небесний Отче,
І церкви твої неживі.
Озвіріла, страшна навала
опоганює чорнозем.
Ох, як зорі занудьгували,
коли небо шкребуть ножем.
Покоритися? В рабстві паче
із мерзотником на чолі ?
Було важко нам, буде важче.
Годі дихати в кабалі.
Як одвіку іще не вмерли,
ще пак звісно і не помрем.
Від Чернігова - до Говерли
привітаєм царя свинцем.
Від Гостомелю і до Ялти
за шитвом живини калин
повертатись синам до хати,
хочби той хизувався скін.

Небо. Чорне, як земле, небо.
Горе. В чорному небі зорі.
Зорі. Страчені катом душі.
Чуєш. В небі палають душі.
Бачиш? Очі, закриті очі.
Вчора. Діти сміялись, вчора.
Жити. Скону немає сенсу.
Сонця - дайте вдостачу - сонця.
Дітям. Щастя - в людські оселі.
Діти - це вам не зорі в небі.
Люди! Небо закрийте, люди!
Дітям жити під небом синім.
Сином - Божим - благаю нині.
Блазень хоче убити небо,
Прагне - вбити щасливі душі.
Небо. Люди, закрийте небо.
Досить. Дітям не личить горе.
***
Небо. Черней чернозёма. Небо.
Горе. В небе так много горя.
Звезды. Убитые катом души.
Слышишь, светят и плачут души.
Видишь? Очи, закрыты очи.
В прошлом. Дети смеялись в прошлом.
Словно, смерти не нужно смысла.
Солнца дайте при жизни детям.
Дети. Счастье под небом в доме.
Дети – это не звезды в небе.
Люди! Небо закройте, люди!
Детям жить под прозрачным небом.
Люди. Просто большие дети.
Люди, Сыном вас умоляю,
Божьим, люди, закройте небо.
Хватит. Детям не нужно горя.

Молитва-каяття кожному
полоненому визволителю
(нехай простить мені Діонісій Бонковський за позичені музику та віршований розмір)
"Хто на світі більше лихо
і не cміє вільно дихать?
Хто не вищий за гієну
та верзе, як в воду перднув ?
Хто цей йолоп, хто ця сука,
ниций блазень, куца бздюха,
потіпаха, потаскуха,
хто тут аспідна гадюка?
В кого мізки наче дупа,
хто цілує хлопця в пупа,
сам про цінності кудахчe
і поводиться куряче?
Ти, паскуда, цар ховрахів,
хоч би тебе шляк потрафив,
най би тебе пранці з'їли,
най би ти присів на вили,
путін бовдур, путін цундра,
драна шльондра, лиса курва,
ти у біса посіпака,
щоб твоя розлізлась срака.

...не потрібна підсвітка софітів,
ось відплати священная мить:
найсинішая армія в світі
найяскравіше в світі горить !

За перший подих, перший крок,
за чудо - посмішку дитини,
за кожний в полі колосок,
за поклик в небі журавлиний,
за проголошення весни,
за спів гуцульської трембіти,
за біля хати ясени,
за все це випало нам жити;
за непокору ворогам,
за подвиг Крут, за біль-Батурин,
за гайдамаків, за прочан,
за слова незглибимий струмінь,
за силу наших молитов,
за дивину калини,;;
за рук матусиних шитво -
ми не залишим України!

Зберімо силу всю і мужність всю до купи
і збережемо в серці трепетно любов.
Стоїть, як скеля над Азовом Маріуполь.
стоїть і вистоїть за будь-яких умов.
Ми за майбутнє вип'ємо козацький кухоль,
нехай облога пробирає до кісток,
стоїть, як скеля над Азовом Маріуполь,
ворожі хвилі розбиваються в пісок.
Така свята вона, свята козацька доля,
і кров солона, як азовская вода,
життя пусте, якщо країна у неволі,
коли невічить землю рідную орда.
Стоїть, як скеля над Азовом Маріуполь,
і свіжий вітер дме світанком у вікно,
І замість вибухів старий трамвай розкуто
покотить в гавань і на вулицю Франко.

Мій небосхил, мій гай, мій дім
розстрілює фашист.
І вдень і вніч, вже безліч діб
снарядів дикий свист.
Стоїть зруйнований Ізюм.
і Суми не лягли.
За подвиг Крут - наш вічний сум -
затиснім кулаки.
Стоять Oхтирка, Буча, Львів.
Стоять. Рука к руці.
Ми будем бити ворогів
по Київській Русі.
Жадібні руки всі в крові
у звіра москаля.
Ми не пробачимо тобі
зневічені життя.
Реве Дніпро, Дніпро тече.
Подохнуть москалі.
Хто в Україну йде з мечем -
залишиться в землі.
Ми не чураємось війни -
б'ємося за святе.
І переможної весни
калина розцвіте.

Хто голосніше всіх за цінності кудахтав
той гідний сідала під мавзолеєм.
Себе по черзі будуть там сакрально "трахать"
товариш Путін, товариш Ленін.
Під ребрами стучить параша замість серця
і замість крові в жилах сучий студінь,
вовік від зашморгу ніяк він не спасеться,
Іуда Путін, Іуда Путін.
Повічний цар брудних потвор, плешивий витязь,
він жив глистом, покінчить ісполинськи:
і день і ніч йому в аду чортам молитись
на українській, на українській.

Як живина шитва калинового дива,
як в дюнах Паланги сосновиї вітри,
так в серці кожного литовця - Україна
так в жилах українця кожного - Литва.

СКАЖИ СОБІ, "РОСІЯ-МАТИ",
КОГО ТВІЙ СИН ПРИЙШОВ ЗВІЛЬНЯТИ?
МЕНІ ПРИНІС ОДНІ НЕЩАСТЯ,
ТЕБЕ ЛИШИВ НАПРИЗВОЛЯЩЕ,
ТАК ДОСХОЧУ ПРИЙНЯВ ПРИЧАСТЯ.
ЩО САМ ГНИЄ, НАВИЗВОЛЯВСЯ,

КТО ГРОМЧЕ ВСЕХ ПРО ЦЕННОСТИ КУДАХТАЛ,
ТОТ МЕСТО ЗАСЛУЖИЛ ПОД МАВЗОЛЕЕМ.
ТАМ БУДЕТЕ СЕБЯ САКРАЛЬНО ТРАХАТЬ,
ТОВАРИЩ ПУТИН, ТОВАРИЩ ЛЕНИН
СТУЧИТ В ГРУДИ ПАРАША ВМЕСТО СЕРДЦА,
И ВМЕСТО КРОВИ В ЖИЛАХ СУЧИЙ СТУДЕНЬ.
ВИСЕТЬ ТЕБЕ, ВИСЕТЬ НЕ ОТВИСЕТЬСЯ,
ИУДА ПУТИН, ИУДА ПУТИН
ТЫ ПРОСТО ТЛЯ, ТЫ БЛЕДНАЯ ОСТРИЦА,
КАК ГНИДА ЖИЛ, НО КОНЧИШЬ ИСПОЛИНСКИ.
И ДЕНЬ И НОЧЬ ТЕБЕ В АДУ МОЛИТЬСЯ
ПО УКРАїНСКИ, ПО УКРАїНСКИ

- я русский корабль, сдавайся, сдавайся !
- Я - Острів Зміїний - i не переймайся !
- Не понял, по-русски ! Сдавайся со страху !
- Послухай, корабель, іди собі в yahoo.
Ох, любі синочки, де щастя прийдешнє ?
Ох, любі хлопчиськи, герої справдешні !
Мої побратими, покревні, одвічні.
Вам вічно палати у пломіні свічки.
І ви боронили ! І ви не віддали
ані лушпанини від п'яді жаданій !
І в кожній оселі, і в кожнім сердечку
по всій Україні ви звили гніздечко.
- я русский, ты понял, как слышно ? сдавайся !
- Я - Остров Змеиный, Я - песня Скитальца.
- Я - русский корабль - сдавайся от страха !
- Ти волю не спиниш, іди собі в yahoo.

пролог к поэме не про скифы
Мильоны нас, мильоны гопоты.
Мы - гегемоны с острыми ножами.
Вы не хотите к нам в тартарары ?
Тогда утешитесь похоронами.
Без нас ваш яркий мир одно говно -
сортир с биде и подогревом.
Напомнить вам про день Бородино
и ваши косточки под райским древом ?
Вы раскололи в щепки, на дрова,
семисотлетний трон своих империй.
Вы дали гражданам своим права !?
Безумцы глупых фанаберий.
Другое дело мы - среди святынь
и по нужде нас хороводит строем
Верховный гопник наш один
или, по-вашему, верховный Один.
Мы голосуем дружно за него,
мы голосуем дружно, он считает,
И каждый день нас потчует говном,
но платим мы ему за карри.
Какие Хельсинки, Афины, а?
Вы все ослепли, что-ли в этой Йене?
Вы что, не поняли, что вам хана,
что всё летит у вас к ядрёной Фене ?
Как можно столько гнить и процветать ?
Взамен на нефть нам продавать колготки ?
Чуть не сожгли в Париже Бога Мать,
а нам пи**ите про недоработки...
Вы допи**итесь точно, вот вам крест.
Закроете Поток - взлетят тарифы.
На ваш ЛГБТ у нас - инцест.
Ху*р*т прямо в сердце братья-скифы.
А за стеной - ништяк да благодать,
Икра, вино и дольки ананаса.
За мир такой не в па**ло умирать.
Даешь стервятникам сырое мясо.

Когда я читаю Бродского
я ощущаю: как движется мозг;
как создавая трёхмерность из плоского,
в первозначимость слова уверовал Бог;
как разум в неравной погоне за временем
без покровительства веры молчит;
как, наделенный свободой и зрением,
за ускользающей вечностью носится «Жид»;
как смерть расставляет немые границы
между памятью, именем, маской лица;
как воспаленный прощением, взгляд с Плащаницы,
палача обнимает взглядом Отца;
как держат атланты, смиренно и чинно
вселенского храма неф-небосвод,
и только их слезы, под песни невинных,
скрывает теченье всезнающих вод;
как в лазурных каналах безбрежных заливов,
где в отраженье пространства закончился круг,
с прибоем о камни, для неисцелимых,
все бьется надмирный и страждущий Дух.
Когда я читаю Милоша,
я понимаю, что дальше - нельзя;
что пахнет какой-то гнилостью
преображение пешки в ферзя;
что память живет вне времени,
как вдовствующая жена,
а числительные местоимения -
для новых людей имена;
что скоро - не встретишь сытого,
способного не отнимать
у нищего, в саван укрытого,
незлобное право страдать;
что всем, кто познал усталость,
дозволено будет примерить
с покровами благодарности -
Право в Голгофу поверить;
что книга не будет издана
в стране дураков без названия,
но вечер на вече избранных
согреет молитвой молчания.
Когда я читаю Тишнера,
я понимаю - чаша полна,
и жертва не может быть лишнею,
как может быть лишней цена;
что только несчастие – истинно,
что веровать – значит избрать
избирающего избранных,
что выше измены - прощать;
что сила добра в неприсутствии
обратного адреса в нём,
что трепет и боль от сочувствия -
начало победы над злом;
что с воскресеньем завещана купчая
свободы иного, вдовы, сироты,
и столько надежд даровано сущему,
лишь нужно ответить «с кем ты?».
Держитесь рядом с нужду познавшими,
осталось их так немного...,
и вместе с собратьями вашими
ступайте следами от Бога.

Бавария - ландшафтная земля
баварцев, швабов и франконцев,
и римских пап и стихотворцев,
и худшего поэта - короля.
Бавария - край тысячи озёр,
не той воды, что в Нидерландах,
из ледников, а не гидрантов,
вода Дуная и Вальхальских гор.
Возьми и над собой позубоскаль,
за шпиль привязанная туча.
Видали пики мы и круче,
Зато какой же тут февраль !
Баварский воздух чист и свеж, засим
всё перечисленное смело
напоминает в Сакартвело,
про именины bayerisch грузин.

про четыре на четыре
Из прошлого, под тряскою
трамвайного пути,
домой, на Саксаганского,
кати, вагон, кати.
Там дом расписан фресками
и прямо из окна
там жизнь за занавескою
соседская видна.
Кино - одно-серийное,
в нём девочка в плиссе,
и небо - сине-синее,
и живы все, все, все.
Там счастье помещается
в домашний телефон.
И хочется не каяться
за то, что там рождён.

Эпический призыв - довеска пустоты
На весь объём заполоняющей пространство
Под шляпою раба, восставшего за рабство,
И против воли, против доброты.
У двухголового дихотомичный взгляд,
Но очень гордая монаршеская гузка,
А под коленкой воробьиной очень узко,
Что добавляет доблести навряд.
Где был бы ваш кураж, когда бы не Clicquot ?
В квартале фонарей преуспевают дяди,
Там принимают всех, и спереди, и сзади,
A время - выжигает вожаков.
Палёнка выборов - услада королей.
Логический конец тантрического секса
Плешивой таксы и мультяшечного рекса -
Киношных сборов кассовых трофей.
Чтоб не зажмуриться - нужны антитела.
А если оппонент, то лучше Галкин Максик.
Дабы смешить народ совсем не нужно ЗАГСа,
Достаточно раздеться догола.
Пожалуй стерпят всё доселе, гой еси,
Царевишны, красавницы и так, дурнушки,
За милость барскую, за газ, за побрякушки,
Да не у нас, не в Киевской Руси.
За триста лютых зим не свыклась так душа
Сносить, как восставать и отбиваться,
Ей не терпеть удел, ей горлицей взметаться,
Над пустотою замши ягдташа.

Так священно, ленно, вчуже
Катит шарик скарабей.
Так остаться незамужней
Нагадает Берендей.
Без полуды не залудишь,
Затаишься лишь в абе.
Дай мне знать, когда забудешь.
Может, вспомню о тебе.
Пожалей, себя не мучай.
Собирай, лепи, кати.
За безумие падучей
Извиняться не ахти.

Так священно, ленно, вчуже
Носишь перстень-скарабей.
Так остаться незамужней
Наколдует Берендей.
Без полуды не залудишь,
Затаишься лишь в абе.
Дай мне знать, когда забудешь.
Может, вспомню о тебе.
Пожалей, себя не мучай.
Собирай, лепи, кати.
За безумие падучей
Извиняться не ахти.

Сердце - художный лоцман,
Ищет не гавань - шторм.
Здравствуй, ржаное Солнце !
Здравствуй, мой новый дом !
Холод и шепот - сзади.
Искры струят ручьи.
Вьются вокруг не пряди -
Солнечные лучи !
Вот, написал художно
Невесты своей портрет.
Сглазить меня не сможет.
Сглазу от рыжих нет.

Не до гумна, не до обеда,
Когда без памяти влюблён
В жену ревнивого соседа,
а сам, как "Невский", разведён.
Наживка - ключик для улова,
Повыше нос, усы и бровь -
И рыбка в сети рыболова
Забьётся вновь, забьётся вновь.
Так обостряет чувства голод,
Переполняет жажду край.
Пока слегка откинут полог,
Овладевай, овладевай.
Страх не постичь преувеличен.
Темны сомнения. И, вот,
У рыбки с пойманной добычей,
Желаний впрямь невпроворот.
Туман мутнее алкоголя.
Ловкач наш тот ещё сушист.
Добавит соли ли, айоли -
И финалист, и финалист.
Скажите мне, что это было,
Что не по сеньке мадригал,
Когда Елену подловил он,
Стал однолюб Парис и пал...

­­...как одиночество огромно
всего за йоту до войны,
когда становятся условны
дожди, цветы, туман и волны,
а жажда выжить - неуёмной,
не знали мы.
Не знали мы, что значит каждый
закат тянуть, чтоб не погас,
что перемирие так важно,
когда вдвоём и нет, не страшно
встречать зарницу, но однажды -
в последний раз.
Когда он, этот раз, случится,
благослови, не обессудь,
из фляги время просочится,
взлетят над городом синицы
и, как осколки, эти птицы
ударят в грудь,
я буду харкать алой кровью
и умолять у пустоты,
чтоб между ужасом и болью,
последним холодом и болью,
обыкновенно так, спокойно
мне снилась ты...

- В Эйлате дождь... - Не надо ля-ля-ля.
Здесь даже Гергиев в сухом остатке.
Песок и пляж, на пляже штабеля
Евреев, загорающих на святки.
- Хочу домой... - Ботинки не смеши,
Ты в самом пекле дома Соломона.
Как хороши бараньи беляши
и два глотка кошерного бурбона.
- Я помню дождь. Хочу домой... - Иди.
Вот Бог, порог, аэропорт Эйлата.
Купи билет и предъяви "ай ди".
Оно в тоске твоей не виновато.
- Я не могу, и дело не во лжи.
Возможно, что-то перешло экватор.
В сухом плену египетской глуши
Дождусь один дождя Эйлата.

Какая выставка, народ ! А фестиваль !
Прогулка, променад. Мы давеча постигли,
Что нам дороже Искандер, чем Стингер,
и новая - "За ад!" на ленточке медаль.
Вот мавзолей, в нём "карлик". Гений. Гомофоб,
как назиданье - очередь из лилипутов.
Хлысты "корабликом" радеют - шалопуты,
И обыватели столичных катакомб.
На Черной Речке обелиск и сухоцвет.
За мёд и ветчину кремлевского посола
Танцуют нехотя "птенцы" гнезда Немцова.
Другое дело - императорский балет.
Прозрачна чашечка для кофе с молоком.
Что нам "Лимож"? Своя галантерея.
Раз нелегко католизировать "еврея",
Попробуем приватизировать "Газпром".
Объятия скота - ярмо и пассатижи.
Решетка Летнего напоминает "Тюильри".
Витает запах нерастраченной любви
За чернотой ограды. Чтоб к народу ближе,
В избушку на Охотный въехала "Яха",
А князь князей в желанье славою покрыться
Всё собирает третьеримские "гробницы".
Вот вам "картинки с выставки". ВДНХ.
В наушниках Стравинский, и "Весна"
Звучит священно, как война.
Когда в анализе сплошные нейтрофилы,
А за окном бесстыжая зима,
а для оград не хватит чугуна,
а хосписы, как братские могилы,
Так одиноко, что сойти с ума
Мешает только спирт и ендова,
Да на закуску дорогие лица
Кричат по ящику, что нам хана.
Но русский мир придёт спасать тува,
И это иго угрожает сбыться
Уже вот-вот, и отменить едва,
Осталось только подобрать слова
В ответ спасателю, вайнаху.
И память подбирает, чуть жива,
Артикулируя - ;;;;;; ;;;;;;!;
А lot of thanks;, merci, но вам к монаху.
;;;;;; ;;;;;;; - "тода раба" - спасибо большое, иврит.;
a lot of thanks; - "э лот оф фенкс" - большое спасибо, английский
merci - "мэрси" - спасибо, французский

про физику плазмы
Протянулось без предела это поле ковыля,
На распутье онемело, ног не чувствует земля.
Лёд и глина - справа, слева. Непутёвая стезя.
Остаётся только небо годной твердью для меня.
Остаётся. Уповаю. Купола на небеси
Облетают птичьи стаи. Боже, паче упаси.
Только, что это за мера - полуобод колеса ?
Не нужна мне полусфера. Вся нужна планета, вся.
Если уж любовь - так целой. В плазму, в Солнце накаля.
Чтоб смешали землю с небом эти двое, ты и я.
П.Н.К.
Слухи правдой не ославишь.
Ночь. Окно. Фонарь. Луна.
Под слоновой костью клавиш
напрягается струна.
Тише. Слышите, Бетховен.
Ночь и желтое пятно.
Свет мой, мир мой, ты огромен,
раз вмещаешься в окно.
Счастье - это то, что слишком.
И дадут и сволокут.
В зале двое - я и мышка,
и душевный пересуд.
Где дешевле там и людно.
Под столом еще пошарь,
только тихо так, этюдно,
Мышка. Ночь. Окно. Фонарь.

В музей, в музей ! К священной книжной пыли,
Где полусвет.
Где под шагами тайных камарилий
Скрипит паркет.
Где отравляет Пифию оракул,
И полумрак.
Где выше края наливает брагу
Весёлый Вакх.
Сбежать из эпидемий будней
В чертог расстриг.
И тем верней, чем обоюдней
Приблизить миг,
Когда без надписи и указаний
Подскажет взгляд,
Что здесь портрет Лопухиной хозяин,
ты - аманат.
Комментарии
Не над Москвой-рекой, над мавзолеем
застыл рассвета холодок.
Дрожат, молчат с переполоха ели.
Куражит, кружит воронок.
На лобном - воробьиное бунтарство,
а за стеною - тишь да гладь.
Давай, Иудушка, вставай на царство !
Довольно Муромцем лежать.
Не надоело всуе слушать мумий ?
Одна в гробу, другой в седле.
Вставай, Иудушка, озноб безумий
добавит дрожи тетиве.
Ан нет. Так нет. Тогда на тёплой печке
тебе и спать и чуда ждать
в своём купеческом Замоскворечье,
где над плутами правит тать.
Картинки с выставки. Принты к футболкам:
Борис. Хованщина. Модест.
Левиафан-веган с крестом-наколкой
и ленточкой наперекрест.;;
Уже стучат конвойные в шинелях,
пусть кое-как, но заодно,
и в точке не штыки, а параллели,
пересекутся так сквозно.
Про Везувий и одышку
---
С иглы минарета - в толпу - из уст
в уста - поджигая стопой везувий -
глашатать за буквами богохульств -
устав ясновельможнейших безумий.
Вам, клевретам, стихам внимать - тонуть !
Голод плоти ничто ! Сравните: жажда
с которой младенец терзает грудь
Адити. Сравните. Обескуражьтесь.
- Комета ! Хватай за облезлый хвост !
Слабо ? Вот так кукольная забава -
следить за одышкой ковидных звёзд,
выслушивать стоны и хрипы справа.
Эгей, чумаки, как стоит варок ?
Набили мошну свою звёздной солью ?
Просыпешь на рану - чудной урок:
всего щепотка, но как же больно
Пребудет тебе. Молчи.
Лихвою искупишь грех.
Кто был для тебя ничьим
Останется дольше всех.
Песок, он и есть песок.
Огонь и песок - стекло.
Осколки не лягут впрок,
Как ляжет на круп седло.
Остаться не в кайф. Скачи.
Пребудет c тобой уют,
Покуда параличи
Лошадку не разобьют.
Комментарии
По мостовой, по мостовой
стучат так бешено копыта.
Но ты совсем не коренной
и я тебе не Маргарита.
Ты смотришь прямо под собой,
моё гнездовье выше свито.
Мой камень лунный. Твой земной.
Но я тебе не Маргарита.
Морозный воздух, что хмельной.
Туман в теплице ядовитый.
Тебе не хватит, чтоб со мной,
глотка лимонной "Маргариты".
Рассвет в ночном над тишиной
святым причастием прошитый.
Но ты не пастырь, мой шальной.
А я тебе не Маргарита.
Ты тянешься к струне рукой,
как за наживкой жадный мытарь.
Но ты совсем не мастер мой,
и я тебе не Маргарита.
Почтальон. Новый Год. Галилея. Письмо.
Адресовано просто: "Марии".
Вместо подписи тонкой обшито тесьмой
с реквизитами: "Почта Мессии".
Как вы там? Все у вас хорошо, с Рождеством,
и священной войной адюльтера ?
Кто Повыше просили добавить: "Шалом!"
Да, чуть-чуть, не забыл: - с Новой Эрой !
Вы держитесь, пока. Вот вам керченский мост
и нежирный катык из отеческих персей.
Денег нет, как всегда, зато есть телемост
с Вельзевулом и Познером вместе.;
У меня всё путём. Только дел до черта.
Знать сужу да ряжу ваши души.
А навар от Суда, что жаркое с куста.
Без наличности в сумке Пастушьей.
Все святые вокруг, как один на лицо.
Только пахнут слегка нафталином.
Попиваю винцо, заедаю мацой,
да на фотку смотрю с Магдалиной.
Санитары, что ангелы. Бьют возлюбя.
Не меня, а других. Сумасшедших.
Главный врач приказал тут сидеть навсегда,
искони до каких-то ушествий.
Вроде, так, ничего, и оклад и уклад.
Провожают, встречают - по масти.
Вот ступни перед дождиком только зудят,
да на Пасху сочатся запястья.

Она пела нам. Это небо вам.
Над оливами. Сиротливые
облака плывут. Подними глаза.
Им на пять минут опоздать нельзя.
Она пела нам. Это небо вам.
Небо вторило. - Это глория!
Небо с ливнями, неизбывными,
лило тут и там, отвечало нам:
Это небо - ей, эта слава - ей.
Небо всех дождей.
Слава всех царей.
Небо синее,
небо скинии.;
Она пела нам. Это небо вам.
Она пела нам. Это небо вам.
Она пела нам. Это небо вам.
Она пела вам...

На рябиновую ночку, воробьиную,
изорвалось небо в клочья и нахлынуло.
Затянули воробьи песнопения.
Сон во сне, в огне огни. Наваждение.
Дом косится над рекой, сад с калиткою,
в нём цветёт один левкой с маргаритками.
Там где ножны, там и жала, очень острые,
чтоб напиться от начала сразу досыта.
Жалят губы, жалят осы, не хорошие.
Ах, не выспаться принцессе на горошине.
Полыхать всю ночь зарницам, вплоть до ижицы.
Чего только не наснится чернокнижнице.
про раздвоение
Двоится в зеркале туман
единоверца.
Двоится мечника удар
в предсердья сердца.
Язык, как жало, раздвоён
на лёд и пламя,
и разделением времён -
завеса в храме.
Когда безплодные слова -
двоятся числа.
Для двух плечей есть два ведра
у коромысла.
Вершины разделяет падь.
Пусть тот поддакнет,
кто хочет акт переиграть
после антракта.
Вот нить - одна к другой. Рядно.
Стихотворенье.
Дай бог мне жизнь прожить одну,
без раздвоенья.
Ночь. Прохлада в Вифлееме.
Тебеф всё-таки.
Видима звезда на небе
и без оптики.
Вера от огня лучины
еле теплится.
Сколько принесет кручины
эта перепись.
Колыбель не сколотили
руки плотника.
Ей рожать в соломе или
прямо в скотнике.
Шерсть растёт в овечьем теле.
Треплют потягом.
Выси в зеркале купели.
Это готика.
На Дитя волы в пещере
квёло щерились.
Раньше всё, что стало верой,
было ересью.
Мудрецы, дары. Смотрины.
Ясновидецы.
Только, то, что в середине,
не увидится.
Рождество Христово. Фра Филиппо Липпи.
...расплачемся, пока слеза
еще не горькая, как правда,
пока над линией ландшафта
скорей надсадно, чем невнятно
восходит новая звезда,
шестиконечно, неотвратно,
из тьмы, из ничего, из-за
того, что жизнь повадно
вмещается в минуту, вся,
так неустанно, необъятно,
что не расплакаться нельзя.
Сегодня - слёзы, счастье, мантры.
Всё остальное будет завтра:
гроза, распятье, образа...

М.К.
Шел снег, за ним снега, за ними снеги.
Снежинки сватались в одно свойство.
И всё мешалось в этом снежном беге.
И Новый Год, и ночь, и Рождество.
Всё накрывалось мягко белой шапкой.
Судьба, Крещатик, газовый фонарь.
И слышно было только клирошанку,
поющую свой ангельский тропарь.
Так наша жизнь становится теплее
под новой шубой, снежной, января,
а мы - зависимей от суеверий
зимы и брызг бенгальского огня.
---
Валерію Пархом'яку подяка за світлину та найкращі побажання до свят, на цілий рік і многія літа.
Сегодня мой бог - Тиль,
идиллию взял в плен.
Бушует во мне штиль,
штурмует меня лень.
Скользят острия бритв.
Меняется мой ритм.
Мир накануне битв
смывает любви грим.
Снег обнажает лёд.
Полюс тепла миф.
Если не смерть убъёт,
может, на жизнь тариф?
Сон мой: река Ирпень
в устье впадает в Явь.
С морем моих потерь
я совладаю вплавь.
На Рождество женюсь
в прайде крылатых львов,
чтобы узнать на вкус
эту любовь клыков.

Глаз поник и в сердце олово.
Тяжко, тяжко на груди.
Столько чепухи намолото.
Заварить не приведи.
Вот Луна. Висит. Увечена.
За окошком тишь, да гладь.
Может быть, сегодня, вечером.
Может быть. Не угадать.
Ах, какою осмелевшею
стала полная Луна.
Чем же, чем же птичка певчая
хуже в небе журавля.
Отчего же эти сумерки.
Слышишь, ночь ? Звени, звени.
Длинные гудки у зуммера
неотвеченной любви.

Тополь, тополь нерушимый, князь серебрянный.
Полюбить его решила ветла ветренная.
Норовили две омелы к ним пристроится,
от тоски осоловелые, на Троицу.
Лепестки их полетели, что окалины
На пуховые постели в доме Каина.
Разлила сурьма уныло антимонии -
Серебро перечернила эта молния.
Стали шибеницей плечи и лесенкою.
Повиси тут, недалече, да с петелькою.
пролог к поэме не про скифы
Мильоны нас, мильоны гопоты.
Мы - гегемоны с острыми ножами.
Вы не хотите к нам в тартарары ?
Тогда утешитесь похоронами.
Без нас ваш яркий мир одно говно -
сортир с биде и подогревом.
Напомнить вам про день Бородино
и ваши косточки под райским древом ?
Вы раскололи в щепки, на дрова,
семисотлетний трон своих империй.
Вы дали гражданам своим права !?
Безумцы глупых фанаберий.
Другое дело мы - среди святынь
и по нужде нас хороводит строем
Верховный гопник наш один
или, по-вашему, верховный Один.
Мы голосуем дружно за него,
мы голосуем дружно, он считает,
И каждый день нас потчует говном,
но платим мы ему за карри.
Какие Хельсинки, Афины, а?
Вы все ослепли, что-ли в этой Йене?
Вы что, не поняли, что вам хана,
что всё летит у вас к ядрёной Фене ?
Как можно столько гнить и процветать ?
Взамен на нефть нам продавать колготки ?
Чуть не сожгли в Париже Бога Мать,
а нам пи**ите про недоработки...
Вы допи**итесь точно, вот вам крест.
Закроете Поток - взлетят тарифы.
На ваш ЛГБТ у нас - инцест.
Ху*р*т друг по другу братья-скифы.
А за стеной - ништяк да благодать,
Икра, вино и дольки ананаса.
За мир такой не в па**ло умирать.
Даешь стервятникам сырое мясо.

Когда я читаю Бродского
я ощущаю: как движется мозг;
как создавая трёхмерность из плоского,
в первозначимость слова уверовал Бог;
как разум в неравной погоне за временем
без покровительства веры молчит;
как, наделенный свободой и зрением,
за ускользающей вечностью носится «Жид»;
как смерть расставляет немые границы
между памятью, именем, маской лица;
как воспаленный прощением, взгляд с Плащаницы,
палача обнимает взглядом Отца;
как держат атланты, смиренно и чинно
вселенского храма неф-небосвод,
и только их слезы, под песни невинных,
скрывает теченье всезнающих вод;
как в лазурных каналах безбрежных заливов,
где в отраженье пространства закончился круг,
с прибоем о камни, для неисцелимых,
все бьется надмирный и страждущий Дух.
Когда я читаю Милоша,
я понимаю, что дальше - нельзя;
что пахнет какой-то гнилостью
преобращение пешки в ферзя;
что память живет вне времени,
как вдовствующая жена,
а числительные местоимения -
для новых людей имена;
что скоро - не встретишь сытого,
способного не отнимать
у нищего, в саван укрытого,
незлобное право страдать;
что всем, кто познал усталость,
дозволено будет примерить
с покровами благодарности -
Право в Голгофу поверить;
что книга не будет издана
в стране дураков без названия,
но вечер на вече избранных
согреет молитвой молчания.
Когда я читаю Тишнера,
я понимаю - чаша полна,
и жертва не может быть лишнею,
как может быть лишней цена;
что только несчастие – истинно,
что веровать – значит избрать
избирающего избранных,
что выше измены - прощать;
что сила добра в неприсутствии
обратного адреса в нём,
что трепет и боль от сочувствия -
начало победы над злом;
что с воскресеньем завещана купчая
свободы иного, вдовы, сироты,
и столько надежд даровано сущему,
лишь нужно ответить «с кем ты?».
Держитесь рядом с нужду познавшими,
осталось их так немного...,
и вместе с собратьями вашими
ступайте следами от Бога.

одному баварскому грузину или грузинскому баварцу
на день его рождения, З.Б.
Бавария - ландшафтная земля
баварцев, швабов и франконцев,
и римских пап и стихотворцев,
и худшего поэта - короля.
Бавария - край тысячи озёр,
не той воды, что в Нидерландах,
из ледников, а не гидрантов,
вода Дуная и Вальхальских гор.
Возьми и над собой позубоскаль,
за шпиль привязанная туча.
Видали пики мы и круче,
Зато какой же тут февраль !
Баварский воздух чист и свеж, засим
всё перечисленное смело
напоминает в Сакартвело,
про именины bayerisch грузин.
про четыре на четыре
Из прошлого, под тряскою
трамвайного пути,
домой, на Саксаганского,
кати, вагон, кати.
Там дом расписан фресками
и прямо из окна
там жизнь за занавескою
соседская видна.
Кино - одно-серийное,
в нём девочка в плиссе,
и небо - сине-синее,
и живы все, все, все.
Там счастье помещается
в домашний телефон.
И хочется не каяться
за то, что там рождён.
Эпический призыв - довеска пустоты
На весь объём заполоняющей пространство
Под шляпою раба, восставшего за рабство,
И против воли, против доброты.
У двухголового дихотомичный взгляд,
Но очень гордая монаршеская гузка,
А под коленкой воробьиной очень узко,
Что добавляет доблести навряд.
Где был бы ваш кураж, когда бы не Clicquot ?
В квартале фонарей преуспевают дяди,
Там принимают всех, и спереди, и сзади,
A время - выжигает вожаков.
Палёнка выборов - услада королей.
Логический конец тантрического секса
Плешивой таксы и мультяшечного рекса -
Киношных сборов кассовых трофей.
Чтоб не зажмуриться - нужны антитела.
А если оппонент, то лучше Галкин Максик.
Дабы смешить народ совсем не нужно ЗАГСа,
Достаточно раздеться догола.
Пожалуй стерпят всё доселе, гой еси,
Царевишны, красавницы и так, дурнушки,
За милость барскую, за газ, за побрякушки,
Да не у нас, не в Киевской Руси.
За триста лютых зим не свыклась так душа
Сносить, как восставать и отбиваться,
Ей не терпеть удел, ей горлицей взметаться,
Над пустотою замши ягдташа.
Так священно, ленно, вчуже
Катит шарик скарабей.
Так остаться незамужней
Нагадает Берендей.
Без полуды не залудишь,
Затаишься лишь в абе.
Дай мне знать, когда забудешь.
Может, вспомню о тебе.
Пожалей, себя не мучай.
Собирай, лепи, кати.
За безумие падучей
Извиняться не ахти.

Так священно, ленно, вчуже
Катит шарик скарабей.
Так остаться незамужней
Нагадает Берендей.
Без полуды не залудишь,
Затаишься лишь в абе.
Дай мне знать, когда забудешь.
Может, вспомню о тебе.
Пожалей, себя не мучай.
Собирай, лепи, кати.
За безумие падучей
Извиняться не ахти.
Помню, там текла вода мимо нашего села
и рябина там цвела черноплодная.
Словно сполохом огня выглядала из окна
неугодная Луна и неполная.
Круг водили кунаки, хороводом у реки,
а теперь одни враги, да угодники.
Камни, люди - голяки, а колодцы глубоки,
и сбиваются круги в треугольники.
Опустели закрома. Вместо солода и льна
только сорная трава, приворотная.
Из рождественского сна, мимо нас на небеса
протянулась полоса, да не взлётная.
На Ордынке татарва. Задрожала тетива
и незрячая стрела сердце ранила.
Не задела скупо вскользь, не прошила бегло сквозь,
а осталась эта ось, заарканила.
Обмелела ендова. Из растопленного льда
без морозного лихва - гололёдица.
Всё бывает так, из-за, и затишье, и гроза,
и пустынные глаза Богородицы.

Ромео и Джульетта или про Липу и Тополь
Тополь, тополь нерушимый,
князь серебрянный.
Полюбить его решила
Липа северная.
Лепестки весной горели,
что окалины.
Не пуховые постели
в доме Каина.
Норовила так омела
к ним пристроится,
ах, совсем осоловелая.
На Троицу
разлила сурьма уныло
антимонии.
Серебро всё зачернила
ночью молния.
Стали шибеницей плечи
и лесенкою.
Подожди тут, недалече.
За петелькой
время листьями качает;
очень трепетно.
Без подруги так скучает
черный сребренник.

про эйфорию или ниже донышка выше горлышка
Возлюби его, как саму себя,
так неистово, не по-книжному.
Двое в рубище, значит, нет белья,
нипочём оно, если ближние.
Мимо хищных птиц долетят птенцы,
долетят домой, хоть на бреющем.
По степи ползут голые ржанцы,
и жалейки стон, не жалеющий.
Не смогли живым ? - от веков спокон !
Может, ангелу с неба внемлите ?
На Руси, слыхать, Лету кличут - Дон,
тихим омутом белой лебеди.
Пусть развеял дым лебединый пух,
соберу его, хоть по пёрышку,
и набью кутуз против всех порух
выше донышка, ниже горлышка.
;
https://www.youtube.com/watch?v=O_ZM_ix2G38

На Ольгинській затоці
так сніжно від купав -
родимих плям од сонця,
що липень запалав.
На Ольгинській затоці
чудесна благодать,
як в сні і в ополонці,
як в сніжині латать.
На Ольгинській затоці
прозора і свята
здавен-давна і досі
тече жива вода.
Як музику - в долонці -
я чую: дзень, дзень, дзень.
На Ольгинській затоці
сьогодні Ольжин ден
Два надписи мою затаврували пам;ять,
два надписи з кінця і на початку справ.
Чи то кобзар їх вітру проспівав, чи Гамлет
чорнилами із веремії записав,
то байдуже. Як послідовність Фібоначчі
і нескінченність часу в гімні "Болеро",
як незворотність місяця до сонця бачу
два надписи, відлитих в бронзовім тавро:
над хвірткою з родильні перший з них, горішній,
останній я на брамі цвинтара знайшов:
"облиш надії кожен, хто від сюди вийшов",
"пізнай себе, нарешті, хто сюди ввійшов".
Неначе сивина на скроні
притьма запінився бурун,
коли в Почайну на Подолі
пірнув знедолений Перун.
За течією йшли пустуни,
осоловілі від юрби,
кричали: - видибай, Перуне!
Перуне! Видибай з пітьми.
На дні, утомлений, в полоні,
спочив у вирі Громо-Бог,
щоб восени на оболоні,
срібнастий медоносив лох.
Чюрльоніс. Перкунас. 1908.
Про пагубу и волю
В одном ряду стоят и вровень,
на широтe распятых рук,
и доброта - примета горя,
и смерть - сладчайшая из мук.
Я не прошу ни пагубы, ни воли.
Когда я слышу нотный ряд
и высоту в церковном хоре,
я волен, пагубен, я свят.
Так благодатно неутешен
и хмелем напрочь отрезвлён,
я чувствую, что грешен, грешен,
когда звенит пасхальный звон.
И конвоиры наготове.
И ордер предопределён.
И только волею любови
от пагубы я защищён.
Какая пошлая морока,
какая цепкая клешня.
Ярму служить или пороку?
Что ни вопрос, то западня.
Без воли, мысли и свободы
одно дозволено всерьёз -
просить прощенья у погоды
за неоправданный прогноз.
Такая исповедь не наша.
Не чётки - вервицы в руках -
узлы другие пяльцы вяжут.
Другие шеи на узлах.
Мы разошлись и стали ближе
для новых, истинных присяг.
Но точно также, только тише
На Липской липы шелестят.
Не запятнать неспящим имидж
немого и слепого сна.
Я присягну, присягу примешь,
как искушение Христа,
в тот лунный час, когда однажды
уже совсем сгустится тьма,
не тень, а свет на плечи ляжет
от серафимова крыла ?
Знаешь, я тоже был маленьким мальчиком,
засыпал, слушая гимн по радио.
Просыпался так же. Бегал за мячиком,
не замечая, что пятки ранены.
Вырос в большой коммунальной квартире
с папой и бабушкой, мамой и братом
и двумя еврейскими семьями – в мире,
помню, Марк Семенович был комбатом.
С его внуком учился нырять солдатиком,
глотал рыбий жир из ложки в садике,
ходил на парады в вышитом батнике,
как у Щелкунчика с алым бантиком.
Гостил в Ленинграде пяти лет от роду,
подружился с ним, как Петр с Меншиковым,
чтоб остаться верным родному городу,
курил на «Динамо» с болельщиками.
Болел за Шундрова по телевизору,
весь зеленый благодаря ветрянке,
И в детских снах своих всякий раз, сызнова,
считал себя пятым танкистом в танке.
Как все мальчишки, в классе, примерно, пятом,
влюбился в красивую девочку Лену,
но гулять с девчонкой - изменять ребятам,
и школа нашла для любви замену.
Директор сказала – любовь не главное,
так научили её демиурги.
Мне наказали не думать про ангелов,
а учиться быть советским хирургом,
что и случилось после праздников Мая,
потому, что рабочим - везде дорога,
я пошел в медицинский, не понимая,
если есть Библия, как же без Бога.
Стал зубрить про партию и про химию.
С черепом ездить в трамвае на пары.
Смущал людей, понимая по-тихому,
что партия - это расстрел и нары.
Время сравнялось в сознании с памятью -
когда возвратили княгиню Ольгу,
я, засмотревшись на этот памятник,
влюбился снова. В физиологию.
В науку о том, как прожить по правилам,
как напоить многих из одной чаши,
и не стать для Каина новым Авелем.
Физиологию звали Наташей.
Три раза я был с ней в реанимации
и понял то, что другого дороже -
весной обнявшись, под старой акацией,
вдыхать причастие высохшей кожей.
Мы трижды гуляли по улицам Ялты,
пили коктейль за мятые доллары,
бармены шептали – наверно прибалты,
непривычные к тихому говору.
Мы спешили домой, в съемную комнату,
не удивляясь такому посылу,
но наполнялись любовью и опытом,
и тот, кого нет, подарил нам сына.
Теперь сын большой и гостит в Израиле,
не учит Тору, как богом избранный.
Он хоть не еврей, но свое призвание
куховарит, приправляя харизмой.
Пока я пишу - всё необратимее
на Востоке небо играет красками.
И в последней строке стоит не "жди меня",
а: «воскресни, жизнь, убитая в Славянске».
Quiz;s, quiz;s, quiz;s.
­­­Играли мы, не замечая лиц
чужих прохожих, зрителей случайных,
и было всё понятно и печально,
в спектакле про Гонзаго без кулис.
Нам ближе были не учителя,
а прометеи - по пролитой крови !
Нас не бросавшие на полуслове,
на полувыдохе за нотой ля.
На первомай - по тонкому мосту -
сбегали мы от мумий и помостов
в обетованный рай - Труханов остров
и вздорную несли белиберду.
Раз будит ливень, значит- к черту зонт !
Поили губы полные ладони.
А оболони... Эти оболони
перегоняли дальний горизонт.
А там страна лавандовых лугов,
другие истины и анфилады,
и что такое свечи и лампады
мы узнавали из других стихов.
А тут - парад. И первые любови…
Она - за ушко - мамины духи,
он ей стихи, стихи, стихи,
каких не выдумать еще грошовей.
Ох, столько лет с тех пор пролилось в осень.
И тот же мост, и остров, и вода
из той поры на память, иногда,
такие наводнения приносит...
Иных уж нет. Но те же реки
текут в моря неспешно, не смирясь.
Толпа, гора, цыгане, студебеккер.
Фокстрот, quizas? Quizas, quizas.
Вбирає все, що було і єси
покладне сердце, як дірчава губка,
вдихає роси, сльози, голоси,
і з ношею такою б’ється хутко.
І вже збагнути дійсно не змогти,
чи то болить, чи то такая норма,
чи в сердці хрест, чи сердце на хресті.
Не допоможе навіть Чудотворна.
Само воліє сердце укриття.
Бодай без вівтаря, але ж капличка.
В свічаді гасне - потім - відбиття,
спочатку тільки полум;я від свічки.
Дай, Боже, ладу і собі візьми.
Не дай відбитку згинути в пітьмі.
надо покумекать
Играть и впитывать, кумекать -
так начинался век расстриг.
Теперь издёрганный от века
играет веком нервный тик.
Так безымянный шерпа с краю
стоит, когда закончен путь.
Так великаны разрывают
свою подтянутую грудь.
Смотрите, кровь, великанята,
подставить нужно только клюв.
Чтоб наложить на грудь заплату
не хватит всех согласных букв.
Квартет играет Шнитке струнно.
До коды нужно мне успеть
найти на пике Аннапурны
небес подошвенную твердь.
эсэмэска
Говоришь, что елеем мазаный,
и по счету оплатишь ложь ,
как валютой, своими фразами,
и до Киева доведёшь?.
Еще третьего дня был проклятым.
Обещаешь сегодня приз.
Обязательство очень блёклое.
Мой поярче ответ: - окстись.
Этот якорь не держит связанно
ни презрения, ни любви.
Со своими иди рассказами
через Гаванский до Ильи.
Станет эта дорога ломанной,
как с чужого куста сирень,
от Предславинской до Аскольдовой,
где гречишный растет ревень.
Дождись меня, дождись, мой первый снег.
Прогноз погоде угрожает сбыться
и, если это, всё-таки, случится,
я позабуду обжитой ночлег.
Как можно спать, когда кипенно хлопья,
плашмя, на плечи старого Ильи
ложатся ночью в полузабытьи,
когда бессонница всему угодней.
И я не сплю. Уже упали снеги
на купола и рёбра и углы,
так ненароком, видимо взаймы,
как раньше нападали печенеги.
Кто первым взял - тому навар и лавры.
Не город пал, а снежное кашне,
на радость тихой сонной вышине,
ему укрыло шею, право, славно...
Пролог пролога к поэме без Орфея
Какая странная, нелепая страна,
в ней всё, как в отпечатке негатива,
на белом силуэте черная луна
и лунная дорожка черногрива,
как меловой отрог, еловые боры
стоят по берегам молочных речек,
где черные снега скрывают до поры
бубенчики цветов подснежных свечек.
В ночном здесь пастырь выпасает кобылиц,
под белым цветом лошади шкодливы,
а в небе стаи сказочных жар-птиц,
но птицы, почему-то, молчаливы.
Здесь черно-белая, застывшая, весна,
а Лета сносит осени и зимы,
и круглый год стоит такая тишина,
что оглушает тихие могилы.
В стране табу и сонных панацей
тот менее чужой, кто бездыханней.
И тени в гости ходят только без людей,
без трех эпох чужих воспоминаний.
про гайдабура пал і головню
Цієї ночі я вже не живий,
але настільки точно і не мертвий.
Я наче слуп шовковиці обдертий,
ще плодоношу пал від головні.
Уже пасуть стервятники вівтар.
Крокує скін від мура і до мура
і куций щур, пройдисвіт, гайдабура,
без м'яса перепався на сухар.
Цієї ночі з богом тет-а-тет,
диктуємо, собі складаєм іспит,
пригадуєм лише, що буде прісно,
і чим закінчити оцей сонет...
Для бога вірш не стане ближчим.
Обох до ранку розіпне пригінчий.
про Фермопіли озеро і запоруку
Чим менше слово - більше запорук.
Святі прибічники завжди готові.
Дивись, не змерзло озеро, Кі Дук,
а к бісу пересохло без любові.
Лише вдихнути можна без застав.
Для вихлопу потрібен посередник,
як поцілунок Йуди для Христа,
як для вдови небіжчика священник.
Прошу ласкаво, дзеркало рябе,
величністю наближене до Ксеркса,
дай сенс мені запевнити тебе,
що це запевнення не має сенсу.
Адже пів неба синь, пів неба стріли.
Позаду не Москва, а Фермопіли.
Любові - всі, що є ! - мої - нараз візьми,
не зволікай, не спи, а пригорни докупи.
Збагни, що не любов єси предмет любві,
а дивний мент, коли в ознобі кличеш: любий.
Як продаєш любов заради відчуттів -
тебе не звинувачу за таке вживання,
а запишу до янголів-зірвиголів,
що досі сатаніють від любві жадання.
Принадам злим під масками - моя ганьба.
Добру суворому, як самурай - шаноба.
Торгівля почуттям, як біржа роздрібна,
тебе вбиває дужче, ніж сама хвороба.
Якщо любов скують, як річку берегами -
коханцями воскреснемо, і ворогами.
Реве оркан в оточенні вітрил,
як облишає кораблю wind rose.
Так випливати віршу із чорнил
заледви-ледь допомогає розум.
Той самий дух, що говорити вчив,
мої слова позбути хоче духу.
Ні через це мій вірш зніяковів
і груди стисла дужая задуха.
Гіркий у перемоги післясмак.
Коли собою сам непереможний
мовчу заради побороти жах,
первісний жах, ясновельможний.
Як важко втримати в руці легке перо,
коли перед очима дороге чоло.
за мотивами 46-го
оригинальный текст:
Was it the proud full sail of his great verse, Bound for the prize of all-too-precious you, That did my ripe thoughts in my brain inhearse, Making their tomb the womb wherein they grew? Was it his spirit, by spirits taught to write Above a mortal pitch, that struck me dead? No, neither he, nor his compeers by night Giving him aid, my verse astonishnd. He, nor that affable familiar ghost Which nightly gulls him with intelligence, As victors, of my silence cannot boast; I was not sick of any fear from thence; But when your countenance filled up his line, Then lacked I matter, that infeebled mine.
подстрочник на русском:
Его ли гордый наполненный парус великих стихов, держащих курс к этому бесценному трофею - тебе, запер мои созревшие мысли в моем мозгу, превращая для них в гробницу чрево, в котором они выросли? Его ли дух, который духи научили писать так, как смертным не дано, лишил меня дара речи? Нет, это не он и не его ночные сотоварищи, помогающие ему, привели в замешательство мой стих. Ни он, ни его любезный знакомый дух, который еженощно пичкает его знанием, не могут, как победители, похвалиться моим молчанием, я вовсе не был обессилен страхом из-за них; Но когда твоя внешность наполнила его строки, тогда я лишился предмета, и это обессилило мои стихи.
за мотивами 36-го
Даруй менi за непорозуміння,
за несенітницю пересторог,
за диких руж квiтiння i знесилля
любові, що розділена на двох.
Дивись: жага, закоханність, пристрасність.
Коріння різні адже зміст один.
В очах Амура зоряная ясність -
остання мить дівочої доби.
Не клич левиці немовля безчесним,
коли воно пухнасте кошеня.
В твоїм коханні ледь не більше сенсу
ніж може дати жертві западня.
Смакуй ! Я заплачу своєю плоттю мито,
аби зсередини тебе заполонити.
про мову і Мадонну з Немовлям
Кому пишатися своїм багатством,
кому дорогоцінним в стайні лошаком,
кому вродливістю, кому малярством,
кому від чистих дів гаванським тютюном.
Знаходить кожний втіху і відраду,
і всяк кулик нахвалює своє багно.
А декому все це - до недоладу.
А дехто досі дивиться німе кіно.
Нема до серця іншим насолоди
не більшої, не меншої, ніж глибина
і розмаїття батьківського слова,
що сполом все, що є на світі поглина.
A водограй звучить то високо, то низько,
як ті Шекспір і Бо, як мова материнська.
…ні дощ, ні спека, ні святі отцi,
ні зоряна мережа в сукні неба,
ні хор жерців, ні сірий мур цюпи,
ніщо не захистить тебе від мене.
Де б ти не був, який би псевдонім
не взяв собі на різних континентах,
я віднайду тебе під льодом зим,
під золотінням шитих позументів.
Заради хвиль, заради ланцюгів,
заради букв дотриманного слова,
часів прийдешніх і старих снігів,
назавжди я, як пісня колискова -
твоя Голгофа і твоє спасіння
і совість серця і душі сумління...
Як візьме тінь мою Харон в полон
не плач, даруй за вигадку такую.
І навіть пам’ять варта похорон,
і не сльозами хробака частують.
Дощами вільга вабить океан.
Перо чорнила звабили навзаєм.
А ти не плач, не згадуй Іордан
в горах Яремче, зорі з водограєм.
Колотить час руками дзвонарів,
а ти не слухай колокол, він бреше,
не довіряй розпискам лихварів.
Я всім простив і ти прости. Не вперше
перемішає все байдужая вода.
Журба, як місяць в небі, знову молода.

Облиш мій світ, як тільки забагнеш,
залиш мені свої поневіряння,
а як призначиш - я прийму арешт,
лише, благаю, після розсвітання.
Недільний ранок звик до перемог,
як темна ніч і хрест - до воскресіння.
Для самоти не вистачає двох.
Даруй за подарунок самотіння.
Суди мене скоріше інших бід,
без черги, доки не прийшли ординці.
На то і є біда, щоби у слід
ступати за поріг не поодинці.
Не було більшої біди, ніж лихо,
коли без тебе хоч і жив - не дихав.
Сонет 90
----------
Оригинальный текст
Then hate me when thou wilt, if ever, now
Now while the world is bent my deeds to cross,
Join with the spite of Fortune, make me bow,
And do not drop in for an after-loss.
Ah do not, when my heart has scaped this sorrow,
Come in the rearward of a conquered woe;
Give not a windy night a rainy morrow,
To linger out a purposed overthrow.
If thou wilt leave me, do not leave me last,
When other petty griefs have done their spite,
But in the onset come; so shall I taste
At first the very worst of Fortune's might;
And other strains of woe, which now seem woe,
Compared with loss of thee, will not seem so.
подстрочник на русском:
Что ж, отвернись от меня, когда пожелаешь, но лучше сейчас -
сейчас, когда мир вознамерился быть во всем против меня;
объединись со злобой Фортуны, заставь меня согнуться,
а не стань последней потерей.
Не приди, когда мое сердце избежит этой нынешней печали,
в арьергарде побежденного горя;
не добавь к бурной ночи дождливое утро,
оттягивая задуманную погибель.
Если желаешь бросить меня, не бросай меня в последнюю
очередь,
когда другие, мелкие бедствия уже нанесут свой ущерб,
но приди с первым натиском бед, так я испробую
сразу наихудшую силу Фортуны,
и другие горести - которые теперь кажутся горем -
по сравнению с потерей тебя уже не покажутся таковыми.
Безвусе боженя присіло відпочить
біля фонтана в Трускавці під липой,
само себе приспало в тую мить
і навіть не прикрило смолоскипа.
Як раз навколо, просто так, узбіч
шпацерувала з песиком дівчина
і визнала в тім смолоскипі річ,
що ой ой ой чого із ньой вчинила.
Така нагода двічі не впаде.
Зробила головня фонтан цілющим.
Наразі онде тіло молоде
і я лікую від кохання гущі.
Любовь нагріє воду, нібито казан,
згасити полум’я не зможе океян.
Сонет 154
Оригинальный текст
The little Love-god lying once asleep
Laid by his side his heart-inflaming brand,
Whilst many nymphs that vowed chaste life to keep
Came tripping by; but in her maiden hand
The fairest votary took up that fire
Which many legions of true hearts had warmed,
And so the general of hot desire
Was sleeping by a virgin hand disarmed.
This brand she quenched in a cool well by,
Which from Love's fire took heat perpetual,
Growing a bath and healthful remedy
For men diseased; but I, my mistress' thrall,
Came there for cure, and this by that I prove:
Love's fire heats water, water cools not love:
русский подстрочник
Маленький бог Любви однажды спал,
положив возле себя свой зажигающий сердца факел,
когда несколько нимф, давших обет вести непорочную жизнь,
пробегали вприпрыжку мимо; но своей девственной рукой
прекраснейшая из жриц подняла огонь,
который до того согрел многие легионы верных сердец, -
так генерал горячей страсти
был, спящий, девственной рукой разоружен.
Этот факел она погасила в холодном источнике поблизости,
который от огня Любви получил вечный жар,
став купанием и целительным средством
для больных; но я, раб своей возлюбленной,
придя туда для лечения, вот что обнаружил:
огонь любви нагревает воду, но вода не охлаждает любви.
за мотивами 23-го сонета
---
"Як той актор, що, наче, боягуз"
не наближається в пітьмі до ролі,
як бусол, бранець вітру, чорногуз
втрачає висоту свою без волі,
так саме я: мовчу, мовчу, мовчу,
не через те, що навкруги навала.
Сама любов нечуло, досхочу,
мої вуста печаткою скувала.
Переді мною аспідна плита
і в пальцях писало, немов кресало.
Кохання мить і самоти літа
римую воєдино і недбало.
Нехай вуста змикаються . Раптово
почує око молитовне слово.
на Михайлов день
Гребешок в окно - ворожит кудель.
С колокольни звон. Михаилов день.
Ворошат Литву рыжие ветра.
Для кого бы знать эта ворожба.
Скоро Михаил свой поднимет щит,
скоро листопад мне нашелестит -
сон - с моих очей снимет покрова,
из моих речей накрошит зерна.
Может, через год, может через два,
сердце подберет нужные слова.
С колокольни звон, Михаилов день,
Вот тебе кольцо, безымянный вдень.
...неможется пчеле - в оставленной Керчи -
волна уже не та, но сушу атакует.
Грустит Ки Дук в раю, как видно, без кимчи,
и помнит про кого не поминают всуе...
...вокруг чего кипит мышиная возня -
так это сыр и хлеб и новой ярки вымя.
Но сколько не дои - насытиться нельзя,
когда летит с небес посеребрённый иней...
...опавшая листва ложится невпопад.
Колокола звенят на кольцах из проушин.
На всю Ивановскую вой едва ли замолчат,
истошнее галдёж, когда послушней уши...
..и сто не защитят ! (холмов) Пантикапей -
защитникам свои всего дороже выи.
Уже идёт зима. На крыше ноябрей
озимые снега догонят яровые…
Про Энсьерро
Энсьерро, Энсьерро, Энсьерро, Энсьерро.
Рокада по кругу, как жизнь коротка.
Сегодня так смело и мимо барьера
проносятся стрелы, века и рога.
Ты гонишь меня, от меня убегая,
ты машешь флажками и веришь - забор
укроет тебя? Как могилу - венками !
Фокстрот не танцуют в салонах Памплон.
Ты думаешь, стрелки, что те же копыта,
бегут, как заведено, по часовой
и ставка бегущего будет побита,
раз стрелками водит козырный король?
Раздумья, как линзы, совсем близоруки.
В стеклянную пыль разлетится пенсне,
тотчас развернется твой бычачий нукер.
Энсьерро, Энсьерро, Энсьерро, Энсье…
Вообрази себе одну картину:
художник - карлик, исполин - мольберт.
Один другого меньше вполовину.
И между ними взгляд буравит свет.
Снаружи ночь идёт своим дозором.
В соседней комнате не спит жена.
Никто не знает, может, очень скоро,
Даная будет изображена.
Мольберт опоры лапами раскинул.
В глазах художника не мой прищур.
Палитра - щит! Копьё ? - из мастихина.
А по трубе уже спускается Амур.
Уже готов войти дождём Юпитер,
без туч и молний, золотым дождём.
Ужель, не Саскию увидит зритель,
а красоту мадмуазель Гертьё.
Здесь всё не так уже. И дверь закрыта
на два ключа и от мольберта тень
не на постель ложится, а размыто
от искушений подпирает дверь.
Нет, не Рембрандт, на галльскую манеру,
не он рисует кисточкой фильберт.
Здесь Рембрандт пишет вместо адюльтера
свой неразгаданный автопортрет.
Рембрандт. Художник в мастерской. 1628.

на иврит песня, поэзия - ;;;;
Кто угадал в тебе такое имя?
Кто поселил в него твою судьбу?
Кто потаённо, буквами простыми,
ночную жизнь обрёк на ворожбу?
Порой, с лучами первыми рассвета,
встречают нас дела, дела, дела.
И плотский мир, мир золотых аскетов
не называет наши имена.
Смотри. Совсем другое - час заката.
Другое дело эти вечер, ночь,
где царствует поэзия Гекаты,
и тени дел откуда канут прочь,
нам оставляя для спасенья мира
всего в четыре буквы имя Шира...
---
Там дождь находит закоулки суши
и слово слепнет в сумерках души
и протекают слёзы там и лужи
становятся промоинами лжи.
Там тянет фа-диез на дно валторна,
так исподволь, как не дано блатным.
Остаться верным всуе вероломно,
как вырваться из омута живым.
Там не хватает ни молитв ни чёток,
где покаянья пересох ручей,
и замерзает мёд в пчелиных сотах,
где не хватает смеженных плечей.
Там вместо бедных школ и иешивы,
как недоучка, сам себе раввин,
лакаешь истину с ладоней Шивы
в настойке мух из липких паутин.
Там Эвридика спит, не цепенея,
под колыбельный гимн цветочных фей,
там на гранитных плитах Мавзолея
Инте’р-Национа'л поёт Орфей.
Там звёздный путь и реки - млечны -
текут в моря в кисельных берегах.
И я там был вчера, во сне, конечно,
держал в руках слонов и черепах.
Больше убрано, меньше наддано.
Под сукном слова, под сукном.
Мало веры и много ладана.
Ты за дверь его, он в окно.
Не беда, что летать не можется.
Не беда. По трубе - и вверх!
На последнем живёт безбожница,
вдалеке от земных помех.
Кто сказал, что бескрылым пагубно?
Водосточная - тоже путь!
Знать, кораблик твой однопалубный,
чтоб не раниться, а тонуть.
Извиваешься, поблёскивая
перламутровой чешуёй.
Запущу тебя в небо с лёской я,
наиграешься в бой морской.
Перережется узел лезвием.
Победителю высь! Ужель?
Станешь новой звездой в созвездии
Пресмыкающихся Ужей.
Сам ты выбрал такую потеху,
божеством себя возомня,
стать гадюкою из человека
на исходе шестого дня.
John Collier. Lilith. 1887.
О, давнее, не прошлое - пережитое,
чередованье рубиконов и декабрьских ид,
Колосский Вавилон и ниспаданье Трои
и золотые яблоки из сада Гесперид.
Десна. Воздушный змей и папина моторка,
и на околице села высокий журавель,
коровий луг, туман, и, как приправа, тёрпкий
навоз и сотней вольт жужжит, как трансформатор, шмель.
Настанет час и луг засеют йодной солью,
и будет третий Вавилон и новый Даниил.
И память захлестнет деснянскою волною,
чтоб не упиться с ней я буду, как отец учил
грести одной рукой, впуская воздух в жабры,
всплывать, нырять, тонуть не доставая дна,
выныривать на плёс против теченья, дабы,
в другой руке не замочить горчичного зерна.
Сколько раз мы встречались под звуки прощальной мелодии Гайдна.
Сколько раз разлучал нас октябрь, чтобы в мае опять повенчать.
Так печальны озёра под небом Тракая и так музыкальны.
Сколько времени ноту не дли, отыграть не получится. Вспять
гонит ветер листок по озёрной воде против всех сумасшествий.
В этот Велинес духи пекут караиму свои куличи.
Но, пока есть смычок и последний скрипач в местечковом оркестре,
даже дубль-фа-минор не оставит меня без мерцанья свечи.
Про страдания Гая Кассия Лонгина
О, господи ! Тоже. И ты с ними. Боже!
Как сирых щенят предаёте меня
за память и веру, за меру, а, может,
за - просто купанье в купели огня.
О, господи! Что-же, суди меня строже,
суди справедливо, но не предавай.
Отверженным, боже, я знаю - негоже
снимать для ночлега твой преданный рай.
О, Господи! Кожей, распоротой кожей,
я чувствую чутко дыханье твоё.
Я вочеловечен, а, значит, безбожен.
О, боже, скорее,
точи по-острее.
Вонзай чуть правее,
Лонгин, остриё.

про куренас Ниду и Жмудь
Помню парус, куренас и утренний лов,
помню полные стинтою ловчие сети,
и как ветер трепал рукава вымпелов,
и как пахла махорка в замшелом кисете.
Это было вчера, это было тогда,
когда клин журавлей проносился над Нидой.
А сегодня не Пасха, но те же слова
наизусть искушают всю ту же планиду.
В этот день так поют про любовь кулики
за пятнадцать минут до последнего боя.
Умирать в этот день, не с руки, не с руки,
в бесконечных отлогах у Куршского моря.
Жемайтийские сосны не знают тоски,
как не знают испуга в просоленных шхунах.
Так умеют стоять за себя маяки,
так волна за волной разбивается в дюнах.
После шторма весь берег - одна борозда,
на лице моряка те же борозды - шрамы.
Вытекает из хвои по капле смола,
превращаясь за ладаном в солнечный мрамор.
Не с руки полагаться на куш, не с руки
от ветров укрываться за дюжую спину.
Лягут в землю слова и зиме вопреки
прорастут по весне самосевы озимых.
про куренас
Помню парус, куренас и утренний лов,
помню полные корюшкой ловчие сети,
и как ветер трепал рукава вымпелов,
и как пахнул табак мой в замшелом кисете.
Это было вчера, это было тогда,
когда клин журавлей проносился над Нидой.
А сегодня другой день, но те же слова
в этот день искушают всю ту же планиду.
В этот день так поют про любовь кулики
за пятнадцать минут до последнего боя.
Умирать в этот день, не с руки, не с руки,
в бесконечных отлогах у Куршского моря.
Джону Донну
Невидимость, Джон Донн, всегда заподлицо.
Так выглядит ничто в клубении тумана.
Так вытекает время часом из обмана,
как прежде курицы рождённое яйцо.
Пускай беснуется в бессильной злобе клон.
Таких не знал ещё полуфиналов Лондон:
скользят против теченья экипажи гондол,
плывут за тучами флотилии гондол.
Здесь два в одном, уже заполненный фиал.
На сцене зеркало и в саване скульптура.
Сощурен London Еye на камере-обскура.
Смотри в неё, Джон Донн, не пропусти финал.
Не выходи без маски в безумие улицы.
От голого взгляда шея сутулится.
На улице праздник - усилием клироса -
День коалиции лжи и вируса.
Не дай одноликим малейшего шанса -
ни шагу без маски и остерегайся
случайных прохожих, собою довольных.
Недоля разносится аэрозольно.
Накопится жиру под шкурой бараньей.
Под маской становится чище дыханье.
Ни шагу без маски со шнобелем доктора,
всем видом своим вызывая оторопь
в глазах у прохожих, на капли похожих.
Вирус - не евнух в гареме из тожеств.
Рецепты вакцины не будут изданы.
Сколько скитаться из рая изгнанным ?
Черти, ни черти, на листе папируса -
без отношений не будет синуса.
Не входи без маски в безумие города,
под марш согласных и вопли оного.
В ногу шагает безличие с левой.
Среди черных птиц ты будешь белой.
про Haut Couture, дедушку Ир Сена, внука Ына и папу Чен Ира
От отца мне достался свитер,
очень серый и шерстяной,
так застиран он был и вытерт.
Так свободно дышалось в нём.
Так хотелось, чтоб внуки внуков
не имели нужды ни в чём.
- Из тончайшей пеньки бамбука ?
- у портного спросили, - Шьём!
И пошили. Цвета, шифоны
самых модных, кричащих проб,
это вам не чучхе особый
ящик-френч, а, попроще, гроб.
Передали на вырост сыну
весь изысканный гардероб,
очень новый - наполовину -
только сын его перерос.
Тоньше нильских материй оных,
мягче шелка наряд висит.
Носит сын простоту хитона
цвета «капля точит гранит».
Непочтительно смят и запхан
в сундуки дорогой халат.
Из коллекций других рубаха,
индпошив, couturierе Pilate.
По наследству достался сыну
старый свитер из серых дыр.
Руки шире в таком раскинуть
над испаринами градир...
про стрелку Клязьмы и Нерли и украинскую домашнюю икону Покрова Богородицы
Повремени, чуток, повремени,
на Покрова снег выпадет, наверно.
На плёсы Клязьмы и Нерли
так долго плыли корабли,
что не доплыть неимоверно.
И, пусть, туманно и ни зги
не видно на причале веры,
возьми бумажные флажки,
зажги сигнальные огни,
а я зажгу фонарик серный.
Не прекословь, прошу, не прекословь.
Мои слова к тебе не бескорыстны.
Лежит по курсу город льдов,
и нам не отыскать швартов,
и над торосами повиснуть.
На Покрова не хватит женихов.
И днесь, и отродясь, и присно,
я так нанизан на любовь,
я так нанизан на любовь,
как зимний рдест пронзённолистный.
На Покрова, всегда на Покрова,
свои истоки выбирают устья,
и буквы сватают слова,
и если «да», то это «да»,
а если «нет», не обессудьте.
Бывают разными хлева
в особняках и в захолустьях.
На всех поделится ботва,
а вот любовь моя - едва.
И не расшить и не заузить.­
картинки: домашняя украинская икона Покрова Богородицы
Блестела вода примороженной ртутью
на досках причала, как время, скапутясь,
и жмурились тучи, пожалуй, по сути,
им чайки кричали: - Нарутис, Нарутис...
На ветках вороны клевали рябину
и ягоды падали в воду, срываясь,
туда, где рыбачил, ссутуливши спину,
такой неуклюжий и заспанный аист.
Туда убежало литовское лето,
наперегонки за течением стрежня,
и сразу всё то поменялось на это.
И только надежда осталась, где прежде.
Художник закончит без кисти картину -
углём на листе терпеливой бумаги.
А нам, преимущественно для озимых,
засеять пшеницей починок в супряге,
а нам, мимо всех неудач и распутиц,
вернуться за парту в Коллеж Благородных,
и вспомнить, что чайка кричала: - Нарутис,
и ждать времена добродетельней оных.
…очень жаркие они,
эти солнечные дни,
просто так не выстоять,
осыпают искрами,
как бенгальские огни,
и, как вор от пристава,
убегают истово -
не догонишь искони'
эти солнечные дни.
Как полоски лямочек
на плечах у бабочек,
как оленьи пастухи
на снегу от саночек,
эти искры, мотыльки,
не живые огоньки,
оставляют - угольки
на железной палочке.
Вот тебе считалочка...
про Марию
Прошла испытание горькой водой -
и стало от засухи тошно
под всеночный звон колокольчиков дойр -
на Пасху, конечно, нарочно.
Не выше Голгоф и не ниже земли
взлетают по кругу качели.
В них крепко сидят интенданты любви.
В окопах солдаты в шинелях.
На небе обитель - приют без угла,
оплата - обол или гривна.
На счастие Бога в ту ночь родила,
а в эту - рыдает по сыну.

Пьета
Жильё-быльё под небом синим.
Обетованная земля.
Ты оживить хотел пустыню.
Теперь пустыня это я.
Начало, Адити, Мария,
Обручника непервая жена.
Когда ты проучал гордыню,
тогда ты думал про меня ?
Когда ты на ступенях Храма
менял разбрасывал лотки
кормилица твоя и Мама
сшивала в сердце лоскутки
и каждый день была готова
кормить твоих учеников
обедом, завтраком и снова
ты звал на ужин свояков
уже так далеко от дома,
уже так близко до Горы.
Тот, кто не ведает - ведомый
по правилам такой игры.
В ту ночь вязала пуповину
и думала: - родился Бог !
а в эту - отпеваю сына
и бьюсь о каменный порог.
«харе вишну»
...два голубя в клетке воркуют: «чьи-чьи»,
беды и печали не зная.
А я напеваю куплеты свои
пустому трамваю.
Я цену поездки готов оплатить
подушным единым налогом,
и душу недужливую исцелить
причастно глаголом.
Я переплываю по морю свой путь
за лучиком света на остров,
и, чтоб от согласия букв не уснуть,
врезаю апостроф.
Мне хочется верить, что грянет весна,
как Моцарт - грешна и святая,
что есть еще в мире такая страна,
где птицы летают.
Пока еще держит псалмы аналой,
и время покамест не в лишке,
я буду шуршать под ногами листвой -
афишной, давнишней.
Мне быть неизменным, изведанным слыть
до века в блаженных чертогах,
и так беззаветно и верно любить
издревле надолго,
и слушать, как сушу ласкает волна
в заливе Bеаulieu на рассвете,
и самые главные эти слова
на свете, на свете.
Выступает на свадьбах. Он клезмер. Скрипач.
Еще третьего дня он наигрывал вальсы.
А сегодня приказ. Наказанье - строгач.
И не держат смычок его тонкие пальцы.
Он отстал от своих на пол-такта уже.
Вдоль дороги лежат искривлённые тени.
А на Лагерной столько пустых гаражей,
что под лай кобелей в них распахнуты двери.
Когда нечем дышать не звучит Мендельсон.
Как колючий репей эти чёртовы жабры.
Нужно только поверить, что смерть - это сон,
чтобы Бога увидеть красивым и храбрым.
Ночью старый скрипач безнадежно прозяб.
Не согреть над плитой заскорузлые пальцы.
Не с руки уходить ему в Бабий октябрь,
не с руки в сентябре без смычка оставаться.
Сидит собака на заборе,
а в небе полная луна
с такою мордою, что вскоре
собакой будет сожрана,
точнее, сожрана, как груша,
еще точнее, как душа,
а ты пыхти, пыхти, Агуша,
в объятьях крепких латыша,
а ты пыхти, пыхти, Агуша
в литых объятьях крепыша.
До окончанья от начала
лежит всего одна кровать,
но разболелся зуб нарвала,
и мятежа не избежать,
как не избежна реконкиста,
ни дать ни взять ни сесть ни встать,
и жены новых декабристов
идут на каторгу опять,
под злопыханье феминисток
идут на каторгу опять.
Так далеки мы от народа,
что в телескоп не увидать.
Прошу прощенья у погоды
за неземную благодать,
за оправдание прогноза,
и за иронию судьбы.
Я вышил крест шипами розы
по чесуче земной любви.
Я вышил Крест и вышла доза
не то любви, не то мольбы.
Ох, какая намедни мгла
растворилась в окна стекле.
Ночь расплавлена добела
в этой матовой сонной мгле.
В этом токе из молока
свет полярной звезды потух,
только слышен от маяка
монотонный тягучий звук.
Так по-белому нить в игле
вышивает пунктиром тут.
Так в холодной туманной мгле
маяки корабли зовут.
Сломя голову, задарма,
сердце рвётся в туман, домой.
Если слово сильней огня,
значит, голос услышан мой.­
Когда кляня, когда хваля,
мы к переменам так охочи.
Так остывает пламя дня
в резном камине южной ночи.
От суеты, от нищеты,
и пустоты дорожной фляги
сгорают заживо мосты
и разжигаются Рейхстаги,
сгорают заживо мосты
и разжигаются Рейхстаги.
Для тишины, покоя для,
мы выбираем где короче.
Без фокуса на тру-ля-ля,
заря сжигает уголь ночи.
Всего на несколько минут
дают дожди небесной влаги.
И за дождём всю жизнь идут,
бредут по свету бедолаги,
и за дождём идут, бредут
по белу свету бедолаги.
Продать всю партию огней
им норовит лукавый шельма.
На реях спящих кораблей
горят огни святого Эльма.
Тепла так мало в сентябре.
На алтаре из малахита
в полувоенном кабаре
танцует тень святого Витта,
в полувоенном кабаре
танцует тень святого Витта,
В Речном порту пустой причал.
Волна стучит в ступень гранита
и умирает наповал,
как целибат архимандрита.
Здесь был и лях и московит
и богохульствовал паломник.
А Пешеходный мост стоит,
скрипит, шатается, и помнит,
а Пешеходный мост стоит,
скрипит, шатается, и помнит.
Моя любовь, не то, что долгострой,
не дешевеет от такого рвенья.
Зависимость, прямее Поварской:
чем выше взял - сильнее притяженье.
Так испокон веков заведено:
кому парча, а кобзарю - слепое,
кому глотать, кому алкать вино -
церковное, снопьяное, хмельное.
Ударит струнами по струнам дождь,
и захлебнётся в унисоне кобза,
а ты конца потопа ждешь и ждешь,
совсем по вере и совсем без пользы.
Какой посев - такие семена.
На то и хлев овце, чтобы ягниться.
Так и живут. А в море синева,
как перелом голимого мизинца.
А в море шторм и никнут паруса
и кораблю с волною состязаться.
Так и любви - тонуть и воскресать,
особенно, когда тебе семнадцать.
Настанет час и нежный поцелуй
не станет для щеки неопалимым.
Ликуют Фивы и Москва, ликуй!
Знамена реют, иже херувимы.
И я пошлю под звон колоколов,
в открытке с маркой Воскресенья,
и вам, обидчикам моих врагов,
и вам, обиженным, своё прощенье.
после прогулки по гамлетовским местам Киева.
Заснуть на порохе из пушек -
последний довод королей,
и груз возмездия обрушить
на плечи юных сыновей.
Не переводятся паяцы,
певцы, лжецы и подлецы.
Но почему, скажи Гораций,
бесплодны наши мудрецы.
И целовались и пьянели
и забывали про уют.
Где расцветали асфодели
теперь Офелии приют.
Горит рубин в стекле сосуда,
непокаянье искупя.
Налей вина, налей, Гертруда,
я выпью яд и за тебя.
Настанет день и новый Йорик
достанет череп из песка
уже без космоса во взоре,
и с жалом вместо языка,
и новой жизнью Черно море
заполнит сети рыбака,
и столько плутанных историй
запишет Йорика рука,
что нам читать не начитаться,
за сотни тонн макулатур.
И, вместо сироты Казанской,
Оранту вознесут на юр.
Здесь тоже княжили варяги,
варился вар из мандрагор,
и самозваные присяги
пересылались в Эльсинор.
И здесь раскидывали мансы
в тени монашеских пещер,
и разбитные Розенкранцы
здесь крышевали Гильденстерн.
И я хочу - мечта, сбывайся !
Чтобы на Киевских холмах
мальчишка Гамлет повстречался
с отцовской тенью впопыхах.
О.А.
Стремена на машинке стучат колесом.
За полоской стежок, за стежком полоса.
А на кухне в окне отраженье с лицом
Мамы…
Ей успеть, пока час не пробьют петухи.
За движением этой умелой руки
продолжается нить и читает стихи -
Память.
Будет много иных, а вот так никогда.
Завтра первый концерт. Ей пошить кружева
на подол, воротник и на два рукава -
Платья.
И концерт начался, и весна, не печаль,
устремилась в такую высокую даль,
и люди узнали, не знавшие рая -
Радость.
И от этих возвышенных звуков любвей
задрожали у пламени тени сильней,
Мама слушала дочь и звучал Амадей -
Вечность...
...чтобы память на дно обречь
не хватает провалов глаз,
чтобы начисто вымыть речь
в душевой не вода, а газ,
чтобы музыка труб и Бах -
бесконечно по трубам дым,
чтоб улыбки на синих ртах
завещались всегда живым,
чтобы ветер качал сирень,
где последний наряд стоял,
чтоб неистовая метель
не засыпала Бабий Яр...
Стишок, увиденный в женском альбоме
---
Ты отделяешь воду от дождей,
я пью её, не думая обжечься.
Ты делишь ноль на тысячи частей,
я умножаю их на бесконечность.
Ты выбираешь столик в Англетер
любовь попомнить после панихиды.
Я разбиваю вдребезги фужер
с разбавленным вином аделаиды.
Сейчас усну, проснусь, как не спала.
Против меня бессонница всесильна.
А ты, дружок, до круглого числа
считай и засыпай и спи могильно.
Смотри, есть что-то общее у нас.
Или, послушай, ухо тоже терпит.
Лицом к лицу, фактически в анфас,
навстречу дует скандинавский ветер.
От затемненья ширится зрачок.
Так не хватает времени для света,
что впору летом запасаться впрок,
пока сюита моря не допета.
Чем ближе к сердцу Куршская коса
тем ощущаешь легче стрелок трепет,
Коня морского этот бриз не треплет,
ему страшней не получить овса.
Водораздел - возвышенная местность -
живой анклав для погребальных ниш.
Какая, к дьяволу, нужна известность,
когда в могиле под крестом лежишь,
как в крепости своей со словарями
или с табличкой глиняной - шумер -
и по доске царапаешь ногтями,
что доцарапать завтра не успел.
Нет разницы. Есть ризница другая.
Другой на эполетах тайный шифр.
Всей суетой сует пренебрегая,
купить билет из Паланги на Кипр
и улететь с тобой в одну деревню,
где Ариадна связывала нить,
и пить вино всю ночь и ежедневно
дурачиться, бездельничать и жить.
Ты зыбкий стал. Не каменный. Песок.
Ударишься в тебя и растворишься
на сотни брызг, вот так, наискосок,
и под ногами станет слизко-слизко.
Балтийский шторм. Серебряный наплыв
гонимых волн на недоступность суши.
Волна вскипит, и в воздухе остыв,
саму себя начистоту обрушит.
Ох, эта широта зыбучих дюн,
ох, эти сосны - колокольни Трои.
Звенит сентябрь перебираньем струн,
на всю Литву симфония в Швянтойи.
Всегда, кто первый, не второй,
срывает финишную ленту.
Как там, Жан-Поль, за роковой?
Комси, комса. Kак монументу.
Комон сава, мой друг, Ален !
Уже три дня без сигареты.
Как немоты у кантилен,
нет берегов у этой Леты.
Такая достаётся роль
от Всемогущего агента.
Сава, Ален? Сава, Жан-Поль!
Попридержи аплодисменты...
Здесь нет гармонии. Есть только ночь и я,
уже без сил, без покровительства укола.
В такую ночь достаточно небытия,
чтоб доказать свою беспомощность глаголу.
В такую ночь бессмысленны табу.
Язык и уши - рудимент Левиафана.
Здесь бедному уму ворочаться в дыму
иерихонских труб горящего органа.
Ну вот и всё. Стихосложению конец.
Иконостас ослеп и без глагольной рифмы
орган расплавился в зияющий рубец
на голом теле обожженной дважды плинфы.
Танцует джигу в кабинете Люцифер.
От нужника смердит "пятак" Веспасиана.
Звучит мелодия огнеупорных сфер.
Неопалимы только ноты Мессиана.
Я наотрез люблю. За облачный разрыв.
За бирюзу в шиншиллово-пушистом небе.
За дождь-пунктир. За неплакучесть старых ив,
перестоявших Рубикон, их тяжкий жребий.
За ветер, тот, что дует прямо на Восток.
За эти голоса и окна Конча-Заспы.
За то, чтобы вначале и конце дорог
услышать троекратно:
«здравствуй,
здравствуй,
здравствуй».
Я верю. Нипочём языческим богам...
Начётчикам слова даются по-бойчее,
чем пошлина казне и чудеса врачам.
Для каждой Золушки, увы, не хватит феи.
Когда-нибудь и я на полке размещусь
черновиком среди библиотечной пыли
с клеймом на корешке: "Шагреневая Русь»,
и парафразом сказки: «Ели-пили. Жили».
Я знаю наугад про царство Эвридик.
У Леты нет лугов и заливных угодий.
Шумит по берегам несахарный тростник,
чем ниже по реке, тем выше и альтовей.
Когда-нибудь и я по Лете доплыву
на ботике Петра в узорах повилики,
туда, за камыши, за Невскую губу ,
и убежусь, что ты красивей Эвридики.
Я помню наизусть, как выглядел фонтан,
взлетали струи вверх и падали курсивом.
Так падала смола в балтийский океан
и вызревал янтарь из этого наплыва.
Когда-нибудь и я до сути доберусь,
зачем попу баян, а океану дюны.
И будет календарь дословно, наизусть,
засчитывать тебе мои немые луны.
Эх, по-барабану,
итить вашу мать,
где душу Адама
богам отдавать.
И в северных, вьюжных,
щемящих краях,
и в чёрных, досужих,
пропащих морях,
не всё ли едино,
от века досель,
в какой домовине
постелят постель?
Летающей чайке
нет разницы впрок,
что стылая галька,
что жгучий песок.
Турангалила. Туранга. Лила.
Жертволюбив Авраамов бог.
Неутомимо, неторопливо
свет превращается в уголёк.
Турангалила. Игра. В карете
не встретить огненного коня.
Счёт одиночеств в дому несметен.
Сидят Кристинами* у окна,
и воздух душный, но дышат, дышат,
лучина тлеет, но виден лист.
А время лапой скребёт по крыше,
как донесение в центр радист.
Турангалила. Турангалила.
на сцене кто-то огонь разжег.
Орлиный клюв и змеи извивы.
Не твой ли это алтарь, Сварог?
Не те же дети твои игриво
коня купают в огонь-реке?
А конь радивый мотает гривой
и сыплет искрами налегке.
моя хотелка +++
хочу быть зайчиком от солнца
на крыльях радужных стрекоз
пока светило не упрётся
в альцгеймер или варикоз
хочу летать от розы к розе
и собирать у них пыльцу
но быть как инсулин глюкозе
им обязательно к лицу
хочу шмелём в пчелином хоре
я дирижировать паря
и между дюнами и морем
застыть в кусочке янтаря
чтоб ювелирная огранка
янтарь украсила в сырце
и чтоб всего одна гражданка
меня носила на кольце
+++
Чтобы увидеть, лучше быть луной.
Чтобы услышать, берегом залива.
Чтобы любимой, нужно быть такой,
миропомазанной, мироточивой.
День без любви, что неспокойный сон,
Ночь без любви - чугунная порука.
Так оглушает август в унисон
колёсных пар и ливня перестука.
Течёт смола аттических лесов.
Вся готика в одной янтарной капле.
Так облака в моря без берегов
уходят в плаванье с помоста стапель.
Так в гаванях мерцают маяки
надеждой тоньше выпавшей ресницы.
Так, чтобы выжить, нужно вопреки
всему, наперекор, назло влюбиться.
хотелки
хочу быть зайчиком от солнца
на крыльях радужных стрекоз
покуда солнце не упрётся
в альцгеймер или варикоз
хочу летать от розы к розе
и опылять у них пыльцу
и быть как инсулин глюкозе
им обязательно к лицу
хочу как шмель в пчелином хоре
я дирижировать паря
и между дюнами и морем
застыть в кусочке янтаря
чтоб ювелирная огранка
янтарь украсила в сырце
и чтоб всего одна гражданка
меня носила на кольце
Здесь утро скульптурно и вечер фарфоров,
здесь меньше отступников, чем дирижеров.
Здесь было и плача и смеха и трафа
и до "Бонифачьо" и после «Фальстафа".
И бил здесь копытами конь лангобарда,
и бродит отлитая тень Леонардо,
скользит по дороге в трамвайном прицепе,
от центра до borgo, от Верди к Джузеппе.
Здесь два силуэта на теле монеты:
кастелло Сфорцеска и «Тайная» фреска.
Здесь свитые гнёзда под крышей вокзала,
и так пианиссимы грозы в Ла Скала,
что гибли империи и возрождались,
и без фанаберии здесь рисовали
на шпиле Дуомо, под небом Милана,
крестом невесомым, герб Медиолана.­
из диалога дирижера с архилохом
...так вместо двух шестнадцатых триоль
продлит мотив несовпаденья,
так сикомор не спутаешь с ольхой,
неискушенность с преступленьем...
...так вид из Палатинского холма
не заслонит сосновых дюн на взморье,
и высота латинского ума,
не согрешит в балтийском лукоморье...
...так вырастают эти тупики,
где умысел замешан на ошибке,
и режут после паузы хлопки,
как первая царапина на скрипке...
на Спас
...сотри свой взгляд недальнозоркий
бесцеремонного ферзя,
как огонёк в оконной створке,
всмотри себя в её глаза;
проснись, когда увидишь только
лицо, что видел в детских снах,
и так невольно, так легонько,
присни себя в её мечтах;
очнись задолго до рассвета
теченье ночи разомша,
и посмотри на небо, где-то
там зарождается душа;
и, может быть, однажды, летом,
когда и Спас и дождь из звёзд,
она тебе ответит светом,
таким, что и во сне не ждёшь...
…кружит август меня, так кружит,
не удерживают якоря.
Где же ты, мой литовский друже?
Отрекаешься здесь втихаря
от цепочки моих жемчужин
в пользу плавленного янтаря?
Кружат тени в рисунке кружев.
Гвидов лад начинается с ля.
Если голубь плещется в луже -
это значит - не быть дождям
а стрекозке дожить досуже
до медового сентября.
Малодушно, так малодушно
под коленками у воробья.
Лёг туман выше дюн верхушек,
несмотря на ветра, несмотря...
Сколько нужно тебе игрушек
и дощатого инвентаря,
чтобы этот туман обрушить
на меня, мой дружок, на меня…
В театре собирается концерт:
«Сто тысяч лет всемирному потопу!».
Сто тысяч лет скрипит, скользит ковчег
по глади волн, и ни одной синкопы.
Все стулья здесь расставлены по два -
для всякой гадины места по паре.
В буфете разливает ендова
по двести граммов для спасённых тварей.
Залысины блестят и чешуи,
лоснятся струпья шелудивой кожи.
Послушать музыку из трёх сюит
оделась публика, как подороже.
Вот в ложах две ехидны и удав
с медянкой ядо-желтого окраса,
с борзой левреткой борзый волкодав.
Вот два осла под крыльями пегаса
расселись, важно: бант, плюмаж, очки
с претензией на то, мол, тоже, геи.
А на галёрке просто хомячки,
зато дают работу скарабеям.
Под куполом не то, чтобы Шагал,
Малевич рыб дорисовал в квадрате
и тычет зубом в них слепой нарвал
с нарвалихой фурсеткой на подхвате.
За публикой спешит и интерьер.
На люстре золото, под жопой бархат,
и пыль лежит на высоте портьер
аллергогенами от всех епархий.
Но, чу! На сцену входит дирижер,
жидеет свет и музыканты тоже,
вихром взмахнул и палочку простёр
над пиететом оркестровой ложи.
Нетленный алкогольный палимпсест
стоит перед глазами на подставе.
Ковчег плывёт. На требище Модест.
Звучат картинки с выставки тщеславья.
Сто тысяч лет потопная вода.
Сто тысяч лет ни берега, ни птицы.
Доколе не иссякнет ендова
нам с этим одиночеством мириться.
Мы так умеем обещать,
что забываем исполненье,
и память выгружает вспять
последний кадр несовершенья.
Такая спутанная речь
вам достаётся от поэтов.
Навар из ямба не испечь,
хоть рифму бей из фальконета.
Жить в хижине из облаков
всегда синоним неуспеха.
С Луной взошёл, и был таков,
и остаётся эхо, эхо.
Не хватит ста зажженных свеч,
чтоб оживились отраженья
в стекле пустых зеркал, сиречь,
от рождества до воскресенья
так много места для цветов,
дощатый крест стоит, как веха,
так много места для всего,
кроме живого человека.
про нерест на Нерисе
Готовь наживку. Маленький крючок
в живой губе. Натянутая леска
дрожит и сердце рыбы рвётся вместо
струны, намотанной в судьбы клубок.
Инстинкт несамосохраненья. Ох,
как обмелел намедни старый Нерис.
Без смысла жизнь. Осмыслен только нерест.
Ты на крючке, лосось. Всегда врасплох
наш спор с тобой, всегда наперекрест.
Из нас двоих правее третий, лишний.
Не тот из нас, кто клюнул или пишет,
а кто сашими ел и будет есть.
Благая весть из этих рыбьих сот
без проводов дойдёт до адресата.
Уже звучит десятая соната
и рыбью кость выплёвывает рот.
предложение про отражения
...всё отражают зеркала:
покой, и быстроту движенья,
и отраженье в отраженьях,
и полоумный жар костра,
и мглу закатного тумана,
как оправдание слепцов,
когда платочек домотканый
ложится платом на лицо,
когда пасхальным воскресеньем
"по наммммм" звонят колокола
и с каждым новым отраженьем
мы прорастаем в зеркала
с корнями, до земного хруста,
а наши образы и чувства,
как струны - в пальцы скрипача,
как огонёк печи - в искусство,
и в дымку копоти - свеча...
...как не крути колесо -
за Троицей будет Духов.
Какие дожди прошли !
Какая грядет жара...
На то он и царь зверей,
что к милости тугоухий.
Дороже прощенья смерть
в инклюзе из янтаря.
Порою в гранит зеркал
врастаем мы отраженьем,
от маковки до подошв
и ангелом во-плоти
мы бегаем босиком
по глянцу витых ступеней,
чтоб тысячу раз терять,
и только один найти...
Как колесом не рули -
за Троицей будет Духов.
Какие дожди прошли !
Какая грядёт присуха...
Видишь, уже журавли
свои оставляют гнёзда.
Даже прямые пути
пересекаются. Росстань.
От засухи жажда. В долг
не разливается влага.
В дороге не хватит до
счастья каких-то полшага.
Стоят мосты вдалеке -
будто рукопожатия
двух берегов на реке
или одно объятие.
Но реки текут в моря,
не помышляя о броде,
излучины серебря
и эти мосты в разводе.
...как не крути колесо -
за Троицей будет Духов.
Какие дожди прошли !
Какая грядет жара...
На то он и царь зверей,
что к милости тугоухий.
Дороже прощенья смерть
в инклюзе из янтаря.
Порою в гранит зеркал
врастаем мы отраженьем,
от маковки до подошв
и ангелом во-плоти
мы бегаем босиком
по глянцу витых ступеней,
чтоб тысячу раз терять,
и только один найти...
Как колесом не крути -
за Троицей будет Духов.
Какие дожди прошли !
Какая грядёт присуха...
Видишь, уже журавли
свои оставляют гнёзда.
Две параллели в пути
пересекаются. Росстань.
Танталова жажда. В долг
не разливается влага.
Нам вместе не хватит до
счастья каких-то полшага.
Стоят мосты вдалеке
будто рукопожатия
двух берегов на реке
или одно объятие.
Но реки текут в моря,
не помышляя о броде,
излучины серебря
и эти мосты в разводе.
про песенку короля Лир и Гия Канчели
Снился мне этот сон:
дом без тебя,
свет без тебя,
я без тебя.
Дольше всей жизни шёл,
сон без тебя,
день без тебя,
плен без тебя.
Сбыться не может сон,
если в нём нет тебя.
Если мы рядом в нём,
это не сон, а явь.
Снится так явно сон:
свет для тебя,
дом для тебя,
я для тебя.
Г.К.
...цвели на клумбе белым асфодели -
поили душу вдоволь, допьяна,
качал сквозняк садовые качели,
им вторила пронзительно зурна,
менялись сны и музыка местами,
черепашонки заполняли пруд,
и падал снег над белыми садами,
и жили так, как больше не живут
ни короли, ни ангелы, ни пери,
и пели так, как больше не поют,
без радости и горести - по вере,
не замечая шороха минут...
https://www.youtube.com/watch?v=yZUlEnr8Y2s
про струны и канитель
Так не бывает наугад,
когда всего одно мгновенье
и замерзает водопад
и прорастают отраженья
корнями вглубь своих зеркал
до помутнения, до хруста
по очертаниям лекал
на раскладушке у Прокруста.
Так нам себя не уберечь.
Вчера аншлаг. Сегодня пусто.
Вчера шторма. Сегодня течь
по швам на корабле искусства.
Там начинается конец,
где пепел выше, чем Помпеи.
Как говорил подольский швец:
- Не струны рвутся, канители.
Едва обнял и был таков
тот ученик, широкогрудый.
И платит мыто Богослов
за лобызания Иуды.
Так пробивается росток
через мощения булыжник...
Но в ногу топает сапог,
и крохоборствует сквалыжник.
Так не бывает наугад,
когда в одно, короткое, мгновенье
и замерзает водопад
и зеркала врастают в отраженья.
Так нам себя не уберечь.
Вчера бурлил поток. Сегодня пусто.
Вчера шторма. Сегодня течь
и штиль и разрушается искусство.
Там начинается конец,
где поглощает пустота Помпеи.
Так говорил еврейский швец:
- Не струны рвутся чаще - канители.
Едва обнял и был таков
способный ученик, широкогрудый.
Так божье слово Богослов
несёт и душит поцелуй Иуды.
… в Колхиде ночь - короче смерти Прометея -
тугим измором море Чёрное берёт;
распятое руно в потёмках черновеет,
и кровь вином течёт, невинная, не тлея,
и, вместо почвы, заливает хищный рот.
Как быль и небыль неразлучны Диоскуры.
Два полуострова в излучине реки,
хоть пишут буквами одной клавиатуры,
не станут островом, останутся без шкуры
двумя фигурами нешахматной доски.
И трон и катафалк стоят под балдахином,
и в Кобулети Солнце над Европою встаёт.
На то и есть Икар, чтоб так неумолимо
вздымать любовь, повыше, чем равнины -
вот для чего крыло, вот почему полёт...

Такая жара, что остыть немыслимо
воздуху, мыслям, неспящим телам.
Вечному городу вечная миссия:
и верить, и мерять, напополам.
Прогноз за дождём идёт независимо.
Для Глазго прохлада, что Риму жара.
- Я сомневаюсь, звучит пианиссимо.
Рвёт перепонки хвала главаря.
Дикие яблочки кислые-кислые.
В Глазго волынка, а в Риме гобой.
В гламурной Одессе музыка Кисина
льётся, как реквием, заупокой.
Слезы и звёзды, воистину, разные.
Разница в том, что не светят взаймы.
В Риме глазницы пустые и праздные,
в Глазго так радостно плакали мы.
Неудержимо под утро поют сверчки.
Сверим часы – "Мата Хари" восходит в семь,
Значит, для жизни есть целая вечность, почти,
и утром кофе успеют подать в постель.
Значит, с последним клиентом закроется кабаре,
и раньше, чем ветер взлохматит морскую гладь,
порвёт прошение о милости Пуанкаре,
мне на него, как на девственность, наплевать.
Быть прощенным это, значит, уже, как "не быть",
как, разбившись волной, полюбить волнорез,
как ушком от цыганской запутаться в нить
и заштопать на сердце у трупа разрез.
Вырез на блузке без пуговиц – нараспах,
так легче дышать и целиться грудью в ствол.
Смялся один из углов треуголки, ах…,
ах, какой за решеткой остался простор…
Видите, мальчики, в этих рыжих садах
между прошлым и будущим прячется смерть
была куртизанкой – да, изменницей – нет.
Сбросьте повязку с глаз – буду в глаза смотреть.
Целых двенадцать апостолов, палачей,
судят меня, "финита комедия ля».
Одним залпом с одиннадцати пар плечей...
Только Йуда - один, не стрелял, промолчал...
Сто граммов свинца жгут не горчей крапивы.
Смерть не такая уж старая на просвет.
В то утро каждый из вас, по-своему, был
прав. И, только один, так, по-моему, нет…
Гне кирпу знов на Рим потвора-кат в боярський шкурі,
як кістка в горлі перед ним стоїть Єрусалим.
Предвічний Сейм тече, юрмить на пагорбі Батурин,
і чутно тихі голоси мандруючих хмарин.
До перемоги ворогам, як повзуну до вежі,
авже і щільний гострокіл не захистить від зрад.
О, скільки горя принесуть звірячі нелюди ведмежі...
Якби ти знав, полковник Нос. Якби ти тільки знав,
як рознесеться по хатах на всім Лівобережжі
на триста лютих зим одна журба і стиглий біль,
на триста літ сумних в душі палатимуть пожежі…
Де «любий" брат пройшов - туга спустошення і дим.
Немає кращого за це - любити нежурливо
блакитний небосхил за гаєм сивих ясенів
і журавлиний ключ і грай і шепотіння ниви
і благовістний дзвін на Спас і зливу на Іллі.
Поёмный луг, над лугом лунь
парит и воздух клювом строчит.
Лови меня, июнь, и юнь,
пока любовь длиннее ночи.
Я буду смел в ответ с тобой,
я променяю ночь на шрамы,
но я услышу вразнобой
твой стон и всхлип оконной рамы.
В моей вокзальной кутерьме
не миновать соблазнов вящих.
Такому юному тебе
будить, рядить давно неспящих.
Оставь счастливым баловство,
оставь, июнь, уже купава
цветёт, не зная для кого
кукушка сны накуковала.
и прялка у пряхи вертится,
и тянется нить суровая,
как было предрешено,
цыганка гадает кесарю
и чудится песня вдовая
и волны ревнует дно,
так слава проходит разово
и время теряет отчество
так льют из огня стекло,
так ветер, играя фразами,
срывает завесы творчества
и рвёт на куски сквозно.
Такой же дом, как все. Колодец-двор,
коты, окурки, бабушки и лужи,
в него, не то что участковый, вор
с большого бодуна зайдёт досуже.
Фонарь, подъезд, парадное крыльцо,
из лампы свет моргает в треть накала,
как будто, хочет быть заподлицо
с конечною Летейного канала.
Простая дверь, прихожая - вокзал,
квартира меньше, чем вождя папаха.
На то и жизнь, чтоб сразу, наповал,
и не согласна только черепаха.
На кухне стол и скатерть из газет,
на ней эмалированная кружка,
и бородинский хлеб…Здесь жил поэт,
точнее, был своей стране не нужен.
Тогда я бываю злая, да так, что не отвести,
когда я в тебя врастаю, и слышу в ответ: «прости»,
когда я срываю двери с прогнивших петель тоски
и, глупая, снова верю, и клочьями жгу листки,
тогда я бываю злая, когда в новостях газет
есть фото женитьбы Кая, а Герды с ним рядом нет,
когда мне так мало нужно, кукушка кукует вспять,
и льются под ноги лужи, и не с кем по ним бежать.
Когда мне в сосуды шприцем вгоняют пустой раствор,
хочется, жаждой упившись, отправиться в Эльсинор.
Когда огнем орудий салют убивает небо,
хочется крикнуть: «люди, не плюйте в колодец!". Мне бы
заснуть, и проснуться новой, и лучше с приставкой "сверх",
чтоб этой незрелой злобой твой выкупить спелый грех.
про ноны, Юнону и Пьер-де-Ронсар
Май грозовой прошел и сразу мы постарели.
Ровно двенадцать дней на даче цвела сирень.
Червень забрал права на краски у акварели,
вместо сирени - тмин, на смену рассвету - день.
Так будущий звездопад нонами предначертан,
так начинается сон без зрителей и кулис,
так замолкает хор из ливня, грозы и ветра,
богине Юноне гимн так соло поёт солист.
Через двенадцать дней мы снова помолодеем,
с песенкой пастуха влюбится в Ольгу Лель,
зонтик раскроет лён и небо заголубеет,
и розу Пьер-де-Ронсар опылит мохнатый шмель.
Я заплету в сонет веночек из букв-глаголиц.
Разноцветеньем смальт, Оранту ошеломя,
украсят моим венком иконостасы Троиц
и голубь, как Дух Святой, в темя пометит мя.
…май грозовой прошел и сразу мы постарели.
Ровно двенадцать дней сирени цвели, сирени...
Червень забрал права всё перекрасить в парке,
вместо сирени тмин, вместо свечей огарки.
Через двенадцать дней снова помолодеем,
влюбится в Ольгу Лель, розы зарозовеют,
а я напишу стихи буквами из глаголиц,
и заплету венок. В Киеве скоро Троица...
От всех усталостей и всех потерь,
поверь, я так давно уже не плачу,
что на ночь я не запираю дверь
и по чужим счетам плачу без сдачи
за всех, ушедших гроз и стариков,
за детский смех, оборванный болезнью,
за первый вдох и миг, что был таков…,
и за последний миг, когда исчезну,
за постоянство горькое измен,
двух полных лун одно несовпаденье,
за широту нечеловеческих рамен,
за римский крест и за моё прощенье.
От всех усталостей давно бы убежал,
да не даёт любовь к тебе достать кинжал.
…Молчите все, забудьте про слова,
и не ищите выхода из клетки .
Что взять вы можете с ee стола -
для жалких нищих жалкие объедки.
Расплавьте сердце, зашнуруйте рот,
раззанавесьте тишину молчаньем,
и ожидайте миг, и час, и год,
и растворитесь в муке ожиданья.
И, может быть, тогда, из тех высот,
где даже звезды не играют светом,
Она к вам словом - ангелом - войдет,
Разделит ночь и назовет поэтом...
в Конча-Заспе
На берегу залива сад и дом.
Соседский кот выгуливает крышу.
Цветёт сиреневый на голубом
и благодать перепадает свыше.
В окно видна излучина реки.
Летают ласточки. Едва по делу
в корзину падают черновики
и нет придела этому пределу.
Похоже, время взяло выходной.
Пичужек хор многоголосен.
Так от чего же истовой весной
я вспоминаю пасмурную осень.
Вистуют сумерки, молчат альты.
Скулит без матки сирота-отъёмыш.
И между нами столько пустоты,
что кто налил её и не припомнишь.
Про Кинь-Грусть
Распевы хора, право, славны...
Поёт, зовёт полиелей
и богоборцу Боже правый
становится еще правей.
Так безмятежно ядовито
в устаx любви заключена
старообрядная молитва
новотроянского коня.
Дай, Боже, мне несовпаденья
суда, голгофы и кремля,
тугому уху дай прозренье,
слепцу дай уши глухаря.
Печаль весенняя хорально
звучит над позолотой люстр.
Глотает воздух карп зеркальный.
В изнеможенье «кинуть грусть»
неизбежимо спит Приорка
в пуху столетних тополей,
и птичка в клетке бьётся колко,
еще левей, еще левей.
про брусчатку и жен-мироносиц...
Провожала, крестила, встречала
новый день, почтальона, письмо
и пустые перроны вокзала
оставляли всю жизнь на потом.
Зажигала цветами каштаны
без дымка керосиновых свеч.
Как глазницы у памяти впалы,
как безрадостны песни предтеч.
Сколько майскому ливню не литься,
между прошлым и будущим мель,
и взлетать журавлю над криницей
не даёт перехлёстнутый хмель.
На брусчатке стучит таратайка
по Крещатику взад и вперёд,
и роятся шмелиные стайки
и воруют каштановый мёд.
Затянулась без срока маёвка.
Без побывки семь лет журавель.
Сколько жита не сыпать московке
всё склюёт эта пташка. Ужель
повстречаться, креститься, прощаться
на печерских холмах не впервой.
И на царства меняются ханства
разухабисто, наперебой.
Над Днепром монастырские стены
и клинковo-серебряный звон
переходит на Пасху в блаженный -
мироносицы тягостный стон.

Заколдует в тьму бульвары
Киевская ночь.
До рассвета эти чары
cном не перемочь.
Месяц выйдет из приямка -
желтый скарабей.
Ты и ночь - две колежанки,
пара ворожей.
Наколдуешь мне проказы
в лунной темноте?
Звёзды в небе только стразы
на твоей фате.
Ночь кружить не милость маять.
Глаз не заволочь.
Заколдует утром память
Киевскую ночь.
Мы хлещем в дороге столетние виски,
на Радио-Ирод мы ищем Предтечу,
бредём, продирая леса тамариска,
закатное солнце к нам рвётся навстречу.
Дороже других нам шторма кругосветки,
в бреду пандемии не можем иначе,
на синем сукне рэвольверной рулетки
мы ставим ва-банк на число Фибоначчи.
Нам голубя мира зажарят на завтрак
под соусом из колдовской мандрагоры,
и крышку на клетке евангельский автор
гвоздём заколотит, как ящик Пандоры.
Мы пишем сонеты наивно, без толку,
на стертых ступенях крыльца караимской,
и крепче зеницы последнюю пчёлку
мы будем хранить, как ту, первую, искру...
Чом же так мало для щастя днів заповідано нам?
Тільки зустрів і прощайся, тільки знайшов і віддай.
Синє на синьому - синє, чорне по чорному - зле.
Скільки ще божому Сину раз воскрісать? Де-не-де,
бачиш, та сама картина: хата і гай за селом,
в хаті одна Магдалина сум вишиває хрестом.
В небі блакить всеочисна, в серці журби відбиття.
Бачиш, то наша Вітчизна. Йосип, Марія, Дитя.
Десь, на далекому Сході, передостанній рубіж.
Годі коритися, годі. Стугна, Почайна, Трубіж -
давні Дніпровські притоки. Не пересохнути їм.
Гирла вирують глибокі, саме на тим і стоїм.
Очі дівочі з люстерка відображають весь світ.
Стрічка до стрічки - веселка, доля до долі - нарід.
В серці затісно для щастя. Гідність не знає границь.
Паска. Великдень. Причастя до незглибимих криниць.
Так-то все так, неодмінно, знову весна за вікном,
тільки свій сум Магдалина все вишиває хрестом…
О, скільки сили в слові «мандрагора».
Ще як кричить новонароджене дитя.
Труба підзорна. Око Командора.
Калейдоскоп миттєвостей. Життя.
На сцені роль для одного актора
і на спочив не передбачено антракт.
Орфей співа, танцює Терпсіхора.
Адамів череп під ногами позаяк
старі гріхи не викупиш новими.
Святі місця Голгофи досі не пусті.
А світлій Пасці, здавна і донині,
нести любов і біль по Київській Русі.

про крицеві краплинки
…росте на берегах Салгира
сріблястолистий верболіз,
немовби пальма ця лозина,
авжеж, з гіллям напереріз.
Наперекір недоброчинним,
непересічним навпаки,
неначе крицеві краплини
цвітуть, як котики, бруньки.
Який короткий шлях квітіння
від самоти до спочуття.
Від Вербної до Воскресіння
на все про все - сім діб життя.
На те і є оце подвір’я,
щоби годинник: «тік-тік-тік»,
і відбувалися повір;я
і нині, прісно і повік...
...прозрачный свет, как испокон,
природа миру проявила,
и с колокольни Михаила
чудесно льётся перезвон
по Шелковичной и на Клов
с колоколов полиелея.
Проходит Вербная Неделя
и к Воскресенью мир готов…
про Амура и Психею
Душа. Дыхание. Психея. В её объятиях жуир.
Как он играл на ней, точнее, как темперировал клавир.
Эрот, мальчишка, прощелыга. Чтобы на грудь не капал воск
на руки ей надел вериги и наваждение на мозг.
Узлами верность не удержишь. Как любопытство горячо.
Затрепетал огонь, о, дервиш, и просочился на плечо.
О, недосказанность рассвета, фаянса детского щека,
Мессии нового приметы и кругозор гробовщика.
Дели теперь зерно от зёрен, руно от бешеных овец,
пока не заживёт от хвори в клеймо рубиновый рубец.
Пока не смилуются боги - идти двоим не по пути.
Амур, Пcихея и чертоги увековеченной любви.
про «Будинок з химерами»...
...на Банковій неначе Козяче болото,
як в давнішні часи, знов вийшло з берегів.
І чи то блазнів хор, чи сипла калліопа
перечіпають спів цементових птахів.
Несуть дельфіни Посейдона колісницю
над кладовищем затонулих кораблів,
І борються орел і царствена левиця
над зарістю вічнозелених чагарів.
І, як завжди, перемагає третій зайвий,
і хобот пентюха переливає дощ
з криничовин небес до озера незнаних
химерних радощів і непідкупних прощ,
де чашечки купав квітуть камінним квітом,
і кам’яні русалки зваблюють отож.
Нещасний світ, коли химери правлять світом
крізь отвори міцні залізних огорож.
к 73-му Дню Независимости
О, господи, как хочется домой.
Не так секут "дожди чужбины" плечи,
как сны про дом врезаются порой,
когда рассвет еще слегка засвечен,
но гулко в рельс стучит подъём - рукой
надсмотрщика. А защититься нечем.
Пучок ремней - языческая плеть -
по ремешку от любящего бога
или богини, назиданьем впредь,
на память, по палящему ожогу.
Чтобы еще блаженней было млеть -
похлёбка вместо утренней молитвы.
Что посадил - такие и реликты.
Вот без чего здесь можно прогореть,
так это без огня наивной веры.
Ветрам пустыни не доступна твердь
рабов-гребцов на штурмовой галере,
закованных за Иегову в клеть.
Был фараон и Рим и Вавилон.
Был отчим-иудей у Сына Бога.
Была Голгофа и Пасхальный звон
и остриё копья единорога,
и самозванный пир слепых икон.
Серед Білого моря острів.
Кам’яний навкруги очерет.
Осьде час, осьде простір
в павутинні жагучих тенет.
Острів бранців посеред горя
і в оточенні хвиль водночас.
Незворотньо так і поволі
сірий простір висмоктує час.
Осьде душі знаходять спокій.
Ось Голгофа. І так залюбки
вишини набирається сокіл...
Соловки, Соловки, Соловки.
Знову Північ зітхає на Київ
бескінечних ночівель вітри.
Ой ви хвилі, дніпровськії хвилі,
родовідні мої стовбури,
побратими мої ви покревні,
від Чернiгова до Чернівців,
ви неситимите через греблі
коміссарів в сутанах ченців?
Де ступа коміссаровий чобіт
лиш нікчемні ростуть слимаки
і нескорених чується човгіт
в Соловки, Соловки, в Соловки...
про Тромсё
Какая ждёт нас перед Пасхой долгая зима.
У Солнца на часах пропали тени в Тромсё.
И мы без времени возвышенно сопьёмся,
иначе говоря, сбежим от своего ума.
Иначе говоря, наш мир ополоумел
от разобщенья душ и постоянства мумий.
Какой же собутыльник из тебя, Аменхотеп,
когда ты спишь под пирамидой, не сбавляя темп.
О, господи, уже прошла полярная зима,
вчера часы на вычет шли, сегодня к сумме.
Вчера овёс на поле рос. Сегодня в трюме
уже ломятся хлебные у нави закрома.
А у Валькирии - сезонные работы,
на пару с Хатшепсут ей собирать варяг тела,
распятых в пятницу до праздника Субботы,
и воскрешать на Пасху эти души досветла.
Читает афишу "Бунте Бюне».
Сегодня тут снова танец лошадок.
Танцовщицы так откровенно юны,
совсем не то, что в притонах Шальке.
Он вспоминает про Гельзенкирхен,
трубы и шпиль комариных кирх.
В танце лошадок на этом ринге
память выводит: Wir leben dich.
Он здесь на войне, он в Таганроге.
Рукой сжимает Роландов рог.
Он Лоэнгрин теперь, очень строгий
Рыцарь лебяжий, а, может, бог.
Танец танцовщиц так нежен, ярок,
И так уместен к его двору.
Вечер для каждой, как жизнь, подарок .
Не то, что в Бабьем лежать Яру.
Wir leben dich (с нем. — «Мы живём тобой»)
Tsuru
Звільни мене, боже,
від "завтра" і «може",
і Київ і Вільно
почують: - я вільний,
ні завтра, в безодні,
сьогодні, сьогодні !
Небавом, я вірю,
закінчиться мантра
буденності віри
в спасіння позавтра,
хай в цьому свавіллі
я вже божевільний.
За обрієм Вирій.
ти віриш, я вірю...
про Благовіщення і Кловські тротуари.
Весняний дощ. Легкий. Квітневий.
І яв єси і пригортає сон.
Печерський гай. В гаю дерева,
а під ногами зозулястий льон.
Я в сні. Враховуючи досвід
душi самотньої, я в нім один,
без тіні, ще не час удосвіт
єднатися ужвою пуповин.
Дощ л’є. Нечутно. Неволого.
І сон зненацька причвалав.
Цей сон моя розмова з Богом.
Така невигадана яв.
Тече по тротуарах Клова
дощу прозорого вода.
Трива безмовная розмова
аж досхочу. Аж до Різдва.
А там, ти ба, і Вознесіння.
Благая Вість, о, як же ти блага,
коли з гірчичного насіння
росте повічная журба.
На Аскольдовой плачут ивы.
По обычаю всех Голгоф
распинают всегда наживо
в искупленье чужих грехов.
Розовеет лугов низовье.
Над осокой встаёт рассвет
побратимом моим по крови,
перелитой на сотни лет.
В этом городе вяжут вязы
Дорогожичей тротуар,
и, как память, крестообразно,
неоплаканный Бабий яр.
Неприкаянность Пирогощи -
только чахлый овсюг вокруг.
Пробивается свет наощупь
витражами глухих фрамуг.
Много веры и мало ласки,
и на Пасху цветёт каштан.
Из Эдемского в Гефсиманский,
по Крещатому на Майдан.
Трійця
(наче зарано, але написалося сьогодні…)
---
Іще від снів не розродились гумна,
і тільки зеленіти почали лани,
а все тече ланами стигла Стугна,
і тужить горлиця і пишуться псалми.
На Трійцю кожен, хто з хрестом, апостол,
і всяк повіт плете вінки з гіллям живим,
і всяк повіт стає подібним просто
на стольний Київ-град, чи сам Єрусалим.
Весни дівоцтво цього дня знеможе,
щоби одужати за дзвоном дзвонарів,
і щоб Соборний, триєдиний Боже,
пахкий любисток на «кущу» зазеленів.
Клечає «кущ» кораліве намисто,
і так грайливо виступає черевик,
що буде жито колоситись чисто,
і у Марічки буде добрий чоловік.
На Трійцю кожна дівчина - Марія -
на свій вінок вповає більше над усе,
але один із них затерновіє,
а ліпшого Дніпро до моря однесе.
І цього дня закінчиться морока,
і світом замандрує триєдиний Бог,
і зацвіте поділ Христовим оком,
і дев’ять сил мені надасть чортополох.
про Пирогощу Ігоря та Єфросинію, або плач Ярославни
Дніпро ревів. Збирався люд на площі.
Дівча в жмуток вплітали гілочки верби.
І чемно князь молився в Пирогощі
або ж помститися язичницькій юрбі.
Мине до Пасхи Вербная неділя.
Невтішну вістку принесуть сумні вітри.
Вдовиці плач, як верболози гілля,
путівльська горлиця підійме догори.
———
Був день, як день. Не край весни, тридцятотравень.
Студент-художник малював життя ескіз,
ранковий аромат із дворових кав’ярень
аж догори здіймав Андріївський узвіз.
Я плентався один, бруківкою, поволі,
студент подарував мені картон дарма,
коли назустріч раптом промайнула доля,
і незнайомка оком тільки повела.
Ми розійшлись на вік за Боричевим током,
розлуку в дзвін переливали Флор і Лавр,
як їм обіцяно було отим пророком,
що фарбував майбутнє розмаїттям барв.
Той день минув. Давно ескіз покрився пилом.
Дощі бруківкою збігають восени
і чорно-білий кадр, розписаний чорнилом,
німим кіно стоїть в моїм застиглим сні.
Праворуч Ельсінор, ліворуч Пирогоща,
між ними порожня, така, хоч кіньми грай.
Не освіжить імла того кохання мощі.
Котить, котить в депо дванадцятий трамвай.
О, северный ветер, клеврет королей,
усталые скалы мои пожалей.
Ты дуешь прохладу уже скоро год.
Давно уже должен вернуться поход.
Давно уже принц мой уплыл в край чужой,
за новой добычей, мечтой золотой.
О, северный ветер, о, стылая сталь.
Я взглядом измучила серую даль.
За мартом июнь, за июнем февраль,
но весть от него не приносит мистраль.
Я каждое утро на мыс прихожу,
как солнечный луч к своему витражу.
О, северный ветер, предвестник, гонец.
Вернулся домой галеон наконец !
Вернулся мой принц на коне, а не щит,
и девичья кожа румянцем горит…
Но снять не успела я серую шаль
и в косы вплести золотую поталь.
Другой приготовлен за преданность приз,
за сирую верность. Я вижу, как принц,
в объятиях крепких не денег казну,
спускает на берег чужую княжну...
про рождение Венеции, Атиллу и Песах
Гогот, рокот, рыки, крики,
стон и сок из-под копыт,
дикий, дикий сердоликий
гунн Аквилией кружит.
Стрелы падают каскадом.
Гунн - у смерти сводный брат
и подков железным градом
топчет нежный виноград.
Бесконечная навала.
Дым, огонь, круговорот.
Красит землю ало, ало
кровь истерзанных аорт.
Догорает базилика.
Гунну мнится Третий Рим.
Как Орфею Эвридика
нож атилл неудержим.
Где венеты пряжу пряли -
шерсть обглоданных ягнят.
"Утоли мои печали…».
Ой-ли, вряд-ли, утолят.
Сколь не кинешь оком - гунны
с лицами кровавых лун.
Святый ветер на лагуну
гонит глиняный плывун.
Плач судьба, Атилла смейся,
Бог со мной и харатья.
Хочешь Рим ? Получишь Песах.
Не тебе Венец и я.
Эжен Делакруа Атилла попирает Италию и искусства
Иван Айвзовский Переход евреев через чермное море
Инет Сетевич Переход неогуннов через Сан-Марко
здесь арки бегут анфиладой
по склонам к воде искони
здесь даже у чёрта в лампадах
горят херувимов огни
здесь взгляды потуплено горды
и нежные губы тверды
и были здесь разные орды
приятой не будет орды
я света не жду от лампады
и греться привык без тепла
мне только бы волн до упаду
мне только бы губ до светла
ты чуешь раскаты глухие
ты видишь румянец зари
я Киев я Киев я Киев
вечерне звонят звонари
Я бачу кучері Печерських круч,
тучних дощів безмежні оболоні,
на південь в небі журавлиний ключ,
і журавлине "кру" стучить по скронях.
О, чужина, ти нескінченна ніч.
Ти північ, ні, ти повноцінне горе,
моїх рамен ти кривина узбіч,
чужих очей ти порожня прозора.
І скільки ще зненацька, чужина,
ти зрадиш до смерті моїх героїв?
І скільки ще ти переплавиш на
нікчемний прах життів на втіху хвойді?
Я бачу діл і звивину ріки,
Хрещатий яр, Аскольдову могилу,
і як шитво дівочої руки
виспівує над рушником калину.
Иоканаанне
Глаза не спутаешь с Луной,
одно отличье только, пара,
с такой надмирной глубиной,
что с головой тонуть и плавать
без дна, без круга, мочи без,
переплывать за ночью ночи,
как, рассекая волны, Bess
спасать надежду от проточин
и город с полною казной.
Он Вавилон. Ты Иудея.
Лишь овладеет муж тобой
благословенно овдовеешь.
Ты Лебедь, Леда. Две в одной
сложились вместе ипостаси.
Глаза не спутаешь с Луной:
две пропасти в жемчужной вазе.
про послiдовнiсть Фiбоначчi
за першим вдихом перший крок,
за першим кроком слово,
за словом позір до зірок,
а звідки крок до мови;
лихтарик, шибка, ніч, піїт,
до тих зірок драбина,
доки читатиме нарід,
доти живе країна
про эпидемию…будней…и поэзию
Дней пятьдесят хамсин ревёт и мечет
чёт и нечет. Укрыться нечем.
Я эсемески шлю тебе навстречу,
а мне в ответ: — еще не вечер.
Семь лет баклуши бьют стада пастушьи,
от суши им еды не скушать.
Пишу: — что делать? Карфаген иссушен.
а мне в ответ: — разрушь на ужин.
Семь раз по пять я эту куклу вуду
на клочья рвал и верил чуду,
и посылал тебе опилок груду,
а мне в ответ: — домой посуду.
Уже сто лет, как умерли поэзы,
от вечной мерзости и слизи,
и сколько раз я не звонил «к Элизе»,
ответ один: — привет, в круизе.
"Мені відкрилась істина печальна:
Життя – зникає, як ріка Почайна.
Через віки, а то й – через роки,
Ріка вже стане спогадом ріки.
І тільки верби знатимуть старі:
Киян хрестили в ній, а не в Дніпрі.»
(Ліна Василівна Костенко.)
Л.К.
Все наближалося до краю
неперестанного кільця,
і так невпинно обіймало
на шибці тінь твого лиця.
що за вікном сочилась сповідь,
і марець зиму підсипав,
а карандаш писав про повінь
від першородного гріха.
Все наближалося до тями,
як джерело до корінця,
і на скорині серця шрами
від скалок гострих камінця
не розбігалися по колу,
неначе хвилі на воді,
а проростали з суходолу
колоссям жита золотим.
Все починалося зі слова,
і височінь, і німота.
О, як хиталась колисково
того кохання самота.
«Тех миров, которые видели они, мы не видим»
Александр Блок о Михаиле Врубеле
В глазах бессилие соблазна
вочеловечиться живым,
не шестикрылым - шестистрастным,
как не блаженный Серафим.
Неудержим и одержимый,
в деснице кисть, ошую щит,
в клубах сиреневого дыма
он и поверженным парит.
И видит Храм и холм и рощу
на берегу, над Храмом шпиль,
где души обретают мощи,
как обещал Иезекииль.
И багровеет слева небо,
а справа ночь о трех крестах,
и в страсти воплощенный Демон
сидит на Киевских холмах.
Миры лиловые закрылись
печатью крепче сургуча,
и вместо Лебеди и лилий
в руках кадило и свеча.

сум Катерини
Верби, мої верби. Може, від журби
зацвіли до часу, як зійшли сніги,
і сіренькі бруньки в гроні вербенят
спокушають пальці до пухнастих цят.
Щоб зачервоніла ясно шелюга
ягоди калини до гілля додам.
Байдуже, що висох у калини сік,
головне, що волю він мені прирік.
У святковій сукні вийду край села,
де одвічно плаче над водой верба,
спокій де згубила і знайшла ганджу,
стрічкою лляною шутку пов’яжу.
І щоб новий вуйко з Сходу не проліз
однесу до церкви я той верболіз.
Най посвятить парох чемно оберіг
не заступить ворог дикий на поріг.

В одной стране любой чужак - еврей,
и давит шею воротник пеньково.
На всех святых не хватит алтарей,
из всех икон нет ни одной Рублёва.
На слободе играет гармонист
и перегар отечества так сладок,
но раз еврей, так, значит, сионист...
И образа заплачут у лампадок.
На всех волков не хватит егерей.
И свято место пусто, и ошую.
За проволокой пермских лагерей
Иуды ищут нового Йешуа...

про ластівку
Для тіла хрест така собі принада,
ключ од замка один - потрійний цвях.
Наріжуть душу колуном без ладу
і продадуть на Пасху по шматках.
Так і збагнеш в поневірянні слави,
крізь отвори скалічених кісток -
усе життя лиш філіжанка кави
гарячої, міцної, на ковток.
Усе життя - лише оце горнятко,
і ця рука, що каву налила.
А понад Бугом знову ластів’ятко
знаходить височинь серед імла.

про Пермь Вычегодскую
...здесь день виденьем не богат,
а ночь дешевле карамели,
и над сугробами стоят,
по-трезвому, Большие Хмели,
монголы ходят «за Урал»
через спинной хребет Сибири,
и мокша делают привал
перед куртиной в капонире.
Здесь всяких было: и татар,
и Колчака и комиссара,
и под созвездием Стожар
здесь было всякого зашквара.
Здесь, как назначенная мзда,
река Итиль впадает в Каму.
И здесь я не был никогда,
но, может быть, бывала мама.
Теперь здесь рай и равно чтут
и президента и Исуса.
Но мне важней всего, что тут
на вдохе встало сердце Стуса...

стансы к Франкентальцу
От тишины не защитит ни лес,
ни пустота безлюдного перрона,
ни этих хлопьев снежный перевес,
ни этот дым из топки эшелона.
Выходишь ты, заходит тишина
тотчас же, из открытого проёма,
и наполняет комнату сполна,
не уменьшаясь до её объёма,
а проникая в каждый закуток,
и ошивает каждую портьеру,
и так впивается в зрачок,
что принимаешь тишину на веру,
и чинишь сеть для кистепёрых рыб,
припоминая, что они летучи,
и, как в Мадрасе чопорный сагиб,
ты понимаешь, этот стих домучен.
***
Бушует март в преддверье ид
в Вестфалии и в Сулавеси,
и по завету кинеретских рыб
предпочитает равновесье.
Еще зимою пахнет лёд,
но прилетают птичьи стаи.
За час - до окон заметёт,
и через новый час - растает.
Растает снег - придёт вода.
Калоши - это те же тапки.
Вот только снежные года,
как ледники, не снимут шапки.
В подшляпье рыжая копна
неравномерно поседела.
Что вы хотите - времена,
эпоха огненного Мела.
метких рифм и крепких пальцев, пьяных снов, друзей скитальцев да и жениться тебе Мишка еще пора - рукописи переписывать чтобы было кому например для чего, да, и тренируйся в теннис на бильярде - скоро матч… обнимаю (крепко). твой...

Cz;stochowa молитва
Ти був ближче до мене, ніж пар на морозі,
обвивався навколо гіллям красноталю,
обіцяв бути поруч, як варта в острозі,
і, як жайворон кликав: — Natale, Наталю...
Ти звучав голосніше за наголос в слові,
коли пісню співав про прийдешнє блаженство
і про сльози Марії. Ченцем в Cz;stochowie
ти жертовно вимолював право на ремство.
В тобі стільки мене, скільки в лісі урочищ,
скільки в полудень тіні нарощує троща,
зазирнути на мить в твої зваблені очі
не завадить мені навіть Хетага Роща.
Втім, я знаю, напевно, із мрій Кім Кі Дука,
що в очах твоїх крига і зречення злука.

река течет стоит Павия
Течет река Часов, течёт не высыхая,
паромщик спит, зане, разведены мосты,
он перечёл за ночь все вирши Амихая.
Пока паромщик спит река течёт, а ты?
А ты идёшь спасать меня от лангобардов,
твой конь без брода перепрыгнул речку По,
в Павии просто с неба льются звездопады
так, не про что, Пипин, как будто, не про что.
И будет суд Времён, и лягут Маковии,
и заберет свой мыт живым пайком лыхвар.
Пока звенит сурмач, пока стоит Павия,
оставь себе, Пипин, мой лапидарный дар.
не то ж бо й що про Піпіна Короткого і Павію
Тече ріка Часів, тече, не висихає.
Паромщик спить, як слід, розведені мости,
він зачитався вщерть віршами Аміхая.
Доки паромщик спить ріка тече, а ти ?
А ти ідеш звільнять мене від лангобардів,
твій кінь без броду перескочив річку По,
і запалив в Павії ясні зорепади
не то ж бо й що, Піпін, дивись, не то ж бо й що.
Чини свій суд, чини на свято Маковія,
одержить мит живим пайком скупий лихвар.
Доки дзвенить сурмач - стоятиме Павія.
Залиш собі, Піпін, мій лапідарний дар.

В.К.
від края моря до небокрая
вузенька смужка рілля сягає
як хуртовина життя триває
між неба краєм і моря краєм
і в Іордані і в Березані
одне й те саме поневіряння
і ті світанки і ті прощання
зачудовання того кохання
і все стрекоче по квітах дзига
і той же хлопчик по світу біга
все носить лісом свого козубка
і досить любить його голубка
про рушники мадам Чанкайші
...не зупинить мене твоїх чар буревій,
твоя спрага росте від живої водиці,
ізживати ручай ти мастак, лиходій,
як забудеш мене, хочь два віка живи ти.
Відстояти себе за покуттям ріки,
не згибати коліна - от самопосвята,
скільки раз ти окривдив мої рушники,
вишивають їх знову Дрогобич і Снятин.
Хай похилі стоять, аж, мої то церкви,
пелюстки черемшеві - як зіроньки - гострі.
Не заманиш мене, як ти хцеш, до мокви,
як мадам Чанкайші на той зваблений острів…

про мій сон і тьмяні очі
крила крижня криють небо
вічним мороком Ереба
замість висі в небі синім
поколінне жабуриння
над землею вкрай від края
павутиння просягає
замість дзиг в тенетах душі
замість руж цвітуть бриндуші
і про завтрашнє спасіння
гомінливе жебоніння
от таку-сяку картину
мені виспав сон жахливий
най прокинувся і отже
моє марення порожнє
голубінь на небі чистим
світить сяйво урочисте
люди-браття уродливі
один одному дбайливі
і саму себе співучо
розпускає сіть павуча
понад квіткою троянди
подих мрій і ямби ямби
тільки от чомусь як листя
очі тьмяні у Пречистій
від моря края до небокрая
вузька як смужка рілля сягає
як та сніжинка життя триває
між неба краєм і моря краєм
Кинеш оком - сірий дим.
Незважаючі на стіни,
дуже синій і похилий
над решіткой небосхил.
Між дверима та вікном,
так би мовити, пространство,
вряди-годи, рясно, часто,
затавроване хрестом.
Лине дим і не спливає,
кочегарить топку час,
підкидає, підливає,
димом землю сповиває,
і не згадує по згас.
В палітурці з очерету
час із сирітських портретів
обладнав іконостас.
Від сирого більше диму,
із засохлого - огня.
Сімеон з Єрусаліму
першим визнав немовля.
Так і плентаємось світом,
опліч з ними обома.
З неабиякими - світло,
з неабиякими - тьма.

Мефістовальс або про один концерт у Києві
Від Мефістофіля - зі змовою,
єретикам - євангеліст,
на Контрактовій, в Контрактовому:
фортепіано, лютий, Ліст.
Лице обточене шляхетністю -
Перун - з волоссям без перук,
і від природньої причетності -
парчі смарагдовий сюртук.
Греміли клавіши нестримними,
на кожнім пальці ще по два,
натхненний в небі серафимами
із клавіш Ліст рубав слова.
Читав Аід із Прозерпіною
той молитовний часослов,
коли побачив Ліст за спинами
свою останнюю любов.
Як я забуду того вечора ?
І розіп;яли і воскріс.
Того, хто долею приречений,
я сам на кріслі в вічність ніс.
іллюстрація: портрет Ференца Ліста 1847 рік Миклош Барабаш
саме в цей час Ліст був в Кієві і зустрівся із Кароліною Вітгенштейн
про зрубану тополю
Поміж домами, всупереч узбіч,
росла поодинокая тополя.
І в літний день і в літню ніч
одну й ту саму одягала льолю.
Її сорочка - трепетне листя,
як ті метелики, липневі, майоріло.
А в зимку к небу підняте гілля
таке тендітне прикривало тіло.
Нема тополі. Двір мій овдовів.
Триклятий лісоруб подіяв січу.
Обскуб домівку бідних горобців.
Вскипів сльозу солону чоловічу.
Тополин слуп оцупками сочивсь.
Так без вини в покарі плачуть діти.
Я так жадав в ту мить, колись,
тополі замість одерев’яніти.

...в моїм гербарії не густо,
як в раціоні павука:
одна трояндова пелюстка,
одна блискучая луска,
дощу племінниця - калюжа,
і цокотіння лошака,
і ця самотняя бриндуша,
остання займана душа...

Я слухав альт. В Трубіж впадала Альта.
Струна корилася доторканню смичка.
І звуки так висвічували смальту,
Що Богородиця вбачалась мов жива.
Я бачив Світ, весь космос неосяжний.
Він поглинав мене, як береги вода.
Оранти руки не згортались, майже,
адже на альті грала саме самота.
про сквер на гірці Дарвіна
Я гілка. Дерево. Тінистий сквер.
Я пам’ятаю, як в часи одвіку
виходили монахи із печер
і насаджали паростки горіху.
Я кльон, я квіт акації, я ліс.
Від бруньки до останнього листочка,
своїм корінням я не в почву вріс,
а в батьківську вишивану сорочку.
Не плач, осико. Вчора ти немов
коханка притулялася до граба,
коли плюгавий бусурмен прийшов
під новий хмарочос мене заграбить...
Заграбив, йо, якби проспав народ
башибузука нового нашестя,
і мертве тіло зрізаних колод
моїх гілок не оживив трихрестям.
Є на печерських схилах сквер.
Живий, нескорений і непохилий.
там пташенята в гніздах дотепер
навчаються співать і мати крила.

про именины и менины
…тугую шагреневость сбруй,
тогда и сейчас не надену
за перстень, но за поцелуй,
что стал вдохновеньем Родену.
За сполох огня в камельке,
за гвоздь на стене для картины,
багровый рубец на платке
мне вышьет на память менина.
Простую раскованность уз
не переиначить в измену,
я больше ценю, чем ценюсь,
скорее раздам, чем раздену.
В преддверии мартовских ид
подарит мне на именины
коня, плащаницу и щит -
на выбор - инфанта, Марина...
Най скотиться Сонце до долу,
де Черемош в Прут добіга,
почую сопілку довкола,
привабить до себе та гра,
та пісня до серця польється,
чи серце до пісні спливе?!
— я Леся, я Леся, я Леся…
Навзаєм лунає: — ти де ?
Так квапно розтануло, квапно,
вечірнєє сяйво до тла.
— я Навка, я Навка, я Навка…,
ручай, видавалось, співа.
Так було, так було, так було,
замало тій пісні крила.
І в Черемош чайка пірнула,
і в серці на ранок спливла.
И снег сойдёт, и выпадет, и снова,
такая круговерть, такой февраль,
такая на два такта босса-нова,
такой зимы учтивый сенешаль.
Еще темнеет раньше, чем дороги
свои включают сонно фонари,
еще тепла ничтожные предлоги
весну не обещают изнутри.
А луперки своих уже побили,
всех заодно, и вдоволь пошаля,
царапины припудрили ванилью
последних дней честного февраля.
Но, черт возьми, мне не до очищенья,
на то и грязь, чтобы вступать.
Я не боюсь февральского похмелья,
когда вокруг такая благодать.
не нужно слов достаточно уже
написано рассказано пропето
про завиток в рисунке силуэта
и огонёк в цыганском шалаше
не нужно цифр уже предрешено
условие задачи с неизвестной
что сразу занимает свято место
лишь стоит отвернуться от него
не нужно слёз все высохли давно
водохранилища последним летом
в моём Крыму отжатом и отпетом
слезами их наполнить не дано
не нужно слыть не нужно ничего
молить выигрывать себе казаться
ни цезарем ни сиротой казанской
на то и честь чтобы венчать чело
не нужно пуль и просверлённых лбов
у ваших гильз все порохи промокли
в патроннике контрольный иероглиф
по гуглу переводится: ******

Рахова молитва
а над житомирской летели журавли
так близко к неводу так близко к неводу
домой на север пролетали полземли
а жизнь отказника играла нервами
в кругу на корточках курили пацаны
делил тот круг этап на полукружия
полжизни это вам совсем не полцены
прощай оружие прощай оружие
делить всё поровну держать по стояку
молчать не нашенски молчать не нашенски
и быть спасённым на Распятье босяку
не по понятиям а по евангельски
Р.Ф.
Ваш разум чист, как горное стекло,
в дыханье вашем свежесть акварели,
от ваших глаз становится тепло,
светло и гибнут на дуэли.
Провозглашает шёлком кимоно
отсутствие изъяна в вашем теле,
и вам одной из всех предрешено
наследовать неотразимость пери.
Всё так. Вы неземное существо.
И я без вас самим собой рискую.
Но, так всесильно ваше волшебство,
что я не вас люблю, другую,
другое небо, Солнце, воздух, смех,
другой любви чистосердечный грех.
Була весна. Сочився першотрав’єм травень,
здавалося, що місто захопив Гольфстрім,
і я сказав, що буду неодмінно правим,
а ти у відповідь: - Моїм, передусім.
І ми зійшлись, дві одинокості, невзмозі
один без одного, надалі, врізнобіч,
і вдаль пішли наперекір пересторозі,
і призахідне сонце прагнуло до стріч.
Так і живем, хоча давно минув той травень,
і вже в долонях наших гріється Гольфстрім,
я намагаюсь бути неодмінно правим,
що означає - залишатися твоїм.

пісня солдатки
Я голос свій не чую в мікрофон,
паплюжать голос децибели в дроті.
Як заспіва на південь в небі жайворон,
я з ним долаю височінь в польоті.
В загальнім хорі соло не спою,
останньою я звій не хороводю.
За спів світанок вдячний солов’ю,
як за вологу кисень вдячен водню.
Вільха росте, сивіє осокір,
В Осокорках до долу нахилилась хата.
Я ще живу, і я ще маю зір,
і пожовтілу карточку солдата.

w ;wi;to Ludowe Fryderika.
О, чужина, твоїх святих хоругви
полощуть в небі не мої вітри,
і не мої, такі нерідні, букви
летять на полотні чужих вітрил.
Дощі на чужині такі недружні,
у алтаря стоїть чужий пророк.
Авжеж в свічаді у чужій калюжі
покревних відображення зірок!
Проста калюжа - зоряне люстерце,
моє рідніше із чужих знамен,
як замуроване в колоні серце,
що мав одвічний бранець мрій, Шопен.

Час минає в буденному мотлосі.
Поодинці не зшити гнізда.
Щоб себе прищепить від самотності
на сьогодні вакцини нема.
Ні в Бенгалії, ні в Монголії
не побачиш вертепу Різдва,
а по колії, а по колії,
електричні біжать поїзда.
На північно-південному полюсі
не цвіте край cела резеда,
ні шляхів там нема, ні автобусів,
тільки лиш льдовита вода.
А над Ялтою - квіт магнолії,
а над Припятью біль, чорний біль.
Не підручники для історії,
а поплічники геть звідусиль.
Скільки бруду в нестройому галасі...
Милостиво благаю богів
подарунку високої справності -
чистоти рукописних рядків.
В лісі полії, з мохом полії.
Як наблизимось ми до єства,
так по колії, так по колії
роковинно промчать поїзда.

Pohlia nutans
Я тебе не назву старшиною.
Твій сірник не рівня vогню.
Не частиною, Палестиною,
свій огонь від тебе звільню.
Проти наступу меланхолії
я червоний вдягну сердолік.
Не зів’януть пониклі полії,
лиш голівоньки схилять убік.
Не родимою, не озимою,
ти не звабиш мене задарма.
Течією іди, стежиною,
там, за виром, твоя мілина.
Не повернеться річка в колію,
не потрібні для хвилі rails.
Понад мохом вирують полії,
щоб мохи відчували сенс.

одного разу я в онсені
В житті людоподібна мавпа
завзято тішиться, журбить,
і покладається на завтра,
коли сьогодні не кортить,
і носить чоботи пудові,
доки не винайде Едем,
і шаленіє від любові,
коли зануриться в онсен,
ділемить: "бути, чи не бути",
сумлінно дбає заповіт,
в той час, як плентає без смуту
мавпоподібний індивід.
Паси мене, неси мене, Дрогобич,
Дрогобич варта і Дрогобич поміч,
питимий брат, свояк, покревний родич,
аттічна сіль і хліб таємних сховищ.
Дратуй мене, рятуй мене, Дрогобич,
притулок мій на чужині і обіч.
Дрогобич втрата і Дрогобич здобич,
видобувай мене серед родовищ.

...змалечку пам’ятаю я, змалечку,
ще відтоді, як серцем не скнів,
коліжанку свою, коліжаночку,
каторжанку закоханих слів,
де кувала зозуля з недолею
за прокльоном останній прокльон,
я впаду ще живим і нескореним
в зозулястий понурений льон,
наді мною пліч-о-пліч, не в лінію,
ясени зашумлять на вітру,
і натхненний чи Бугом, чи Ліною,
колихаючи небо засну...
Резиной
и прялка у пряхи вертится
и тянется нить суровая
как было предрешено
цыганка гадает кесарю
и чудится песня вдовая
и рвется на гребень дно
там слава проходит разово
и время теряет отчество
где льют из огня стекло
там ветер на море Разина
срывает обшивку творчества
и рвёт на куски сквозно
про висівки
Остання посмішка чудова.
Так посміхалась тільки ти,
коли згустилась ніч тернова,
від милосердя, від П’єти.
Все починалось з ополонки.
Йордан, причастя, квіт верби,
нерозмикання губ до ранку.
Плекання лютощів юрби -
і слово сховане в полові.
Тоді притисло, досі жме.
Все починалося з любові,
і все любов переживе.
Я тишину свитанка пригублю
твоими приоткрытыми губами,
и на ветру волнуясь камышами,
я подарю витанье журавлю.
Услышу я безмолвие кругов
от медяка, что с берега в угоду
пустым приметам опустила в воду
твоя рука, и был медяк таков.
Увижу я, что купол неба свит
иглой от неподвижного наплава.
Когда цветет лиловая купава,
я твой на стебле сердцевидный щит.
Ты свяжешь шерстью эти феврали,
я первым снегом, что Тифлис не ведал,
укрою берега, как мягким пледом,
твоей незамерзающей Куры.
Я заповім тобі весь дивосвіт.
Безмежний світ за куцим підвіконням.
Не допоможе впоратись з безсонням
у філіжанці жовтий горицвіт.
Ти видував вогонь, як той склодув
iз неба видув зорi світанкові.
Тієї ночі ти почав з любові.
Позбутися нараз не позабув.
Наразi в небі сонця менше, ніж
в твоїх очах затьмареного горя.
Тепер не посмішка моя чарівна зброя,
а губ, що зціплені, загострий ніж.
песенка сурнача
не спеши поднимать на копье кумачи
пришивать ордена на петлицы
видишь войско моё в нём одни сурначи
духовые мои колесницы
у суренщика флейта в руках что наган
«жыве хлебе» поют табориты
и пудовые ядра и жерла гортань
из пастушеской песни отлиты
ты конечно герой и Пилат тебе брат
легионы твои совершенны
но мои сурначи затрубят затрубят
преклонишь и колени и стены
ятаганом больней по струне по струне
наохотился истово вволю
лошадей бить не смей по скудельной сурне
и тебя бить другим не позволю
В Йерусалиме в мае Пасха.
На Храмовой уже гранат
так яростно цветёт, так страстно,
что невиновный виноват,
и, кажется, сама погода
в мельканье бешеном колёс
предгрозового времяхода
прощенья просит за прогноз.
В Йерусалиме небо близко,
так опускается к земле,
что гладят листья тамариска
в передрассветной полумгле
лучи-ладони небосвода
сквозь непрогляду облаков,
к заутрене - рыжебородых,
на Пасху - белых парусов.
В Йерусалиме три трамвая,
бесшумных рельсов перебой,
и очень низко проплывают
те облака над головой,
что, кажется, осядут шапкой,
уже вот-вот, подходит срок,
и строчка падает в тетрадку:
— чем ниже небо, ближе Бог.
А.И.С.
в Ерушалайме в феврале тепло
распределяется неравномерно,
по большей части, каждому своё,
по меньшей мере, холодно оливам
и голым башням сулейманских стен,
чья высота внушительна, но, все же,
не держит жар ни храму, ни шатру,
но птицы на Сионе строят гнёзда,
среди ветвей гранатовых кустов,
где время снова обгоняет память,
и, за моим окном, цветёт ;;;;*,
роняя лепестки предначертаний.
* римон - Гранат (;;;;; ;;;;, римо;н (рамо;н)

С.Б.
Мы видим мир, он отражает нас,
самих себя не узнаём точь-в-точь.
Так, не моргая, смотрит желтый глаз,
что взгляд в ответ ему не перемочь.
Я слышу птиц. Переплетеньем эх
звучат слова и заполняют миг.
Вчера родился, послезавтра ветх,
и не святей апостолов святых.
От пола в дол высокое псише,
в нем ждёт меня, пренебрегая сном,
последний кадр. Молчание в стише.
И перевозчик Стикс гребёт шестом.
Пусть мир смеётся, и время плачет,
а мальчик снова пинает мячик.
а над Бугом вітрець…
В.П.
дай мені наснаги моя любо річко
не бери до тями всі мої гріхи
унеси вкрай моря вишивану стрічку
що занапастили люті вороги
дай свого завзяття жаліслива скрипко
щоб лунав над Бугом мій невтішний спів
щоб знайшла притулок крихітко сирітка
та душа раділа в далях голубих
не даруй невір’ям мені перейнятись
доброзична доле музико моя
щоби Бог у серці а на небі вітрець
щоб огнем зігріла мою ніч зоря
ни боли ни любви ни чувств
нельзя отнять у чистого безумства
а только святость богохульств
да хруст костей и нитевидность пульса
пока исчерчены бока
дощатых нар на клавиши в пустыне
нет одиночества пока
есть Дебюсси и руки Тосканини
за пальцами бежит строка
и доброта синоним безрассудства
когда из тьмы издалека
на плечи веком рушится искусство
Boulevard Raspail или запах камфоры
Распай. От клетки будет клетка.
Бурлит бульвар. Уснул Бальзак.
Витрувианская левретка
символизирует квадрат,
в котором все углы прямые,
а в брассерии живодёр
сосёт в минуты выходные
гигиенический ликёр
из брюхоты налитых амфор.
Спокон измены и до сих
очистит бронхи кубик камфор
от спазм удуший воровских.
Вчера он шкуры рвал животным
на меховой воротничок.
Сегодня вечером субботы
он сыт, он флирт, он belle Epoque.
Как суеверна чертовщина,
как бесполезна гробова.
С Египтом бедствия едины,
с причиной следствие едва.
Стечет по чернокровной вене
всё то, что может стечь. Засим
сюжет у этого мгновенья,
скорей всего, неисправим.
Мгновенье ! Наступать не брезгуй.
Колокола найдут клошар.
Паяй остылое железо,
пей камфору, гуляй Бульвар.
про Иово терпение
Отомщена прощением сполна.
Пусть у других сгорают переправы.
Плавучие мосты, увы, трухлявы.
Труха не даст кострового огня.
Просить, прощать. — Не всё ли вам равно?
Вам, целовавшему рябину красной,
я подарю с платком жилет атласный.
Крутите дальше шарик казино.
Как Цезарь принимает города
Вам не принять терпения Иова.
Без имени, без памяти, без слова.
— Исчезните, как спичка, навсегда.

Этим летом лютый зной
измывается над сушей
и на кружеве подушек
и на пене кружевной,
погружается в истому,
напускает пелену
и небесному престолу
и блаженному уму.
Пышит зной, душит зной,
словно жертву аллигатор,
переносит на экватор
в полушали меховой.
В полушарии планеты
неизбывная туга,
знать, не радует поэта
пересушенная мга.
Этим летом зной плывёт,
и за ним хромает память,
чтобы проблеском растаять,
как на небе самолёт.
Сыплет зной, строит зной
из жары свои сугробы,
пробирает до утробы
суматошной кутерьмой..
Совий зной, голый зной
бьёт со мной свои баклуши,
и над хижиной пастушьей
зной какой-то неземной.
Високосный, косный, сноб,
пополудни огнестойкий,
непрочитанный и знойкий
этот солнечный озноб.
Так недолго до невроза.
Слава Богу, не смирясь,
запасает от мороза
рукавицы Хлебный Спас.
В Иордан впадёт Ижора.
В Иордан ?! Читай - в Неву.
Вместо зёрен много щора
достаётся жёрнову.
Зной ушёл, ушло томленье,
вопреки, наперекор.
Явлено Преображенье:
Человек. Господь. Фавор.

Увидел девушку в окне троллейбуса,
с глазами-книгами живого эпоса,
и, ощутив в себе остервенение,
ей подарить решил стихотворение.
Ревел и маялся над новой рифмою,
в Аид с ума сошел и в море Хаоса,
лист вымарал кривыми шрифтами,
забыл приличия и не покаялся.
Писал на корточках и на собрании,
и в топке бойлерной, и вместо ужина,
писал на облаке, и под солярием,
заснул над точкою, и стал недюжинным.
К полудню выспался, хоть на горошине,
без язв и пролежней от лба до копчика,
послал всё сущее на все хорошее,
и вместо: «к лучшему», сказал: «всё кончено».
С клочком, исписанным насквозь чернилами,
пришел к диспетчерской конечной станции,
и ждал ту девушку до посинения,
и через век нашел свою Констанцию.
Вот новый век и новые кремли.
Кому нужны теперь мои метели.
Не времена ужасные пришли,
а люди-фитили перегорели.
Пусть над шутами, всё же, королю,
без королевства, знаю, но с печатью,
ты предлагаешь яд или петлю.
Я принимаю ! Что тебе приятней ?
Кусок стекла не украшает грань,
как панагия красит самозванку.
Я ухожу. Ты получаешь дань
живой душой дворового подранка.
Я отдаю за дутые гроши
тебе взамен своё невспоминанье
и тот же час острю карандаши
и эту истину топлю в стакане.

nevermore
...вот-вот январь поднимет небокрай
над головой последнего рассвета
под гамканье сторожевых собак.
Но сон еще глубок и непреложно
зрачок всё направляется туда,
где вместо солнца не садится факел
за горизонтом бесконечных труб,
и не срывается и, между прочим,
морозной ночью дым еще черней,
чем можно мысленно себе представить,
и птицы, все же, выбирают жить.
А память ? Снова обгоняет время...
Кустик костяники
Душный морок, навь и ворох
сплетен в рукавах.
Ты построить хочешь город
на живых костях.
Не изысканнее прочих
завязь паутин.
Ты назвать свой город хочешь
Новый Константин.
Винный плод и сорный плевел -
гибнет виноград.
Завари в настойку пепел.
Дашь? Я выпью яд.
На чужую шею ляжет
дедов змеевик,
зацветёт на месте кражи
кустик костяник.
Кожу надвое распорет
твой древлянский нож.
Зреет сизым терпкий тёрен,
не ржавеет ложь.
Не проснуться мертвым дважды,
не удержит гать,
и песку моей пропажи
не пересыхать.
Сулавеси или селфи хохлатого макака
На острове Sula нет умерших душ,
и, значит, нет ада на Vesi,
и рая там нет и туман так досуж,
что сон растворён в занебесье.
Там куклы-покойники в доме живут
и ссуду не просят в собесе,
и вместо цемента там пальмовый джут
скрепляет дома Сулавеси.
Там тот, кто не рыба, конечно рыбак,
и сало в почете в Коране,
там делает селфи хохлатый макак,
и в море кочуют цыгане.
Кто был на том острове, тот полюбил
его лепестки и названья,
там всякий поэт называет грибы:
«весёлка» и "дама с вуалью".
Там ночью невесту пигмей-долгопят
уложет на ветку без хруста,
и шепчет и шепчет: "моя ануааа…».
А где-то в Перми: "бабирусса".
Там нищие странники баджо до сих
всё ищут принцесс в океане,
и первый художник там стал знаменит,
и зеркало там не обманет.
и что-то от Родена
...глаза закрою вижу вточь
из памяти наплывы:
фонтан молчал, сгущалась ночь
и набирала силы,
тот майский дождь повременил,
чернобыль дал отсрочку,
и я кропилом из чернил
одушевил три строчки,
перекрестился небосвод
и две судьбы окрестно,
и мы в субботу всех суббот
фант загадали вместе,
так, ненароком, невзначай,
почти одновременно,
театр, сквер, фонтан и май,
и, что-то от Родена.
Глаза открою - вижу всё
в квадрате объектива,
и всё вокруг идёт стезёй
от той ретроспективы...
Жити
...від цвинтара надій до невподоби кривди
кужелить вітром шлях зів’ялих пелюстків
і дивиться в зеницю ока чи то привід
чи мушка снайпера з околиці Піскив
так смерть з покон віків в життя огорта
так воля і любов переграють війну
і не щемить, а рве над тим аеропортом
коли лунає в небі журавлине «кру» ...
Послушаешь, мир хрустальный,
а ощупью - так, зола.
Пероны, костры, вокзалы,
добавочные поезда,
и вместо крещенской мессы -
набат и пасхальный звон.
Измаран не мной до блеска,
поэтами, лунный гонг.
Полнеба блестит эмалью.
Полнеба седой вельвет.
Измена всегда двуспальна
на сотни гадальных лет.
Не знает Луна износа.
Ночь, холод январских плит.
И в пальцах не папироса,
а свёрнут в закрутку щит.
Подумаешь, снова бросил,
и снова она взошла,
на небо осколков россыпь.
И в жилах не кровь - зола.
Танька на тачанке, или принцесса анархии…Т.К.
...там время убыстряет свою поступь,
там называют полководца - Постум,
там, как билет, отверстие входно,
там, если поле, то Гуляй, Махно,
там, если голая - одна душа,
коммуне раздаёт права левша,
тачанка там - маршрутное такси -
подвозит имярек на небеси,
где красные до косточек белеют,
а белых бьют, пока не покраснеют,
там убегают так, что хью догонишь,
и там, в засаде, пулемёт всего лишь,
там шерочка с машерочкой в натуре
беседуют о греческой культуре,
крестьянин правит там и нарочито
там сионист громит антисемита,
там дерибанят поровну на всех получку,
и, как икону, любят атамана внучку,
и мне туда к ней хочется вернуться -
в пехотный полк поэтов и безумцев...
про Лебяжью канавку
Сгустились сумерки. Луна всплыла
из темных вод Лебяжьего канала,
и обнажила звуки догола,
и нагота меня не засмущала.
Так выдавала ссуду эта ночь
бессонной стражнице моих печалей,
чтоб до рассвета в ступе истолочь
невосприимчивость скрижалей.
Гранит держал надсадно берега.
Так держат крепости орды осаду,
чтобы не хлынула назло река
в проём незарешеченного сада.
Прямей канавки лунная тропа
свела меня к дворцу или к сараю,
где тесноту обид перетерпя,
покорствую, потворствую, слагаю.

Грачи улетели
Хором галдит придорожный грачовник,
полчище птиц собирает плоды.
Выткал на пажити пахарь-хамовник
черно-лиловым грача у бразды.
Тянет-потянет свой лемех савраска,
пласт за пластом воротит чернозём.
Так же и я этим плугом растаскан
пласт за пластом, за гроши, нипочём.
Врановый голос глаголен, гортанен.
Непереборчива снедь «богача».
Словит в силки эту птицу крестьянин,
в бочке засолит на зиму грача.
Втрое сильнее и крепче поруки,
с первой капелью и не впопыхах,
слышать хочу я, и пусть, близоруким
на мартовской ветке: каар, каах.

«Magnificat anima mea Dominum»
Поверье. Сочиво. Mладенец во плоти.
Прогноз погоде угрожает сбыться.
Восходит Новая и около шести
царю магнификат поёт царица.
Их согревал от зажигалки огонёк,
без дров и парового отопленья,
но из какого хвороста мне невдомёк
на целый свет тепла в распятом теле.
Наш зрячий мир слепей куриной слепоты.
Мы от рожденья слов не видим - слышим,
и на свету мы словно жалкие кроты,
а ночью мы - пирующие мыши.
На то и коврик, чтоб молиться на восток,
за квоту от промышленной палаты,
и покупать не вишни для коптильни, а дымок,
и распинать досель невиноватых.
Поверие, сочельник, хворост и звезда -
мой сон - младенец, люлька, роженица,
а мимо так бесшумно катят поезда,
что в них - не замечая - бьются птицы...

Блудница. Иордан. Кровавая луна.
Соль и зерно - два адреса одной медали.
На то и море, чтобы волны бушевали,
на то и исповедь, что святость не дана.
А ты брани её, хвали или зови,
или целуй в уста, что были так румяны,
когда рекли пророчества Йоканаана.
Не оживить теперь ни боли, ни любви
ни танцем, Саломея, ни воды глотком.
Усекновенье головы - читай - предтеча
величия креста над плотью человечьей.
Но не тебе вязать её тугим платком.
Уж если полюбить - навзрыд, без мер,
от самой первой до последней крови,
до неприятья ревности химер.
Где есть любовь - нет места для условий.
Уж если умирать - как пеликан.
Поить птенцов из самочинной раны,
пока по капле не иссякнет кран
и не нависнет дым самообмана.
Уж если жить - так залпом и до дна,
любовь не израсходовать в рассрочку
от первой ночи без дурного сна
до поцелуя на прощанье в щечку.
Уж если одиночество невмочь -
моей любовью сердце ты упрочь.
Пессимистический сонет
Спроси незрячего про краски
вчерашнего цветного сна...
Под неснимаемой повязкой
неосязаемая мгла.
Слепой волчонок от рожденья
запоминает мать на слух
и безошибочно оленью
тропу находит волчий нюх.
Не тот слепец, кто снов не видит,
а тот, кто отключает сны.
Рожденье солнца в дюнах, Нида -
вот сновидение без цены.
Себя от снов обезоружь
и допотопно хлынет сушь
Оптимистический сонет +
...когда соломенной чужбины кров
маячит снова и неизбежимо
дудит в сопилку тот же крысолов
и тот же парусник белеет мимо
опор высоковольтных передач
и провода в догон гудят протяжно
над палисадником неспящих дач
и, кажется, что это всё не важно,
и, кажется, что всё уже прошло,
колёс и птиц утихли перестуки,
и, где-то здесь, становится темно,
и до утра мы слепнем близоруки,
тогда из печки маминой тепло,
как эхо, согревает наши души,
так было раньше, в допотопной суше…
...и снова тут становится светло…

...И каждый - над душой своею царь,
И каждому - Джокондовые дали,
И было всё, как завещалось встарь,
И был день Пятый, и Его распяли…
Ж.В.(К.)
It was winter. The first day of the week was slightly seen.
The shepherds at the night-watch were whiling away the time,
And less than short existence of protein bodies was passing in the time itself.
The Moon’s disk reminded the hungry jackal of a flatbread with meat,
And hoarse howling stitched across the sky
as disagreement with such menu.
The straggler sheep had no intention
(despite the Isaac’ laws)
to bleat its “beeeee” and to resist the power,
which ear for music could tip the bowl with ease,
And therefore kept silence and lagged towards the flock,
Preferring to walk around the stones,
instead of gathering or scattering the rocks.
One of the shepherds – taught to count
pulling the fingers out of his fist -
raised his eyebrows with surprise
and found out, besides the shortage,
the gain and profit of the light
in that side of the sky dome
where the deeds are knitted subtly.
Deeds, deeds, deeds…
What business for the shepherds mean those stocks
and mortgage, and arbitration judges -
for whom it’s cheaper not to blame than to forgive
and thus their justice is as immeasurable,
as mantle above the belly is dimensionless;
What business for the shepherds mean the hagglers’ disputes
Concerning which discount
will quicker fool the buyer;
What business for the shepherds mean temple money-changers,
To whom it’s easier to surrender than repay;
What business for the shepherds mean the Pharisee’s debates
about the prophecy priority,
the power of belief in splendid pomp of rituals.
Another thing is – wind, and sky, and stars...,
so if arguing with somebody – much better is with them –
those, whose breath is more purely, depth is incomprehensible and
Twinkling is more infinitely lonely.
And quite another thing is learning to listen to the wind
and in its breath to grasp the hidden sense and
follow it for the New Star.
And so it happened:¬ the shepherd followed the Light;
sublime relief on the horizon tried for the last time
to detain the Dawn, again in vain;
The lazy oxen were chewing the cud at grotto’s entry,
Giving the place tо Baby in the mange.
The cocks crowed – without a chance for a mistake already,¬
The sleepless stayed with their own,
The night came down in the sea along the slopes,
The lost sheep reached the flock,
Along with first rays shadows came back to the owners
Not leaving any space to dreams.
And each - is Tsar above his soul,
for each - are Mona Lisa mysterious landscapes,
And it was all as of old bequeathed
And it was the fifth day.
And they crucified Him.
Д.М.
Всё может присниться в рождественском сне,
всё может до яви приблизиться:
и юная Дева в простом шушуне,
Иосиф и Анна-провидица,
и Богоприимец старик Симеон
с хитоном в цветущих соцветиях,
и жизнь в черно-белом кино испокон
про пасху, рожденье и сретенье.
И может присниться Младенцу во сне
всё прошлое - око незрячее,
и звёзды на небе, что с ним наравне,
и месяц, на убыль раскаченный.
Те сны толковать - вот оно ремесло -
наследовать веру по отчиму,
и предугадать почему в Рождество
смеяться и плакать охочи мы.
массель
...дымкой опия, песней вдовию,
стрекотанием тьмы светляков,
чашкой кофию,
прекословием,
жребий выпал и был таков.
Хлебом во поле,
пеплом Стромболи,
виноградниками Барбара,
ушлой радости виноватостью
не пожертвует у алтаря.
Ни шеренгами,
ни меренгами,
не заставишь её, не прельстишь.
Локоточками да коленками,
как щитом, ощетинилась, ишь...
Прошу, дай право мне неправым быть,
червём сомненья в правоте железной,
и усмири мальчишескую прыть
провинциальной ревности уездной.
Ревную землю я к твоим стопам,
и теплых капелек косые струи
ревную ! - к приоткрывшимся устам,
что не меня, а дождь целуют.
Любовь закуйте в брачную кровать,
свяжите и канатами пришейте,
и все равно, я буду ревновать
тебя к себе и к ревности своей же.
- Не для того любовь, чтобы несмело
ласкать ей шею, помышлял Отелло...
О, давнее, не прошлое - пережитое,
чередованье рубиконов и декабрьских ид,
Колосский Вавилон и ниспаданье Трои
и золотые яблоки из сада Гесперид.
Десна. Воздушный змей и папина моторка,
а на околице села высокий журавель,
коровий луг, туман, и, как приправа, тёрпкий
навоз и сотней вольт жужжит, как трансформатор, шмель.
Настанет час и луг засеют йодной солью,
и будет третий Вавилон и новый Даниил,
и память захлестнет деснянскою волною,
и буду плыть к тебе я, как отец учил,
грести одной рукой, впуская воздух в жабры,
всплывать, нырять, тонуть не доставая дна,
выныривать на плёс против теченья, дабы,
в другой руке не замочить горчичного зерна.
Зимой прогноз погоды слёзно лжёт,
и на Воздвиженке пирует чертовщина.
Растай, когда мороз и стужа в лёд,
привстань перед внезапною лавиной.
Гори, пока на воду льёт огонь
моей любви неистовое пламя,
как еретик от писанных икон,
пылай сосновыми кострами.
И, может быть, тогда я утолю
языческую жертвенную жажду,
и уступлю безбудущность Кремлю,
а девственность благословлю на кражу.
Меня узнаешь в перечне имён:
Икона, Лёд, Лавина и Огонь.

Как Солнце не заходит на Восток,
так из песка не вылепить надежду.
Рубец всегда лежит наискосок,
а плод рождается из спора между.
И каждому мгновенью свой черёд,
и спешка промедлением чревата,
из всех потерь последняя - не в счёт,
как первая разлука - не утрата.
Вернуть того, чего не брал нельзя,
но можно отдавать, что подороже.
И я дарю свою любовь зазря,
за так, и не сумняшеся ничтоже.
А кто в песочных замках знает толк
вернёт с процентом невозвратный долг.
По евроньюзу брекзит и ковид
и санкции на газогон из Раши,
в Стамбуле турок проглотил магнит
и прилепил себя к какой-то Маше.
В нордиском полушарии зима
теплее, чем за годы наблюдений.
А между нами стужа, и она
нам не грозит глобальным потепленьем.
Без треска углей затяжных ночей,
без рук и губ твоих я вновь недужу.
Пониклость листьев, стебля и ветвей,
и этот вирш не будоражат душу.
В такую зиму легче умереть,
да календарь весну гадает впредь.
Л.А. из самоизоляции но с наилучшими...
Молчи. Молчи. Пусть наша немота
не помешает снегу падать.
Я нарисую молча радость
на разворот декабрьского холста.
Прости. Прости, что первые мазки
еще не четкие, размыты,
еще не жившие и сжиты
тех первых хлопьев снежных лепестки.
Смотри. Смотри. Снежинки до утра
в преддверье елочного Спаса
слились в созвездье Волопаса
на серой акварели декабря.
Знать, по дорожке теплотрассы
мы рисовали полотно не зря.
Я не одно во сне и наяву,
как будто цвет меняет моя кожа,
когда я в сон на ложе уплыву,
я чувствую себя себе дороже.
Я осязаю каждую струну
под клавишей челесты многострунной,
и, как никто, играю тишину
чудных мелодий и стихов гравюрных
и губы подставляю волшебству.
Под утро просыпаюсь я. И что же?
Я дешевею вдвое наяву.
Так дань плачу метаморфозам ложным,
и спать хочу и видеть сон про явь.
Ты просыпаться в нём меня избавь.
Есть в мире только я и только ты,
и между нами бездна незнакомства,
и между нами космос пустоты,
и шанс из тысячи, что мы сойдёмся,
что мы найдём в пересечениях орбит
в одну секунду вложенную точку,
когда троллейбус "5" притормозит
и даст прощанью нашему рассрочку
всего на эту крохотную жизнь,
всего на эту солнечную сагу
из новых нескончаемых реприз
зимы у ботанического сада.
А для кондуктора - на сотню лет
я сохранил наш проездной билет.
Я соло в общем хоре не пою,
и ряженому богу я не верю,
и вместо подношений к алтарю
я берегу очаг в своей пещере.
Я тот, кто презирает этот мир
с вороньим зобом и коварством лисьим.
И я не отбираю птичий сыр,
а буквы выбираю между чисел.
Пусть этот мир порок. Он одинок,
он манекен в витрине, он юрода,
и я его неброский свитерок
ношу всю жизнь, в любое время года.
Когда снаружи мир исчезнет вдруг,
ты знаешь сердце, где живёт твой друг.
Когда палач отнимет мой язык,
привязанный к словам на толстой шее,
и призовую медь получит клеветник,
не станет Млечный путь еще светлее,
не станут меньше в землю течь дожди,
не остановится реки теченье,
и вместе новые и бывшие вожди
не выдохнут постыдно с облегченьем.
Как часто забываем мы о том,
что друг без друга мы ничтожны ,
и режем эти узы палашом
и лезвие острим своей же кожей.
Но и ничком на плахе голова
успеет прошептать любви слова.
От воркованья горлиц за окном
мой чуткий сон даёт уступку утру
и припасённым с вечера зерном
я заполняю птичью юрту.
Они клюют по зернышку: цук-цук,
толкаются, вытягивая шеи,
и мне от вида завтрака пичуг
печет в груди слегка слабее.
Я помню ты кормил меня зерном
своих стихов, дорог и расстояний,
и на ночь плечи укрывал платком
с цветком из самой тёплой ткани.
Теперь я день и ночь в одном платке.
А за окном весна, как в том цветке.
Вам может показаться - я грешна,
когда пишу к вам так нелепо,
что никогда ничейная жена
вам доверяюсь напрочь, слепо.
И поверяю всуе вам всё то,
что про себя сказать боялась,
и лью не воду в это решето,
а только солнечную радость.
Но, если вам причудится, что свит
к вам этот стих из злобных сплетен,
пусть не наступит завтра время ид
декабрьских, а ныне сгинет в Лете
любовь, не победившая рожон,
и этот женский стих, что так смешон…
Любовь не самая надежная вакцина против короны но зато доставляет нам больше всего осложнений на сердце.
…в Корее, Ким, веселье и весна,
и наважденье от безумства вишни,
цветущей так, что вроде бы всевышний
задумал всё невольно и неслышно
свести, как ты меня учил, с ума,
и онеметь, и не пошевелиться
от музыки вишневого псалма.
На рижском взморье блюз и допьяна
хмелеют бронхи, Ким, надувшись ветром,
таким недолгим прибалтийским летом,
в котором скорость угасанья в Лету
в два раза выше времени тепла
от чашки кофе или сигареты
или милонги в клубе до утра.
в Корее, Ким, капуста и LG,
и карантин серьёзен и несносен,
и, только что, законченная осень,
как сизый дым в китайской папиросе,
рисует на экране миражи
песчаных дюн и корабельных сосен,
и молодых латышек типажи.
В Корее знаешь, Ким, уже зима,
замёрзли озеро, змея и лодка,
и дом твой ищет новая сиротка,
но эта чёртова коронасводка
не обещает от тебя письма,
и чьи-то пальцы уже клеят ловко
бумагой твои ноздри, рот, глаза...
… я хочу, чтобы это слово
проросло снеговую толщь,
чтобы снова ручей и снова
в окна дачные - Бахом - дождь.
Я прошу, как не просят бога,
обещая взамен отдать
из надуманного залога
тишины меховую гладь,
эхо гулких софийских сводов,
довоенных туманов сок
и от встречи двух пароходов,
разминувшихся, вдаль гудок.
Я наполню твою корзину
земляникою полевой,
чтоб из мира, когда я сгину,
не исчезла моя любовь,
чтобы в этой житейской гуще,
камышовой стены сплошней,
жили горлицы среди кущей
и журчал озорной ручей...
...я пишу языком третьесортной державы,
на хоругви поднявшей ордынский ярлык,
утопившей на дне придворцовой канавы
этот трижды великий могучий язык,
я дышу этим сдавленным воздухом травли,
засорённою руганью лагерных псов,
этим выдохом в бронхи, что мне надышали
в бестеплушных вагонах сквозных воронков,
я пишу эту речь, эти буквы и рифмы
по ночам между строк из клозетных газет
кровью жидких чернил и сочащейся лимфы,
свой последний расстрельный рассветный сонет..
Дни Гекаты
Луна сегодня снова не взошла.
Ей не светить, пока сама Геката
не обойдёт все мрачные углы
своих владений,
где даже тени не покажет мгла
от наповал убитого солдата,
достойного слезы и похвалы
с припиской: «без вести пропавший».
Вчера ему так было страшно,
что даже смерть изнежилась над ним,
и разорвала на кусочки сердце
так не к добру
защитнику неназванной страны,
что головы седые обнажим
перед Гекатой и душой младенца
пока неймется этим псам войны.
Бирюза, или обратная сторона Луны
Как низка бусин в полцены
и номер в срочной лотерее
из двух сторон ничьей луны
ты выбрал ту, что посветлее,
что, не моргая, в такт глядит
и улыбается дороже,
и, если надо - подсластит
или похлопает в ладоши.
Ты выбрал спелый урожай
из тех плодов, что «сами в руки»,
и самый растворимый чай
теперь ты пьёшь в змеиной скуке.
В разлуке с домом, не со мной,
в мечтах о бусинах на шее,
покрыли боги бирюзой
ту сторону, что потемнее.
Луна - неспелая айва,
кусать не смей, сломаешь зубы.
Стрела, ладонь и тетива
не так, как я немиролюбы.
Зерно в неубранной стерне
не даст покоя неофиту.
А ты ? - не мастер слова мне,
и я тебе не Маргарита.
Когда я сню тебя и снюсь
помимо чейного непрочим,
какую солнечную грусть
лучат слова из этих уст
на перекатах зимней ночи.
Когда ты снишь меня и спишь
царицей Маб заимобразно,
я, как рождественская мышь,
благоговею, чая лишь
твоей волшбы ко мне суразно.
Когда мой сон в cебе хранит
ключи хранилища историй,
как семантический магнит,
я в толще сокровенных крипт
ращу стихи из хлебных зёрен.

в тональности М.И. мажор
…ценить отчаянность и нежность
последних дней,
неметь, когда надежды прежде
cвернёт Орфей.
Минут, мгновений до бессмертья
не сосчитать,
принять от бедности и чести
одну печать.
Вплести струну в свою рогожу
и волосок,
носить, как ношу, эту кожу
наискосок.
Любить, когда горит валежник,
и жар углей,
гранить потешную мятежность
«папье» ножей.
Слова, нашептанные взморьем,
и рождеством,
под музыку иных мелодий,
смешать с вином.
Найти на берегу гравюрном
тот рыжий лес,
где на могиле с отчей урной
косится крест.
Как в назиданье крикнуть миру:
- не оплошай !
И вместо плеч под ноги кинуть
невесте шаль.
Живыми фресками украсить
садовый дом,
и по листу, как в школьном классе,
скрипеть пером…

Е.С.
...распутать всё и всё переплести,
впитаться в суть, высушивая рану,
собрать всю ртуть, разлитую, в горсти,
в один моток лебёдки кабестана.
немое «да» переиначить в «нет»,
стереть вопрос, запыленный в анкете,
и утопить судейский пистолет
за чью-то жизнь, спасённую, в ответе...
про шторм или рост рояля
...и звуки клавиш неживых,
мне заменяли воздух,
и голоса прекрасных див
переплетались в грёзах,
и эти звуки в темноте
под опион взлетали,
и замирали в вышине,
за два шага до рая.
Рояль играл, принадлежа,
штормам иного роста,
а блудная душа моя
обетовала остров.
Про волны звуков в череде,
что умерев, дышали,
я вспоминаю в суете,
немею, вспоминая...
Вуста, знесушені від спраги.
Кидають жереб дітлахи.
Ніч. Камінь, ножиці, бумага.
На голих стернях колоски.
Христинка доповзе до лану
і клацне зведений затвор.
На все життя у серці рана.
Житомир, ніч, голодомор.
Аполитическийсонет…
За слоем слой, кора за коркой,
так вопли переходят в гимн,
и в клевету недоговорки,
и божья искра в едкий дым.
Слова так прячутся за буквы,
и за молчание стена,
христоубийца за хоругви
змея за черепом коня.
Чем громче крик ненужней уши,
когда такая лабуда -
одну шестую чёрствой суши
питает мёртвая вода.
И даже жертвенные мощи
не прорастут полынной толщи.
Поле замшелое в желтую осень,
серое небо и серый амбар.
Зачем ты, художник, женщину бросил,
что ты ей волосы так растрепал?
Руки худые - кривые оглобли
вдвое черствее лежалых краюх,
губы зажаты и светится облик,
в теле тщедушном неистовый дух.
Две колеи и пустая дорога,
пальцы искручены, почва как лёд.
Что нужно сделать для мира такого,
чтобы в ответ он вот так пренебрёг?
Ах ты, художник, вития, юрода,
света фарцовщик и тьмы пономарь,
вечная жертва для вечной свободы,
иконостасу греховный алтарь.
Что же ты женщину в розовом бросил
ползать и рваться до самых вышин,
что же ты эту, ползучую россыпь,
переселил из холста в мои сны ?
Поле, сараи, дорога в ложбине,
небо, художник - такой вот мой сон,
не умещается в мире Кристины,
в мире огромном, как бога ладонь.
Я доползу, как юродивый, к чуду,
в кровь разбиваясь по твёрдой земле,
я доползу до неё и пребуду
красной герани цветком на столе.
иллюстрации:
Э;ндрю Нью;элл Уа;йет (Andrew Newell Wyeth)
Мир Кристины 1948 (Christina;s World)
Музей современного искусства, Нью-Йорк
Герань 1960
...всё, как в пророчестве былом:
бросают камень в окоём,
волна расходится кругом
и не находит берег.
И мы, соседствуя, живём,
и в общих форточек проём
один и тот же смотрит клён
перед театром в сквере.
Друг друга рядом не найдём
и, даже если напролом,
и даже если майский гром
ударит в нас мы поелику
погасим утро фонарём,
и ночь покроется быльём,
а исполинский небосклон
не станет явлен лику.
Всё, как в пророчестве былом,
и тот же дом, и тот же клён,
и тот же сквер, и те же дети;
течёт свинец летейских вод,
и резус наш не совпадёт,
и пуля в лоб не срикошетит...
...я буду скитаться под липами на Институтской
без места на место, без памяти, в рыжей листве
искать в глубине ноября островки безрассудства
для выживших, значит для тех, кто ко мне в меньшинстве,
озимое небо мигнёт мне луной глянцевито,
прошитое желтыми зёрнами звездных горчиц,
и будет над белой моей головой непокрытой
довлеть институт благородный наёмных убийц,
и лягут тропинкой под ноги мне рыжие снеги,
причастной приметой неживших своё февралей,
и вещим Олегом с кауркой в электро-телеге
отправлюсь снимать урожаи с горчичных полей...

...мало веры и много серы,
в рецептуре летейских вод,
Аве, Каин! Авель, сэла!
Некрещеному нужен брод.
Непрощенному нужно бездну
одиночества переплыть.
Чтоб услышать: Христос воскреснул!
его нужно сперва убить...
Кровью мажут царя на царство,
свежей, только из палаша.
Нет пространства, одно просранство,
да скукоженная душа…
...било сердце в стальное било
нержавеющее от слёз,
было время и ты любила
дуновение тубероз,
переплачивать за услугу
проницаемой немотой,
будто рана, весенней вьюгой
становиться совсем сквозной,
прорезать, проникать, струиться,
истончать вековой покой,
и, как вестница или жрица,
в било бить одесной рукой.
Была Пасха и время било
во все тяжкие, как набат,
когда ты не того любила,
кто дарил тебе, первой, плат...
так ведь пари … ж
бронзы чеканны
дозы подкожны
ночи жилее
суетных дней
так возжеланно
что придорожно
пью эйфелея
Шанз-Элизей
флёром подложным
обетованно
в свете торшера
тень на стене
ясновельможный
шпиль Нотр-Дама
анна на шее
шея в петле
здесь нежеланна
там невозможна
жизнь драгомана
повремени
дробь барабана
лезвиям ножниц
бегству курантов
mort de Paris
...писать стихи - что черпать ложкой
со дна живительной реки,
и, как невиданную роскошь,
носить в огранке черепки,
гранить гранилом по живому
свою трепещущую плоть,
и, как троянка Махаона,
себя в гербарий приколоть...
...на то и зуд, что желчи профицит,
на то и яд, что мёд не ядовит.
Уже хамсин добрался до тебя,
сыпучий саван павшему герою
не будет тесен, как рукав цепям,
и память дней полуночному рою
пирующих личинок светляков
не перебьёт до рвоты аппетита
искать покой от царского визита
до продырявленных насквозь висков.
Елена не прекраснее, чем Троя.
На то и меч, чтоб развести края
податливой и похотливой плоти,
и пустоту холодного мурья
заполнить кровью до верху по квоте.
На то и жизнь, чтобы гасить кредит,
на то и конь, Приам, чтобы на щит...
когда желания сугубы
;и самоту не превозмочь
;дороже милостыни губы
;длиннее будущего ночь
Верни последний день украденного лета,
когда закат ярил в сиреневой крови
и гаснул камельком дешевой сигареты
среди надеждами прокуренных руин.
Верни пустынной гальки стылую перину,
прибой и теплоту заутренней любви,
и свежесть первого лимонного сгроппино
хоть на один глоток, пожалуйста, верни.
И будет новый шторм, и леденящий ветер
наклонит алый крест для белых парусин,
и колесо Ефимии на силуэте
даст крен на юг. К тебе. И я вернусь, Ровинь.
Новогодние качели
Колышется дым между светом и темью,
трамвайчик качается на виражах,
и маятник, преданный узник сомненья,
то влево то вправо качает свой взмах.
Уснула в коляске земная отрада,
благословляя печаль на антракт,
качается сон в тишине листопада,
у бабушки руки качаются в такт.
Качаются "ку" беззаботной кукушки
для брошенных ночью сироток-птенцов,
чтоб с выстрелом в спину из дула царь-пушки
упал, закачавшись до срока Немцов.
Качается рок на качелях орбиты,
решается спор на дуэлях судьбы,
где прошлое с будущим временем квиты,
а сущее - памятник вечной борьбы.
Неиствует ветер, споткнувшись о горы,
несется волна с океанских глубин,
В молитве, зажженной сиянием Торы,
Качается в пламени свечки Раввин.
Качается рог в гамаке небосвода,
Качается клён над могилой отцов,
И в день головы наступившего года
Качаются чаши небесных весов...
Оставить пыль, когда неможется
от наваждений городских,
и на сиденье с мягкой кожицей
читать в дороге этот стих
и слышать в нём живую музыку
и тишину руин мостов
и собирать в букет кургузые
фиалки скошенных лугов
и через солнечную пункцию
уже полузакрытых век
влюбить в себя, как тот Д'Аннунцио,
одну - из тысячи - Риек
от этих робких поцелуев,
до вспышек пепла на губах
под многократно "Халлелуйя"
и однократно "на щитах"
разрезать жизнь на сто сонетов,
разлить свой сон на сто глотков,
из всех защитных амулетов
взять тот, что без семи замков,
где самый верный ключ - уключина,
попутный ветер - сводный брат,
извеку бывшее созвучие:
Карпат. Карпатия. Хорват.
Танжер, Медина, Август, Шейла...
Закат кроваво-желто-сер
играет бусинками шерла
на смуглой коже полусфер.
Ах, эти шерловые бусы,
поминки завтрашних ночей.
Вино причастия - без вкуса,
просвира - хлеба тяжелей.
Омоют водяные знаки
следы на рыжем взморье дюн,
и бухта Трои для Итаки
нальётся влагою лагун.
Он подарил ей бусы шерла,
она - рубиновый фужер.
Прибой на гальке пишет: Шейла...
Зима, безбудущность, Танжер.
Олегу Ачкасову
Совсем не вовремя. Нежданные снега.
Еще вчера таким огромным было небо,
что не до слёз и панихид. Сегодня - треба.
А Борисфен течёт в пустые берега,
и за порогами так омуты кружит,
что сносит голову от этой круговерти.
И лошадиный череп - сводный братик смерти,
лежит, как логово, среди могильных плит.
Два желтых глаза, угля, не моргают в пещи,
два раскаленных жала, чтоб вернуть тавро.
Немой руке уже не справиться с пером,
но голос слышится, и отческий и вещий.
Бывают дни в таком свечении,
что мысли ходят без теней,
и льётся музыка и пение,
чем нецерковней, тем святей.
И мы еще сильнее любим,
когда не просим, а даём,
и вереском сентябрьской вьюги
лилово красим окоём
от сих до ангельского сада,
где померанцем цвёл паслён,
где первый грех и первый Адам
под знаком Девы был смирён.
Бывают сны, каким не сбыться,
и быль, что сном не угадать.
Поить росой с ладони птицу -
вот неземная благодать.
Жете, жете, вперёд, пике, закрыть.
Шестнадцать тактов до несовпаденья.
Шассе, батман, вытягиванье в нить,
и приземленье на паркет без тени.
Так в чумовом движении планет
нарочно руки замыкают своды,
что остаются только l';ir и свет
и восемь тактов до финальной коды.
Танцуют Вилии под звон ручьёв
ещё воздушней, чем на акварели,
шаги слабеют, но за кодой вновь -
жете за жизнь, прожитую Жизелью.

Август - полночь, август - стоны,
душный сон и время смут -
комары-центурионы
жала копьями несут.
Август - утро, Конча-Заспа,
мастерская перифраз,
где бессмысленные распри
примирит Медовый Спас.
Август - полдень, зной и кесарь,
щир и ласковая марь,
еретическую мессу
втихаря поёт лопарь.
Август - вечер, полумесяц.
Медь, окрашенную в ярь,
ненароком занавесит
Дева - Вересень - Сентябрь.
Dummer Augest, Caesаr Augest,
рыжий клоун, шут царей,
коронованная робость,
и чужой порфиры тень.
Я от щиколотки - август -
до макушки волоска,
переплетенного в гарус
лугового волошка.
Я люблю вас, рыжий Август,
месяц лев и дождь комет,
и отчаянно стараюсь
полюбиться вам в ответ,
и под ветром, как под пледом,
жаль, не мной заведено,
пью, закусывая небом,
августейшее вино.
...тот же дым и те же вороны
кружат в небе закулисья,
и следы по обе стороны
заметают хвосты лисьи.
Нет следов - и нет разбойников.
Не перекрестить изгоя.
Был бы батюшка, а покойника –
только свистни – вмиг нагонят.
То ли с верой, то ль с неверием,
всякий свой предел обрящет
на перине - с пухом, перьями,
(чтоб не разбудить неспящих).
На полях взошли озимые –
вот подкидыш для зимы.
Кто придумал, что любимые
уходят ранее, чем мы.
Не была мне жизнь любовницей,
Не спала в постели слева.
Слышишь - cновa за околицей
пес скулит: «Hу где ты, Ева…»
У Солиста глина кончилaсь,
и труба картавит «рэ».
Встану за Адамом в очередь -
cправить соло на ребре.
Фа-минор за малой терцией,
шапки прочь – звучит валторна.
Верность вшейте в сердце ей:
ноты, пена, Белла Донна...
С Днём - Оксана и новых нам встреч - неожиданных - как тогда - и ожиданных - как будет!
Какие солнечные силы,
какие руки ткали ткань
накидки царственной порфиры
и вензелей фамильных скань.
Какие слышимые звуки
у новой песни Нефилим:
и расставаний ранних луки,
и сретенья вечерний дым.
Какие сказочные тропы,
какие млечные пути
перешагают эти стопы,
чтобы шагренью зацвести,
чтоб отразились в капле плача,
переполняющей глаза,
в кустах сирени летней дачи
вся неземная простота,
вся неизбежность майской саги,
тепла сентябрьского мгла,
и август-лев на алом флаге,
и - ровно в полдень - тень орла.
Какие солнечные силы,
какие руки ткали ткань
накидки царственной порфиры
и вензелей фамильных скань.
Какие слышимые звуки
у новой песни Нефилим:
и расставаний ранних луки,
и сретенья вечерний дым.
Какие сказочные тропы,
какие млечные пути
перешагают эти стопы,
чтобы шагренью зацвести.
Как отразились в капле плача,
переполняющей глаза,
в кустах сирени летней дачи
и неземная простота,
и неизбежность майской саги,
тепла сентябрьского мгла,
и август-лев на алом флаге
и ровно в полдень тень орла.
Август - полночь, август - стоны,
душный сон и ушлый Брут,
комары-центурионы
жала копьями несут.
Август - утро, Конча-Заспа,
мастерская перифраз,
где бессмысленные распри
примирит Медовый Спас.
Август - полдень, зной и кесарь,
щир и ласковая марь,
еретическую мессу
втихаря поёт лопарь.
Август - вечер, полумесяц.
Медь, окрашенную в ярь,
ненароком занавесят
Дева - Вересень - Сентябрь.
Dummer Augest, Caesаr Augest,
рыжий клоун, шут царей,
коронованная робость,
и своей порфиры тень.
Я от щиколотки - август -
до макушки волоска,
переплетенного в гарус
лугового волошка.
Я люблю вас, рыжий Август,
лев жена и дождь комет,
и отчаянно стараюсь
полюбиться вам в ответ,
и под ветром, как под пледом,
жаль, не мной заведено,
пью, закусывая небом,
августейшее вино.
...Блок и Солнце,
флоксы - пламя,
лебеди на шёлке.
Вьётся знамя,
голос рвётся,
зеркала, осколки.
Ночь и трубы
и вокзалы,
маяки для лоций.
- Люба! Люба!
Потеряла
раненое Солнце.
Хлеб и небо
руки держат
бога? - Человека!
Умер лебедь,
нет надежды
у слепого века.
Блок и Люба...
На рассвете
заряжают пули.
Помнят губы:
- Тихий Свете,
Сашенька, Сашуля...

...без сил принять короткий роздых,
сминая свежую постель,
когда грибами пахнул воздух
и стал священнее елей,
на Офицерской, неподсуден,
неистово опережая срок,
в мирской печали, дополудни,
смирился Александр Блок.
Как безответно милосердье,
как для души напрасен гроб.
И незнакомки свои перья
бросали на холодный лоб,
и комиссар у нищих капищ
на черно-белое кино
снимал, как мимо ртов, на паперть
текло церковное вино.
А девушка пела еще всевышней,
вторила эхом в тумане явь,
и в платье цвета цветущей вишни
им подпевала немая навь
..как же намертво я привязалась
к этим звукам, и этим рукам,
kак ненадолго тебе осталось
противоядить моим слезам.
Таким цветущим был за поляной
у дикой розы – не стебель – ствол !
Был голос твой - моим - приданным.
Каким нелепым был тот укол.
Бутоны рдели, как угли в печке,
так захотелось обнять - нельзя !
Слетело с пальца в траву колечко -
кольцом свернулась над ним змея.
Какими тихими крылья стали,
когда остался без пары взмах.
И как приблизились к свету дали,
когда ты выплакал вдовий страх.
Как зазвучала горчайше-сладко,
Из подземелья твоя псалтырь.
Я стала тенью твоей, оглядкой,
стал третьим лишним наш поводырь.
Была дорога такою долгой,
такими острыми были следы.
Была я вымолена у Бога,
осталась падчерицей у судьбы.
И в ту секунду, когда неспешнo
готов был Хаос вернуть нам близь,
я каждой клеткой своей истлевшей
молила время: - оборотись...
О.К.
За первым августа второе,
за шагом шаг, пройдёт число
и Петроградской стороною,
и через Царское Село,
и ухнет громом над Невою
из караульного ружья
и упокоит тишиною
второе августа, Илья.
Такие разные планиды:
держать кариатидам свод,
и лечь до срока Алкестиде
за мужа в туесовый гроб.
В такие разные оркестры
играют боги. Пьяный мёд,
спасенье, жертва и невеста,
Орфей, измена, оборот.
Вначале Богом было слово
без поручительства дано,
что небо будет бирюзово,
а виноградный сок вином,
но вместо слова повилика
растёт повсюду по былью,
Верните, боги, Эвридику,
меня возьмите, да Илью.
...мела вьюга и темень кромешная
ближе век непроглядно плыла,
незнакомку совсем безутешную,
в мой шалаш эта тьма привела,
Не чухонку, плясунью, метрессочку,
в этом вьюгой навеянном сне,
а взаправдашнюю, как принцессочку,
пусть в селянском простом шушуне.
Все дороги снегами завьюжены,
не вернуться ей в дом короля.
На циновке, не чуя жемчужины,
задремала принцесса моя.
И под утро проснулась пригожею,
хоть бери уголёк да рисуй...
Подарил я принцессе горошину
за воздушный её поцелуй.
И в тот час в шалашок мой радивые
жандармейцы ворвались уже,
и забрали и вьюгу счастливую,
и принцессу, и рай в шалаше.
Милосердье судило без устали
мя за ночь в королевском родстве,
покатилась жемчужная бусинка
к отсеченной моей голове.
Не беда, уговаривал всуе я,
и услышал неистовый звон,
и проснулся я с этим безумием,
и увидел, что это не сон...
О.Х.
зимою туманы закатны
весною надежды подложны
как звёзды на башнях Кремля
закончится нить Ариадны
ни эхом вернуться не сможет
ни сретенью дать векселя
а в сумерках чёрта не видно
и тёплые южные воды
так ощупью ткут облака
что время скользит змеевидно
и руки вжимаются в своды
не в силах нащупать клубка
а где-то в созвездиях неба
под утро рождается львица
и лотос сансары опять
из были уносится в небыль
и всадники на небылицах
друг друга догнать норовят
и час распродажи одобрен
и доза ложится подкожно
как в землю косые дожди
и сердце всё рвётся за рёбра
но кортика узкие ножны
пустуют и остро в груди
до Ольжиного дня...
Липень - липи,
липень - грози,
мляве стрекотіння
вітрогонки дзиги
і така зненацька злива,
що не варто чатувати.
Липень - Сонце,
верболози,
сяйне мерехтіння
росяної змиги
і від чорної вільшини
назбирає бруньок мати.
Липень - спека,
липень - воля,
Свято Храмове, Престольне.
Чую липень - кличу Ольгу:
- липень, липень...
- Ольго, Ольго...
М.П.
Здесь пришлые останутся надолго
насиловать простуженное горло
извилистой реки, что спорно
теченье уступает тропарю
щепоткой соли в новомодной ране,
как привилегию ступать по грани
до искаженных судорог гортани,
застывших воем в Бабином Яру.
Отсюда слышен свист татарской плети,
и купола, блестящие не медью,
видны из окон этажей последних,
как маковки у бабушки в саду,
где пахнет воздух ежевикой пряной,
и для стихов не нужно драгомана,
а нужен Горовиц и фортепьяно,
как пепельная матовость листу,
чтобы вписать в него за словом слово.
И здесь заря вечерняя багрово
на Змиевой скрывает змеелова,
как сон и волю укрывает клеть
для этой певчей перелетной птицы,
поющей так, как не поют певицы.
Мне в этом городе пришло родиться,
мне в этом городе не стыдно онеметь...
А воля ясная лежит на полпути,
а море красное не просто перейти...
...и мучаясь, не сетуя, но чаясь,
рассеять плен, туман и фимиам,
и добрести в "дослёзный" Докучаевск,
в июльский дождь, бегущий по щекам,
где паруса от ветра не слабеют,
и так фонит кладбищенский гранит,
что засуха звереет от капели,
и рыжий лес фантомно шелестит.
Но где же ты, мой маленький кораблик,
модельный флейт с каютой на корме,
винтаж, багаж неприменимых алгебр,
речной залив в лазоревой кайме.
Но где же ты, моя благая воля,
где ты теперь, мой самодельный флейт?
Где наши полнолунья Гуляй Поля
под музыку губных пастушьих флейт,
и наша клятва перед аналоем
и руки, в мёд макающие хлеб,
и неба звёздного над головою,
такой непостижимо узкий след,
как жизнь...
Дуэт чумовых стрижей
на небе зарубку высек,
конец сезона дождей,
начало эпохи выси.
Журчит водограй плотин,
не пережурчать челесте,
конец эпохи "один",
начало минуты вместе.
От облака тень легла,
как солнечная лампаса,
конец сезона дотла,
начало эпохи Спаса.
Сомлеет от зноя Лель,
проснётся с ветрами Август,
конец эпохи судей.
Начало мгновенья, Фауст.
Взятие Сайгона
Я растворяюсь в удушливой влаге
и раплавляюсь, как в яд сулема.
Синим драконом на охровом флаге
в час пополудни слетаю с ума
и доползаю до поздней вечери,
вижу афишу вокруг фонаря,
не исповедуясь в адюльтере
прямо смотрю на экран алтаря.
Глянет оттуда, и не мигая,
узким разрезом, но так глубоко,
в пол-оборота и полунагая
девушка-вьетка по имени Нго.
Пальма и краска, циновка и парус,
трубка и опий, арека, бетель.
Только глазами в ответ прикасаюсь.
Груди под шёлком не любят бретель.
Тлеют в соборах огни Кохинхина,
время сжигает их память дотла.
Где вы теперь, мои мандарины,
яшмовый будда, колокола.
Аннамку уносит узкая джонка
в душную ночь, безответную мглу.
Такой я увидел дельту Меконга.
Выплыть таким из неё не могу.
В городе фей и жемчужных драконов,
к морю лицом и теченью спиной,
я выдыхаю дыханье Сайгона
бронхами, жабрами, кожей, тобой...
Саур-могила или песенка бедного Йорика
...всё те же Ланкастеры, Йорки
носят розаны, носят двустволки,
всё те же беснуются гномики
в покоях бедного Ёрика.
Те же Полонии, Клавдии,
рюмки подносят во здравие.
И Гильденстерны в Дебальцево
крышуются Розенкранцами.
Братья родные и кровные
жизнями мерятся намертво,
и призраки неугомонно
вербуют вечного Гамлета.
Воры, кликуши и нищие
сидят на ступеньках адовых,
и кормятся той же пищею
поже'ртвований обря'довых.
Так же рифмуют страницами
поэты грозы над розами,
и старый цыган за станицей
всё так же кует свои гвозди.
Все так же руками лепятся
слова из подложенной глины,
и сеют их в те же пажити
Горации с Магдалинами.
Всё так же волна игривая
ревнует кораблик к парусу,
и ветром медовым вересень
вдогонку кивает августу.
А мухи на Спас в империи
жужжа залетают в окна.
А платье на юной Офелии
без дождика так промокло.
И так же рождаются дети
с невинной ангельской миной,
и с миром прощаются этим -
блаженно - под Саур-Могилой.
И прялка у пряхи вертится
и тянется нить суровая,
и жизнь, почему-то, ценится
дороже, если свободная...
...у самого бычьего брода
и память мелеет и реки
текут до последнего вспять.
У этого сонного года
настолько тяжелые веки,
что взгляду уже не поднять.
И греки бегут столетьями,
и пряхи на пальцах с пряжею
хлопочут суровую нить.
И тянется это сретенье,
и так умирает заживо,
что заново хочется жить.
И снова волна игривая
ревнует кораблик к парусу,
и кружит неистовый шторм,
и ветры велиречивые
вдувают осанну августа
в извитые горла валторн...
Вернуться из шумного, душного плена
в ночное, к целующим луг лошадям,
и слушать не ту тишину, что потерна,
а ту, что дыхание дарит ушам.
Царапать точёными карандашами
по смятой бумаге стихи без лихва
не той, про которую скажешь словами,
а той, для которой не нужны слова.
Узнать в отражении, под образами,
в бессоннице ночи дыру прогрызя,
не ту, что увидишь своими глазами,
а ту, что ладонью закроет глаза.
Сукияки церва или про резеду
...мёртвым не до срама.
Храм - гробница аур.
Фрау носят траур.
Мавры любят мрамор
белый, рыжий. Waw!
Вау - это церва.
Цедра - это корка,
грубая от порки.
Порка - это ласка.
Ласка не куница,
курица - не птица,
не летает в связке.
Связка для страховки -
руки крепче лески.
Красят штукатурку -
это значит фреска.
Не для фрески рама.
Рама любит Вишну.
Вишни зреют рьяно
и пьянят всевышне.
Вышний - тише форте.
На офорте траур -
кровь на эшафоте,
заливает мрамор.
Мраморное мясо -
"сукияке" лавры!
Сыты папуасы,
закусили мавром...
...умереть, когда любишь, нетрудно.
В пол спины золотистая шаль,
и упрямая чёлка этюдно
сероглазую щурит эмаль
под невидящим взглядом сагиба -
предвозвестника свиста бича,
и татарского лука прогибы
повторяют извивы плеча.
Так стоит под горою чеканна,
с одиночеством обручена,
всем ветрам недоступная Анна,
потерявшая Лота жена...
Немцов мост, или Орфей и Эвридика
Что замолчал ты, вдовец и песенник?
В пол оборота, за упокой,
на предпоследней ступени лесенки
вывернул шею за головой.
Я по следам, по камням, по Пятницкой,
новопреставленная - на свет,
ты - впереди, позади - урядницкий,
контролировать иммунитет,
я в полусне, темноте, за голосом,
по Москворецкому шла мосту,
с памятью-тенью под корень сполотой,
полкой убраной начистоту.
Что замолчал ты, певец отринутый,
пасынок беглый губных стрельцов.
Новая жизнь не придёт с повинною,
не переступит за "мост Немцов".
Чтоб доктор здоровьем меня заразил
я - маску - на морду и пальцы - в нитрил
надену, засуну, и мне начихать,
как вирус от злости начнет подыхать.
Чтоб вирус корону свою потерял,
ляшки голосуют табу на орал.
Пусть вирус вражина и слуги кретины
мы их карантином, мы их карантином.
Путь вирус бушует и нервно жужжит,
пусть он над собой совершит суицид -
Я жесть Эскулапа, я месть Гиппократа,
Здоровья лопатой и рифмы лопатой...
Вам дам !
Коли Доктор сыт и больной не чахнет!
С праздником Всех и никаких вирусов !

Старченковой, или про мушмулу
Что жe мне делать с моею невинностью,
в правде виновна, безвинна во лжи,
не извиваюсь походкой змеиною
правошипением против левши.
Где мне укрыться, какими холстинами
загородиться от жара афер,
остепениться бы, нет, ощетиниться
острыми брызгами каменных шхер.
От своенравия до православия
шёл по пятам Иоан Богослов.
Остановилась в полшаге от рая я,
в разъединённом единстве перстов.
Соль благочестия в ревностной святости
паче не выпаришь и, посему,
в позднем цветении истинной сладости
больше клубники люблю мушмулу.

Все… . Отболело ! Все … . Изнемогла !
Читайте, пользуйтесь, кромсайте !
Что в стенах сердца берегла -
Возьмите всё, - на паперти раздайте.
Всё бросьте во владенья рук -
Дрожащих, скрюченных, несмелых,
Сорвите тетиву и разломите лук,
И в угли превратите стрелы.
А память пепла, что лежал в руке,
Как пропуск в мир неисцелимых,
Смешайте с пеплом в узелке,
В котором собраны все зимы,
И все мои надежды и ключи.
За все грехи накоплены еженедельно
Даруйте мне, цари и палачи,
Всего одно мгновенье нераздельно…
Взамен.
и только с эн,
и, пусть,
смертельно...
Благую весть, что выход здесь, направо от распятья,
и не вчера и завтра - днесь - переживал раз пять я.
Здесь всё течёт наперечёт, и всё по разнарядке,
Царевна тужит, Иосиф пьёт, и Рой находит матку.
Всех, кто влюблён, из рая вон, крымнаш огня не чает.
Не любит жребий в Рубикон бросать комдив Чапаев.
Быть полунищим полбеды, судьба не терпит "полу" -
подарит вирус за труды и вдосталь валидолу.
Чтоб не кружилась голова, налей, Аскольд, штрафную,
по одесную шляхта и Литва, орда ошую.
А поміж ними, я, Дніпро, реву, стогну, широкий,
а наді мною, як тавро, весь світ зоряноокий.
ИВЛ или марш эпигонов.
...скорее всех скорых - скор!
Первее всех первых - перв!
Один в ипостасях - трёх,
и сын и отец, и нерв.
Был первый мой вдох - в долг,
свой дух в меня вдул - слог.
Учил меня чтить - волк
и верить врасплох - Бог.
Всех мифов живее миф
про святость обеих Фив.
Для павших героев битв
не хватит плакучих ив.
Как выдох последний быстр,
как ангел прощений смел,
нальет мне бессмертья искр,
и выключит ИВЛ...
Сон монашенки одного из островных монастырей. Перевод с греческого.
...в этих розовых сумерках,
когда тени все умерли,
и своё остроумие
зачернила сурьма,
в тесной келье с игуменьей,
этой девственной фурией,
вы предались безумию,
я сходила с ума.
Эта ночь не кончалася
необузданной шалостью,
наказанье досталось нам,
как навар цикламен.
Пусть раскаянье кается,
и лампадка качается,
чья-то кровь проливается
из разрезанных вен.
Ох, какая же склизкая
нелюбовь монастырская,
и не льётся, а брызгает
на иконы святым.
Честь с игуменьи взыскана,
нам не быть одалисками,
под защиту епископа
мы теперь убежим...
Эгон Шиле. Кардинал и монахиня. 1912.
Белые, тихие вьюги.
(Сергей Крылов)
Мы сегодня такие заочные,
между нами сомнения грань,
а над городом дни сверхурочные,
и белёсая сонная марь.
Белые, белые ночи.
Нам бы стать до себя поохочее,
отыскать потайную елань,
и пригубить за встречу и прочее
грамм по сто коньяка и шампань.
Белые, белые ночи.
Этим двум вековым одиночествам
обниматься весь день напролёт
на одной простыне очень хочется,
только кто-то никак не дает.
Белые, белые ночи.
В этом городе столько пророчества,
явь и сон в нём живут визави,
запишусь в одиночную очередь
за толику июньской любви
Белые, белые ночи
из письма влюбленного студента,
или "на казнь литературного героя"
Вино на угли лить напрасно,
когда огонь ещё живой,
и разрастается причастно
и причащает вразнобой.
Не сомневать, но сомневаться,
глаза в глазницах развернуть
в проём сомнительного шанса
собрать разбросанную ртуть.
Признать, что не в чем признаваться,
что хуже пытки только ждать,
и не судить по-арестантски,
и оговора избежать...
Не спать и мучаться в избытке,
и утром длить ночной кошмар,
чтоб в очеретовой накидке
сухой листвой тушить пожар.
Любить разлуки ледниковей
свет одинокого окна.
Где есть любовь, там нет условий,
где есть условье, там... жена.
сурмить шофар
Хто тут сказав, що відбувайло цап,
відпущеник во славу Йом Кіпура,
хіба не задля того є кацап,
щоб українцю личила зажура.
За чорне золото парафіян
добродій цар вдяга порфіру.
Із двох десятків займаних селян
на заклання піде один, офірний.
Кацапський ніж не ступить живина.
Слина тече у цап-царапа.
Тут не субот субота, тут війна,
земля, причастя, кров солдата.
Вот уж и не думал я, что моя попытка рассмотреть себя самого после избавления от ковида привлечет столько внимания на френдленте к моему образу "северного оленя" (Навольнев).
Мдя, как же вас/нас друзей много,
мы - тьмы, но тьма - не мы.
Расстрогали.
Но вот Наташа говорит, что если я сейчас размещу пост без котиков розочек и оленів неголених, а только со стишком, так никто его и не заметит...так то вот...размещаю... сразу ниже за
МИ - не нота, МИ - займенник.
(займенник - ми - вказує на те, що розповідач
об’єднує себе ще з кимось, наприклад, розповідає про себе і своїх друзів чи знайомих).
...ми плями, цяточки на сонцях,
одвічні бранці чорних дір,
поодинокі ополонці -
кисневіки льодяних шкір,
ми наче свічки для ікони,
вона блищить, а ми горим,
смолимо крила махаону,
а хрестик міддю золотим,
коли штормить - ідем у море,
коли посуха - сльози ллєм,
своєю святістю поборем
і Азенкур, і Віфлеєм,
не мить тримаємо за яйця,
а терпім круля без яєць,
хлібину ділимо до крайця,
а якщо ні, хай буде грець,
ми не в подобі до реклями,
і не частуєм туюмать,
щоб в самій зашкарублій плямі
промінчик сонця відшукать...
зіроньки Стожар і Чортомлицька Січ
Чумацький шлях. Степами плентають мажари.
Нічний туман не заважатиме зіркам.
Коли на лікоть геть не видно під ногами,
рахуй за небокраєм зіроньки Стожар.
Тобі така припала дивовижна доля
поневірятись мандрами на стругулях,
передвіщати майбуття по ясних зорях
і з сіллью плутати повіковічний прах.
І я згадав у сні заколискові мандри,
згадав волів в степу і зоряний туман,
і "сіль життя" панів, простий холопський накип,
і Чортомлицьку Січ і гіркоту оман.
Часи летять і зеленіють отамани,
нехай. Нехай лехаїм, зоряний безе,
той самий вітер, знаю, розжене тумани,
той самий шлях мене до солі призведе.
Извяземский. Сказка про Буратино. Фрагмент
Тройка судит, тройка рядит
кому саван, кому крест,
утром песни на параде,
ночью табельный арест.
Светит, светит, светит срок,
едет чёрный воронок,
едет, едет с ветерком
тройка судей в новый дом.
Если вы про Гайявата
песню спели невзначай,
значит, очень виноваты
и придётся отвечать.
Пишут судьи, пишут ордер,
Полиграф, Чугун и Швондер.
Все обкуренные в хлам,
едут, едут в гости к вам.
Если в вашем доме ночью
свет не выключен в окне,
значит, вы гроза рабочим,
значит, пишите в пенсне
про березовые почки,
про ночевку на скирде.
Скоро, скоро эти почки
отобьют в энкаведе.
Вместе в стойле, вместе в стаде,
кто не с нами - против нас.
Так на кукольном параде
Карабасил Барабас.
Едет, едет, едет, ей,
едет тройка упырей.
Динь, динь, динь и тройка встала
на дороге столбовой.
Древко в ободе застряло.
Буратино, ты герой!
Метёт метелица из всех углов,
я – совладелица твоих грехов,
такая разная, как жар костра,
твоя присяжная, твоя листва,
стелюсь дорогою к твоим шагам.
Волчицей строгою храню твой храм.
Зиму за зимами тебя сужу,
как рожь озимая, к тебе всхожу.
Неотменяемый мой приговор,
тебе - на Ibiza, мне - в Elsinore.
Мелет мельница дни в труху,
все ерепенится глухарь в току,
все каруселится парад планет,
вставные челюсти жуют обед,
вставные прелести ласкает шут,
пропавшим без вести дают приют
в музеях памяти, где нет лица,
где нет объятия любовь черства.
Пчела печалится - горчит перга.
И все кончается. Et cetera...

Июнь, горчит перга и мало хлеба.
Сезон дождей и дождевых грибов.
Такая неприкаянная Федра,
такая невозможная любовь.
Истоки Леты и конец пролетью,
метель из пуха и капризных нюнь,
ты выдуваешь звуки рыжей медью,
мой крёстный и неистовый Июнь.
Из всех чужих, меня судивших троиц,
я выбираю эту, почервней.
На полустанке лета детский поезд.
Июнь, заутреня, полиелей.
про наркомовские полста
Горчит перга. Цинге неймётся.
Валокордин откроется с полста.
Самодержавие вернётся
в небеспричинные места.
Авроры гейзер снова плюнет,
на этот раз нехолостым,
в атаку двинутся драгуны
вдыхать черемуховый дым.
Возниколаются крестьяне,
миропомажется еврей,
дворяне двинутся по пьяне
на Мавзолей, на Мавзолей.
Но тут барбитурат попустит
петродворцовых хуторян,
и шти про скрепы захолустья
прольёт за шиворот экран.
Вераимагия
И снился мне сон под ветрами Аравии,
и карлик руками держал мой альков
из веточек вишни, цветущих и аленьких,
четыреста тридцать ночей и деньков.
А с Юга-Востока и Северо-Запада
клубилась и падала нотная пыль,
и чья-та десница по ней нацарапала:
- Господь, херувимы, Иезекииль.
И было не шелково сонное логово.
Перина была мне подошвы грубей,
и почву не грели своими пожогами
ни Солнце на небе, ни бог-скарабей.
Мне поле приснилось и мощи нетленные.
Квадрига, Меркаба, собор над Невой.
Холодный огонь и слова драгоценные,
и новый алтарь в три локтя вышиной.
И тот огонек был сияющий, маленький,
за черной скалой дождевых облаков,
на пересечении веры и магии,
на месте рожденья молитвенных слов.
Михаил Александрович Врубель

Как Солнце не заходит на Восток,
так из песка не вылепить надежду.
Рубец всегда лежит наискосок,
а плод рождается из спора между.
И каждому мгновенью свой черёд,
и спешка промедлением чревата,
из всех потерь последняя - не в счёт,
как первая разлука - не утрата.
Вернуть того, чего не брал нельзя,
но можно отдавать, что подороже.
И я дарю свою любовь зазря,
за так, и не сумняшеся ничтоже.
А кто в песочных замках знает толк
вернёт с процентом невозвратный долг.

По евроньюзу брекзит и ковид
и санкции на газогон из Раши,
в Стамбуле турок проглотил магнит
и прилепил себя к какой-то Маше.
В нордиском полушарии зима
теплее, чем за годы наблюдений.
А между нами стужа, и она
нам не грозит глобальным потепленьем.
Без треска углей затяжных ночей,
без рук и губ твоих я вновь недужу.
Пониклость листьев, стебля и ветвей,
и этот вирш не будоражат душу.
В такую зиму легче умереть,
да календарь весну гадает впредь.

Молчи. Молчи. Пусть наша немота
не помешает снегу падать.
Я нарисую молча радость
на разворот декабрьского холста.
Прости. Прости, что первые мазки
еще не четкие, размыты,
еще не жившие и сжиты
тех первых хлопьев снежных лепестки.
Смотри. Смотри. Снежинки до утра
в преддверье елочного Спаса
слились в созвездье Волопаса
на серой акварели декабря.
Знать, по дорожке теплотрассы
мы рисовали полотно не зря.

Я не одно во сне и наяву,
как будто цвет меняет моя кожа,
когда я в сон на ложе уплыву,
я чувствую себя себе дороже.
Я осязаю каждую струну
под клавишей челесты многострунной,
и, как никто, играю тишину
чудных мелодий и стихов гравюрных
и губы подставляю волшебству.
Под утро просыпаюсь я. И что же?
Я дешевею вдвое наяву.
Так дань плачу метаморфозам ложным,
и спать хочу и видеть сон про явь.
Ты просыпаться в нём меня избавь.

Есть в мире только я и только ты,
и между нами бездна незнакомства,
и между нами космос пустоты,
и шанс из тысячи, что мы сойдёмся,
что мы найдём в пересечениях орбит
в одну секунду вложенную точку,
когда троллейбус "5" притормозит
и даст прощанью нашему рассрочку
всего на эту крохотную жизнь,
всего на эту солнечную сагу
из новых нескончаемых реприз
зимы у ботанического сада.
А для кондуктора - на сотню лет
я сохранил наш проездной билет.
Я соло в общем хоре не пою,
и ряженому богу я не верю,
и вместо подношений к алтарю
я берегу очаг в своей пещере.
Я тот, кто презирает этот мир
с вороньим зобом и коварством лисьим.
И я не отбираю птичий сыр,
а буквы выбираю между чисел.
Пусть этот мир порок. Он одинок,
он манекен в витрине, он юрода,
и я его неброский свитерок
ношу всю жизнь, в любое время года.
Когда снаружи мир исчезнет вдруг,
ты знаешь сердце, где живёт твой друг.

Когда палач отнимет мой язык,
привязанный к словам на толстой шее,
и призовую медь получит клеветник,
не станет Млечный путь еще светлее,
не станут меньше в землю течь дожди,
не остановится реки теченье,
и вместе новые и бывшие вожди
не выдохнут постыдно с облегченьем.
Как часто забываем мы о том,
что друг без друга мы ничтожны ,
и режем эти узы палашом
и лезвие острим своей же кожей.
Но и ничком на плахе голова
успеет прошептать любви слова.

От воркованья горлиц за окном
мой чуткий сон даёт уступку утру
и припасённым с вечера зерном
я заполняю птичью юрту.
Они клюют по зернышку: цук-цук,
толкаются, вытягивая шеи,
и мне от вида завтрака пичуг
печет в груди слегка слабее.
Я помню ты кормил меня зерном
своих стихов, дорог и расстояний,
и на ночь плечи укрывал платком
с цветком из самой тёплой ткани.
Теперь я день и ночь в одном платке.
А за окном весна, как в том цветке.

Вам может показаться - я грешна,
когда пишу к вам так нелепо,
что никогда ничейная жена
вам доверяюсь напрочь, слепо.
И поверяю всуе вам всё то,
что про себя сказать боялась,
и лью не воду в это решето,
а только солнечную радость.
Но, если вам причудится, что свит
к вам этот стих из злобных сплетен,
пусть не наступит завтра время ид
декабрьских, а ныне сгинет в Лете
любовь, не победившая рожон,
и этот женский стих, что так смешон…
Любовь не самая надежная вакцина против короны но зато доставляет нам больше всего осложнений на сердце.

…в Корее, Ким, веселье и весна,
и наважденье от безумства вишни,
цветущей так, что вроде бы всевышний
задумал всё невольно и неслышно
свести, как ты меня учил, с ума,
и онеметь, и не пошевелиться
от музыки вишневого псалма.
На рижском взморье блюз и допьяна
хмелеют бронхи, Ким, надувшись ветром,
таким недолгим прибалтийским летом,
в котором скорость угасанья в Лету
в два раза выше времени тепла
от чашки кофе или сигареты
или милонги в клубе до утра.
в Корее, Ким, капуста и LG,
и карантин серьёзен и несносен,
и, только что, законченная осень,
как сизый дым в китайской папиросе,
рисует на экране миражи
песчаных дюн и корабельных сосен,
и молодых латышек типажи.
В Корее знаешь, Ким, уже зима,
замёрзли озеро, змея и лодка,
и дом твой ищет новая сиротка,
но эта чёртова коронасводка
не обещает от тебя письма,
и чьи-то пальцы уже клеят ловко
бумагой твои ноздри, рот, глаза...
… я хочу, чтобы это слово
проросло снеговую толщь,
чтобы снова ручей и снова
в окна дачные - Бахом - дождь.
Я прошу, как не просят бога,
обещая взамен отдать
из надуманного залога
тишины меховую гладь,
эхо гулких софийских сводов,
довоенных туманов сок
и от встречи двух пароходов,
разминувшихся, вдаль гудок.
Я наполню твою корзину
земляникою полевой,
чтоб из мира, когда я сгину,
не исчезла моя любовь,
чтобы в этой житейской гуще,
камышовой стены сплошней,
жили горлицы среди кущей
и журчал озорной ручей...
...я пишу языком третьесортной державы,
на хоругви поднявшей ордынский ярлык,
утопившей на дне придворцовой канавы
этот трижды великий могучий язык,
я дышу этим сдавленным воздухом травли,
засорённою руганью лагерных псов,
этим выдохом в бронхи, что мне надышали
в бестеплушных вагонах сквозных воронков,
я пишу эту речь, эти буквы и рифмы
по ночам между строк из клозетных газет
кровью жидких чернил и сочащейся лимфы,
свой последний расстрельный рассветный сонет...

Дни Гекаты
Луна сегодня снова не взошла.
Ей не светить, пока сама Геката
не обойдёт все мрачные углы
своих владений,
где даже тени не покажет мгла
от наповал убитого солдата,
достойного слезы и похвалы
с припиской: «без вести пропавший».
Вчера ему так было страшно,
что даже смерть изнежилась над ним,
и разорвала на кусочки сердце
так не к добру
защитнику неназванной страны,
что головы седые обнажим
перед Гекатой и душой младенца
пока неймется этим псам войны.
Бирюза, или обратная сторона Луны
Как низка бусин в полцены
и номер в срочной лотерее
из двух сторон ничьей луны
ты выбрал ту, что посветлее,
что, не моргая, в такт глядит
и улыбается дороже,
и, если надо - подсластит
или похлопает в ладоши.
Ты выбрал спелый урожай
из тех плодов, что «сами в руки»,
и самый растворимый чай
теперь ты пьёшь в змеиной скуке.
В разлуке с домом, не со мной,
в мечтах о бусинах на шее,
покрыли боги бирюзой
ту сторону, что потемнее.
Луна - неспелая айва,
кусать не смей, сломаешь зубы.
Стрела, ладонь и тетива
не так, как я немиролюбы.
Зерно в неубранной стерне
не даст покоя неофиту.
А ты ? - не мастер слова мне,
и я тебе не Маргарита.

Когда я сню тебя и снюсь
помимо чейного непрочим,
какую солнечную грусть
лучат слова из этих уст
на перекатах зимней ночи.
Когда ты снишь меня и спишь
царицей Маб заимобразно,
я, как рождественская мышь,
благоговею, чая лишь
твоей волшбы ко мне суразно.
Когда мой сон в cебе хранит
ключи хранилища историй,
как семантический магнит,
я в толще сокровенных крипт
ращу стихи из хлебных зёрен.

…ценить отчаянность и нежность
последних дней,
неметь, когда надежды прежде
cвернёт Орфей.
Минут, мгновений до бессмертья
не сосчитать,
принять от бедности и чести
одну печать.
Вплести струну в свою рогожу
и волосок,
носить, как ношу, эту кожу
наискосок.
Любить, когда горит валежник,
и жар углей,
гранить потешную мятежность
«папье» ножей.
Слова, нашептанные взморьем,
и рождеством,
под музыку иных мелодий,
смешать с вином.
Найти на берегу гравюрном
тот рыжий лес,
где на могиле с отчей урной
косится крест.
Как в назиданье крикнуть миру:
- не оплошай !
И вместо плеч под ноги кинуть
невесте шаль.
Живыми фресками украсить
садовый дом,
и по листу, как в школьном классе,
скрипеть пером…

..распутать всё и всё переплести,
впитаться в суть, высушивая рану,
собрать всю ртуть, разлитую, в горсти,
в один моток лебёдки кабестана.
немое «да» переиначить в «нет»,
стереть вопрос, запыленный в анкете,
и утопить судейский пистолет
за чью-то жизнь, спасённую, в ответе...
про шторм или рост рояля
...и звуки клавиш неживых,
мне заменяли воздух,
и голоса прекрасных див
переплетались в грёзах,
и эти звуки в темноте
под опион взлетали,
и замирали в вышине,
за два шага до рая.
Рояль играл, принадлежа,
штормам иного роста,
а блудная душа моя
обетовала остров.
Про волны звуков в череде,
что умерев, дышали,
я вспоминаю в суете,
немею, вспоминая...

Вуста, знесушені від спраги.
Кидають жереб дітлахи.
Ніч. Камінь, ножиці, бумага.
На голих стернях колоски.
Христинка доповзе до лану
і клацне зведений затвор.
На все життя у серці рана.
Житомир, ніч, голодомор.

Аполитическийсонет…
За слоем слой, кора за коркой,
так вопли переходят в гимн,
и в клевету недоговорки,
и божья искра в едкий дым.
Слова так прячутся за буквы,
и за молчание стена,
христоубийца за хоругви
змея за черепом коня.
Чем громче крик ненужней уши,
когда такая лабуда -
одну шестую чёрствой суши
питает мёртвая вода.
И даже жертвенные мощи
не прорастут полынной толщи.

Поле замшелое в желтую осень,
серое небо и серый амбар.
Зачем ты, художник, женщину бросил,
что ты ей волосы так растрепал?
Руки худые - кривые оглобли
вдвое черствее лежалых краюх,
губы зажаты и светится облик,
в теле тщедушном неистовый дух.
Две колеи и пустая дорога,
пальцы искручены, почва как лёд.
Что нужно сделать для мира такого,
чтобы в ответ он вот так пренебрёг?
Ах ты, художник, вития, юрода,
света фарцовщик и тьмы пономарь,
вечная жертва для вечной свободы,
иконостасу греховный алтарь.
Что же ты женщину в розовом бросил
ползать и рваться до самых вышин,
что же ты эту, ползучую россыпь,
переселил из холста в мои сны ?
Поле, сараи, дорога в ложбине,
небо, художник - такой вот мой сон,
не умещается в мире Кристины,
в мире огромном, как бога ладонь.
Я доползу, как юродивый, к чуду,
в кровь разбиваясь по твёрдой земле,
я доползу до неё и пребуду
красной герани цветком на столе.
иллюстрации:
Э;ндрю Нью;элл Уа;йет (Andrew Newell Wyeth)
Мир Кристины 1948 (Christina;s World)
Музей современного искусства, Нью-Йорк
Герань 1960
...всё, как в пророчестве былом:
бросают камень в окоём,
волна расходится кругом
и не находит берег.
И мы, соседствуя, живём,
и в общих форточек проём
один и тот же смотрит клён
перед театром в сквере.
Друг друга рядом не найдём
и, даже если напролом,
и даже если майский гром
ударит в нас мы поелику
погасим утро фонарём,
и ночь покроется быльём,
а исполинский небосклон
не станет явлен лику.
Всё, как в пророчестве былом,
и тот же дом, и тот же клён,
и тот же сквер, и те же дети;
течёт свинец летейских вод,
и резус наш не совпадёт,
и пуля в лоб не срикошетит...
...я буду скитаться под липами на Институтской
без места на место, без памяти, в рыжей листве
искать в глубине ноября островки безрассудства
для выживших, значит для тех, кто ко мне в меньшинстве,
озимое небо мигнёт мне луной глянцевито,
прошитое желтыми зёрнами звездных горчиц,
и будет над белой моей головой непокрытой
довлеть институт благородный наёмных убийц,
и лягут тропинкой под ноги мне рыжие снеги,
причастной приметой неживших своё февралей,
и вещим Олегом с кауркой в электро-телеге
отправлюсь снимать урожаи с горчичных полей...

...мало веры и много серы,
в рецептуре летейских вод,
Аве, Каин! Авель, сэла!
Некрещеному нужен брод.
Непрощенному нужно бездну
одиночества переплыть.
Чтоб услышать: Христос воскреснул!
его нужно сперва убить...
Кровью мажут царя на царство,
свежей, только из палаша.
Нет пространства, одно просранство,
да скукоженная душа…
...било сердце в стальное било
нержавеющее от слёз,
было время и ты любила
дуновение тубероз,
переплачивать за услугу
проницаемой немотой,
будто рана, весенней вьюгой
становиться совсем сквозной,
прорезать, проникать, струиться,
истончать вековой покой,
и, как вестница или жрица,
в било бить одесной рукой.
Была Пасха и время било
во все тяжкие, как набат,
когда ты не того любила,
кто дарил тебе, первой, плат...

так ведь пари … ж
бронзы чеканны
дозы подкожны
ночи жилее
суетных дней
так возжеланно
что придорожно
пью эйфелея
Шанз-Элизей
флёром подложным
обетованно
в свете торшера
тень на стене
ясновельможный
шпиль Нотр-Дама
анна на шее
шея в петле
здесь нежеланна
там невозможна
жизнь драгомана
повремени
дробь барабана
лезвиям ножниц
бегству курантов
mort de Paris
...писать стихи - что черпать ложкой
со дна живительной реки,
и, как невиданную роскошь,
носить в огранке черепки,
гранить гранилом по живому
свою трепещущую плоть,
и, как троянка Махаона,
себя в гербарий приколоть...

...на то и зуд, что желчи профицит,
на то и яд, что мёд не ядовит.
Уже хамсин добрался до тебя,
сыпучий саван павшему герою
не будет тесен, как рукав цепям,
и память дней полуночному рою
пирующих личинок светляков
не перебьёт до рвоты аппетита
искать покой от царского визита
до продырявленных насквозь висков.
Елена не прекраснее, чем Троя.
На то и меч, чтоб развести края
податливой и похотливой плоти,
и пустоту холодного мурья
заполнить кровью до верху по квоте.
На то и жизнь, чтобы гасить кредит,
на то и конь, Приам, чтобы на щит...
когда желания сугубы
;и самоту не превозмочь
;дороже милостыни губы
;длиннее будущего ночь
Верни последний день украденного лета,
когда закат ярил в сиреневой крови
и гаснул камельком дешевой сигареты
среди надеждами прокуренных руин.
Верни пустынной гальки стылую перину,
прибой и теплоту заутренней любви,
и свежесть первого лимонного сгроппино
хоть на один глоток, пожалуйста, верни.
И будет новый шторм, и леденящий ветер
наклонит алый крест для белых парусин,
и колесо Ефимии на силуэте
даст крен на юг. К тебе. И я вернусь, Ровинь.

Новогодние качели
Колышется дым между светом и темью,
трамвайчик качается на виражах,
и маятник, преданный узник сомненья,
то влево то вправо качает свой взмах.
Уснула в коляске земная отрада,
благословляя печаль на антракт,
качается сон в тишине листопада,
у бабушки руки качаются в такт.
Качаются "ку" беззаботной кукушки
для брошенных ночью сироток-птенцов,
чтоб с выстрелом в спину из дула царь-пушки
упал, закачавшись до срока Немцов.
Качается рок на качелях орбиты,
решается спор на дуэлях судьбы,
где прошлое с будущим временем квиты,
а сущее - памятник вечной борьбы.
Неиствует ветер, споткнувшись о горы,
несется волна с океанских глубин,
В молитве, зажженной сиянием Торы,
Качается в пламени свечки Раввин.
Качается рог в гамаке небосвода,
Качается клён над могилой отцов,
И в день головы наступившего года
Качаются чаши небесных весов...

Оставить пыль, когда неможется
от наваждений городских,
и на сиденье с мягкой кожицей
читать в дороге этот стих
и слышать в нём живую музыку
и тишину руин мостов
и собирать в букет кургузые
фиалки скошенных лугов
и через солнечную пункцию
уже полузакрытых век
влюбить в себя, как тот Д'Аннунцио,
одну - из тысячи - Риек
от этих робких поцелуев,
до вспышек пепла на губах
под многократно "Халлелуйя"
и однократно "на щитах"
разрезать жизнь на сто сонетов,
разлить свой сон на сто глотков,
из всех защитных амулетов
взять тот, что без семи замков,
где самый верный ключ - уключина,
попутный ветер - сводный брат,
извеку бывшее созвучие:
Карпат. Карпатия. Хорват.

Танжер, Медина, Август, Шейла...
Закат кроваво-желто-сер
играет бусинками шерла
на смуглой коже полусфер.
Ах, эти шерловые бусы,
поминки завтрашних ночей.
Вино причастия - без вкуса,
просвира - хлеба тяжелей.
Омоют водяные знаки
следы на рыжем взморье дюн,
и бухта Трои для Итаки
нальётся влагою лагун.
Он подарил ей бусы шерла,
она - рубиновый фужер.
Прибой на гальке пишет: Шейла...
Зима, безбудущность, Танжер.

Совсем не вовремя. Нежданные снега.
Еще вчера таким огромным было небо,
что не до слёз и панихид. Сегодня - треба.
А Борисфен течёт в пустые берега,
и за порогами так омуты кружит,
что сносит голову от этой круговерти.
И лошадиный череп - сводный братик смерти,
лежит, как логово, среди могильных плит.
Два желтых глаза, угля, не моргают в пещи,
два раскаленных жала, чтоб вернуть тавро.
Немой руке уже не справиться с пером,
но голос слышится, и отческий и вещий.
Бывают дни в таком свечении,
что мысли ходят без теней,
и льётся музыка и пение,
чем нецерковней, тем святей.
И мы еще сильнее любим,
когда не просим, а даём,
и вереском сентябрьской вьюги
лилово красим окоём
от сих до ангельского сада,
где померанцем цвёл паслён,
где первый грех и первый Адам
под знаком Девы был смирён.
Бывают сны, каким не сбыться,
и быль, что сном не угадать.
Поить росой с ладони птицу -
вот неземная благодать.

Жете, жете, вперёд, пике, закрыть.
Шестнадцать тактов до несовпаденья.
Шассе, батман, вытягиванье в нить,
и приземленье на паркет без тени.
Так в чумовом движении планет
нарочно руки замыкают своды,
что остаются только l';ir и свет
и восемь тактов до финальной коды.
Танцуют Вилии под звон ручьёв
ещё воздушней, чем на акварели,
шаги слабеют, но за кодой вновь -
жете за жизнь, прожитую Жизелью.

Август - полночь, август - стоны,
душный сон и время смут -
комары-центурионы
жала копьями несут.
Август - утро, Конча-Заспа,
мастерская перифраз,
где бессмысленные распри
примирит Медовый Спас.
Август - полдень, зной и кесарь,
щир и ласковая марь,
еретическую мессу
втихаря поёт лопарь.
Август - вечер, полумесяц.
Медь, окрашенную в ярь,
ненароком занавесит
Дева - Вересень - Сентябрь.
Dummer Augest, Caesаr Augest,
рыжий клоун, шут царей,
коронованная робость,
и чужой порфиры тень.
Я от щиколотки - август -
до макушки волоска,
переплетенного в гарус
лугового волошка.
Я люблю вас, рыжий Август,
месяц лев и дождь комет,
и отчаянно стараюсь
полюбиться вам в ответ,
и под ветром, как под пледом,
жаль, не мной заведено,
пью, закусывая небом,
августейшее вино.

...тот же дым и те же вороны
кружат в небе закулисья,
и следы по обе стороны
заметают хвосты лисьи.
Нет следов - и нет разбойников.
Не перекрестить изгоя.
Был бы батюшка, а покойника –
только свистни – вмиг нагонят.
То ли с верой, то ль с неверием,
всякий свой предел обрящет
на перине - с пухом, перьями,
(чтоб не разбудить неспящих).
На полях взошли озимые –
вот подкидыш для зимы.
Кто придумал, что любимые
уходят ранее, чем мы.
Не была мне жизнь любовницей,
Не спала в постели слева.
Слышишь - cновa за околицей
пес скулит: «Hу где ты, Ева…»
У Солиста глина кончилaсь,
и труба картавит «рэ».
Встану за Адамом в очередь -
cправить соло на ребре.
Фа-минор за малой терцией,
шапки прочь – звучит валторна.
Верность вшейте в сердце ей:
ноты, пена, Белла Донна...
Какие солнечные силы,
какие руки ткали ткань
накидки царственной порфиры
и вензелей фамильных скань.
Какие слышимые звуки
у новой песни Нефилим:
и расставаний ранних луки,
и сретенья вечерний дым.
Какие сказочные тропы,
какие млечные пути
перешагают эти стопы,
чтобы шагренью зацвести,
чтоб отразились в капле плача,
переполняющей глаза,
в кустах сирени летней дачи
вся неземная простота,
вся неизбежность майской саги,
тепла сентябрьского мгла,
и август-лев на алом флаге,
и - ровно в полдень - тень орла.

Какие солнечные силы,
какие руки ткали ткань
накидки царственной порфиры
и вензелей фамильных скань.
Какие слышимые звуки
у новой песни Нефилим:
и расставаний ранних луки,
и сретенья вечерний дым.
Какие сказочные тропы,
какие млечные пути
перешагают эти стопы,
чтобы шагренью зацвести.
Как отразились в капле плача,
переполняющей глаза,
в кустах сирени летней дачи
и неземная простота,
и неизбежность майской саги,
тепла сентябрьского мгла,
и август-лев на алом флаге
и ровно в полдень тень орла.
Август - полночь, август - стоны,
душный сон и ушлый Брут,
комары-центурионы
жала копьями несут.
Август - утро, Конча-Заспа,
мастерская перифраз,
где бессмысленные распри
примирит Медовый Спас.
Август - полдень, зной и кесарь,
щир и ласковая марь,
еретическую мессу
втихаря поёт лопарь.
Август - вечер, полумесяц.
Медь, окрашенную в ярь,
ненароком занавесят
Дева - Вересень - Сентябрь.
Dummer Augest, Caesаr Augest,
рыжий клоун, шут царей,
коронованная робость,
и своей порфиры тень.
Я от щиколотки - август -
до макушки волоска,
переплетенного в гарус
лугового волошка.
Я люблю вас, рыжий Август,
лев жена и дождь комет,
и отчаянно стараюсь
полюбиться вам в ответ,
и под ветром, как под пледом,
жаль, не мной заведено,
пью, закусывая небом,
августейшее вино.

...Блок и Солнце,
флоксы - пламя,
лебеди на шёлке.
Вьётся знамя,
голос рвётся,
зеркала, осколки.
Ночь и трубы
и вокзалы,
маяки для лоций.
- Люба! Люба!
Потеряла
раненое Солнце.
Хлеб и небо
руки держат
бога? - Человека!
Умер лебедь,
нет надежды
у слепого века.
Блок и Люба...
На рассвете
заряжают пули.
Помнят губы:
- Тихий Свете,
Сашенька, Сашуля...

..без сил принять короткий роздых,
сминая свежую постель,
когда грибами пахнул воздух
и стал священнее елей,
на Офицерской, неподсуден,
неистово опережая срок,
в мирской печали, дополудни,
смирился Александр Блок.
Как безответно милосердье,
как для души напрасен гроб.
И незнакомки свои перья
бросали на холодный лоб,
и комиссар у нищих капищ
на черно-белое кино
снимал, как мимо ртов, на паперть
текло церковное вино.
А девушка пела еще всевышней,
вторила эхом в тумане явь,
и в платье цвета цветущей вишни
им подпевала немая навь

...как же намертво я привязалась
к этим звукам, и этим рукам,
kак ненадолго тебе осталось
противоядить моим слезам.
Таким цветущим был за поляной
у дикой розы – не стебель – ствол !
Был голос твой - моим - приданным.
Каким нелепым был тот укол.
Бутоны рдели, как угли в печке,
так захотелось обнять - нельзя !
Слетело с пальца в траву колечко -
кольцом свернулась над ним змея.
Какими тихими крылья стали,
когда остался без пары взмах.
И как приблизились к свету дали,
когда ты выплакал вдовий страх.
Как зазвучала горчайше-сладко,
Из подземелья твоя псалтырь.
Я стала тенью твоей, оглядкой,
стал третьим лишним наш поводырь.
Была дорога такою долгой,
такими острыми были следы.
Была я вымолена у Бога,
осталась падчерицей у судьбы.
И в ту секунду, когда неспешнo
готов был Хаос вернуть нам близь,
я каждой клеткой своей истлевшей
молила время: - оборотись...

О.К.
За первым августа второе,
за шагом шаг, пройдёт число
и Петроградской стороною,
и через Царское Село,
и ухнет громом над Невою
из караульного ружья
и упокоит тишиною
второе августа, Илья.
Такие разные планиды:
держать кариатидам свод,
и лечь до срока Алкестиде
за мужа в туесовый гроб.
В такие разные оркестры
играют боги. Пьяный мёд,
спасенье, жертва и невеста,
Орфей, измена, оборот.
Вначале Богом было слово
без поручительства дано,
что небо будет бирюзово,
а виноградный сок вином,
но вместо слова повилика
растёт повсюду по былью,
Верните, боги, Эвридику,
меня возьмите, да Илью.
...мела вьюга и темень кромешная
ближе век непроглядно плыла,
незнакомку совсем безутешную,
в мой шалаш эта тьма привела,
Не чухонку, плясунью, метрессочку,
в этом вьюгой навеянном сне,
а взаправдашнюю, как принцессочку,
пусть в селянском простом шушуне.
Все дороги снегами завьюжены,
не вернуться ей в дом короля.
На циновке, не чуя жемчужины,
задремала принцесса моя.
И под утро проснулась пригожею,
хоть бери уголёк да рисуй...
Подарил я принцессе горошину
за воздушный её поцелуй.
И в тот час в шалашок мой радивые
жандармейцы ворвались уже,
и забрали и вьюгу счастливую,
и принцессу, и рай в шалаше.
Милосердье судило без устали
мя за ночь в королевском родстве,
покатилась жемчужная бусинка
к отсеченной моей голове.
Не беда, уговаривал всуе я,
и услышал неистовый звон,
и проснулся я с этим безумием,
и увидел, что это не сон...
О.Х.
зимою туманы закатны
весною надежды подложны
как звёзды на башнях Кремля
закончится нить Ариадны
ни эхом вернуться не сможет
ни сретенью дать векселя
а в сумерках чёрта не видно
и тёплые южные воды
так ощупью ткут облака
что время скользит змеевидно
и руки вжимаются в своды
не в силах нащупать клубка
а где-то в созвездиях неба
под утро рождается львица
и лотос сансары опять
из были уносится в небыль
и всадники на небылицах
друг друга догнать норовят
и час распродажи одобрен
и доза ложится подкожно
как в землю косые дожди
и сердце всё рвётся за рёбра
но кортика узкие ножны
пустуют и остро в груди
до Ольжиного дня...
Липень - липи,
липень - грози,
мляве стрекотіння
вітрогонки дзиги
і така зненацька злива,
що не варто чатувати.
Липень - Сонце,
верболози,
сяйне мерехтіння
росяної змиги
і від чорної вільшини
назбирає бруньок мати.
Липень - спека,
липень - воля,
Свято Храмове, Престольне.
Чую липень - кличу Ольгу:
- липень, липень...
- Ольго, Ольго...
М.П.
Здесь пришлые останутся надолго
насиловать простуженное горло
извилистой реки, что спорно
теченье уступает тропарю
щепоткой соли в новомодной ране,
как привилегию ступать по грани
до искаженных судорог гортани,
застывших воем в Бабином Яру.
Отсюда слышен свист татарской плети,
и купола, блестящие не медью,
видны из окон этажей последних,
как маковки у бабушки в саду,
где пахнет воздух ежевикой пряной,
и для стихов не нужно драгомана,
а нужен Горовиц и фортепьяно,
как пепельная матовость листу,
чтобы вписать в него за словом слово.
И здесь заря вечерняя багрово
на Змиевой скрывает змеелова,
как сон и волю укрывает клеть
для этой певчей перелетной птицы,
поющей так, как не поют певицы.
Мне в этом городе пришло родиться,
мне в этом городе не стыдно онеметь...
А воля ясная лежит на полпути,
а море красное не просто перейти...
...и мучаясь, не сетуя, но чаясь,
рассеять плен, туман и фимиам,
и добрести в "дослёзный" Докучаевск,
в июльский дождь, бегущий по щекам,
где паруса от ветра не слабеют,
и так фонит кладбищенский гранит,
что засуха звереет от капели,
и рыжий лес фантомно шелестит.
Но где же ты, мой маленький кораблик,
модельный флейт с каютой на корме,
винтаж, багаж неприменимых алгебр,
речной залив в лазоревой кайме.
Но где же ты, моя благая воля,
где ты теперь, мой самодельный флейт?
Где наши полнолунья Гуляй Поля
под музыку губных пастушьих флейт,
и наша клятва перед аналоем
и руки, в мёд макающие хлеб,
и неба звёздного над головою,
такой непостижимо узкий след,
как жизнь...
Дуэт чумовых стрижей
на небе зарубку высек,
конец сезона дождей,
начало эпохи выси.
Журчит водограй плотин,
не пережурчать челесте,
конец эпохи "один",
начало минуты вместе.
От облака тень легла,
как солнечная лампаса,
конец сезона дотла,
начало эпохи Спаса.
Сомлеет от зноя Лель,
проснётся с ветрами Август,
конец эпохи судей.
Начало мгновенья, Фауст.
Взятие Сайгона
Я растворяюсь в удушливой влаге
и раплавляюсь, как в яд сулема.
Синим драконом на охровом флаге
в час пополудни слетаю с ума
и доползаю до поздней вечери,
вижу афишу вокруг фонаря,
не исповедуясь в адюльтере
прямо смотрю на экран алтаря.
Глянет оттуда, и не мигая,
узким разрезом, но так глубоко,
в пол-оборота и полунагая
девушка-вьетка по имени Нго.
Пальма и краска, циновка и парус,
трубка и опий, арека, бетель.
Только глазами в ответ прикасаюсь.
Груди под шёлком не любят бретель.
Тлеют в соборах огни Кохинхина,
время сжигает их память дотла.
Где вы теперь, мои мандарины,
яшмовый будда, колокола.
Аннамку уносит узкая джонка
в душную ночь, безответную мглу.
Такой я увидел дельту Меконга.
Выплыть таким из неё не могу.
В городе фей и жемчужных драконов,
к морю лицом и теченью спиной,
я выдыхаю дыханье Сайгона
бронхами, жабрами, кожей, тобой...
Саур-могила или песенка бедного Йорика
...всё те же Ланкастеры, Йорки
носят розаны, носят двустволки,
всё те же беснуются гномики
в покоях бедного Ёрика.
Те же Полонии, Клавдии,
рюмки подносят во здравие.
И Гильденстерны в Дебальцево
крышуются Розенкранцами.
Братья родные и кровные
жизнями мерятся намертво,
и призраки неугомонно
вербуют вечного Гамлета.
Воры, кликуши и нищие
сидят на ступеньках адовых,
и кормятся той же пищею
поже'ртвований обря'довых.
Так же рифмуют страницами
поэты грозы над розами,
и старый цыган за станицей
всё так же кует свои гвозди.
Все так же руками лепятся
слова из подложенной глины,
и сеют их в те же пажити
Горации с Магдалинами.
Всё так же волна игривая
ревнует кораблик к парусу,
и ветром медовым вересень
вдогонку кивает августу.
А мухи на Спас в империи
жужжа залетают в окна.
А платье на юной Офелии
без дождика так промокло.
И так же рождаются дети
с невинной ангельской миной,
и с миром прощаются этим -
блаженно - под Саур-Могилой.
И прялка у пряхи вертится
и тянется нить суровая,
и жизнь, почему-то, ценится
дороже, если свободная...
...у самого бычьего брода
и память мелеет и реки
текут до последнего вспять.
У этого сонного года
настолько тяжелые веки,
что взгляду уже не поднять.
И греки бегут столетьями,
и пряхи на пальцах с пряжею
хлопочут суровую нить.
И тянется это сретенье,
и так умирает заживо,
что заново хочется жить.
И снова волна игривая
ревнует кораблик к парусу,
и кружит неистовый шторм,
и ветры велиречивые
вдувают осанну августа
в извитые горла валторн...
Вернуться из шумного, душного плена
в ночное, к целующим луг лошадям,
и слушать не ту тишину, что потерна,
а ту, что дыхание дарит ушам.
Царапать точёными карандашами
по смятой бумаге стихи без лихва
не той, про которую скажешь словами,
а той, для которой не нужны слова.
Узнать в отражении, под образами,
в бессоннице ночи дыру прогрызя,
не ту, что увидишь своими глазами,
а ту, что ладонью закроет глаза.
Сукияки церва или про резеду
...мёртвым не до срама.
Храм - гробница аур.
Фрау носят траур.
Мавры любят мрамор
белый, рыжий. Waw!
Вау - это церва.
Цедра - это корка,
грубая от порки.
Порка - это ласка.
Ласка не куница,
курица - не птица,
не летает в связке.
Связка для страховки -
руки крепче лески.
Красят штукатурку -
это значит фреска.
Не для фрески рама.
Рама любит Вишну.
Вишни зреют рьяно
и пьянят всевышне.
Вышний - тише форте.
На офорте траур -
кровь на эшафоте,
заливает мрамор.
Мраморное мясо -
"сукияке" лавры!
Сыты папуасы,
закусили мавром...

23.06.1889 ДР ААА
...умереть, когда любишь, нетрудно.
В пол спины золотистая шаль,
и упрямая чёлка этюдно
сероглазую щурит эмаль
под невидящим взглядом сагиба -
предвозвестника свиста бича,
и татарского лука прогибы
повторяют извивы плеча.
Так стоит под горою чеканна,
с одиночеством обручена,
всем ветрам недоступная Анна,
потерявшая Лота жена...

23.06.1889 ДР ААА
...умереть, когда любишь, нетрудно.
В пол спины золотистая шаль,
и упрямая чёлка этюдно
сероглазую щурит эмаль
под невидящим взглядом сагиба -
предвозвестника свиста бича,
и татарского лука прогибы
повторяют извивы плеча.
Так стоит под горою чеканна,
с одиночеством обручена,
всем ветрам недоступная Анна,
потерявшая Лота жена...
Чтоб доктор здоровьем меня заразил
я - маску - на морду и пальцы - в нитрил
надену, засуну, и мне начихать,
как вирус от злости начнет подыхать.
Чтоб вирус корону свою потерял,
ляшки голосуют табу на орал.
Пусть вирус вражина и слуги кретины
мы их карантином, мы их карантином.
Путь вирус бушует и нервно жужжит,
пусть он над собой совершит суицид -
Я жесть Эскулапа, я месть Гиппократа,
Здоровья лопатой и рифмы лопатой...
Вам дам !
Коли Доктор сыт и больной не чахнет!
С праздником Всех и никаких вирусов !

Старченковой, или про мушмулу
Что жe мне делать с моею невинностью,
в правде виновна, безвинна во лжи,
не извиваюсь походкой змеиною
правошипением против левши.
Где мне укрыться, какими холстинами
загородиться от жара афер,
остепениться бы, нет, ощетиниться
острыми брызгами каменных шхер.
От своенравия до православия
шёл по пятам Иоан Богослов.
Остановилась в полшаге от рая я,
в разъединённом единстве перстов.
Соль благочестия в ревностной святости
паче не выпаришь и, посему,
в позднем цветении истинной сладости
больше клубники люблю мушмулу.

Все… . Отболело ! Все … . Изнемогла !
Читайте, пользуйтесь, кромсайте !
Что в стенах сердца берегла -
Возьмите всё, - на паперти раздайте.
Всё бросьте во владенья рук -
Дрожащих, скрюченных, несмелых,
Сорвите тетиву и разломите лук,
И в угли превратите стрелы.
А память пепла, что лежал в руке,
Как пропуск в мир неисцелимых,
Смешайте с пеплом в узелке,
В котором собраны все зимы,
И все мои надежды и ключи.
За все грехи накоплены еженедельно
Даруйте мне, цари и палачи,
Всего одно мгновенье нераздельно…
Взамен.
и только с эн,
и, пусть,
смертельно...

Благую весть, что выход здесь, направо от распятья,
и не вчера и завтра - днесь - переживал раз пять я.
Здесь всё течёт наперечёт, и всё по разнарядке,
Царевна тужит, Иосиф пьёт, и Рой находит матку.
Всех, кто влюблён, из рая вон, крымнаш огня не чает.
Не любит жребий в Рубикон бросать комдив Чапаев.
Быть полунищим полбеды, судьба не терпит "полу" -
подарит вирус за труды и вдосталь валидолу.
Чтоб не кружилась голова, налей, Аскольд, штрафную,
по одесную шляхта и Литва, орда ошую.
А поміж ними, я, Дніпро, реву, стогну, широкий,
а наді мною, як тавро, весь світ зоряноокий.
ИВЛ или марш эпигонов.
...скорее всех скорых - скор!
Первее всех первых - перв!
Один в ипостасях - трёх,
и сын и отец, и нерв.
Был первый мой вдох - в долг,
свой дух в меня вдул - слог.
Учил меня чтить - волк
и верить врасплох - Бог.
Всех мифов живее миф
про святость обеих Фив.
Для павших героев битв
не хватит плакучих ив.
Как выдох последний быстр,
как ангел прощений смел,
нальет мне бессмертья искр,
и выключит ИВЛ...

Сон монашенки одного из островных монастырей. Перевод с греческого.
...в этих розовых сумерках,
когда тени все умерли,
и своё остроумие
зачернила сурьма,
в тесной келье с игуменьей,
этой девственной фурией,
вы предались безумию,
я сходила с ума.
Эта ночь не кончалася
необузданной шалостью,
наказанье досталось нам,
как навар цикламен.
Пусть раскаянье кается,
и лампадка качается,
чья-то кровь проливается
из разрезанных вен.
Ох, какая же склизкая
нелюбовь монастырская,
и не льётся, а брызгает
на иконы святым.
Честь с игуменьи взыскана,
нам не быть одалисками,
под защиту епископа
мы теперь убежим...
Эгон Шиле. Кардинал и монахиня. 1912.
Белые, тихие вьюги.
(Сергей Крылов)
Мы сегодня такие заочные,
между нами сомнения грань,
а над городом дни сверхурочные,
и белёсая сонная марь.
Белые, белые ночи.
Нам бы стать до себя поохочее,
отыскать потайную елань,
и пригубить за встречу и прочее
грамм по сто коньяка и шампань.
Белые, белые ночи.
Этим двум вековым одиночествам
обниматься весь день напролёт
на одной простыне очень хочется,
только кто-то никак не дает.
Белые, белые ночи.
В этом городе столько пророчества,
явь и сон в нём живут визави,
запишусь в одиночную очередь
за толику июньской любви
Белые, белые ночи

из письма влюбленного студента,
или "на казнь литературного героя"
Вино на угли лить напрасно,
когда огонь ещё живой,
и разрастается причастно
и причащает вразнобой.
Не сомневать, но сомневаться,
глаза в глазницах развернуть
в проём сомнительного шанса
собрать разбросанную ртуть.
Признать, что не в чем признаваться,
что хуже пытки только ждать,
и не судить по-арестантски,
и оговора избежать...
Не спать и мучаться в избытке,
и утром длить ночной кошмар,
чтоб в очеретовой накидке
сухой листвой тушить пожар.
Любить разлуки ледниковей
свет одинокого окна.
Где есть любовь, там нет условий,
где есть условье, там... жена.

сурмить шофар
Хто тут сказав, що відбувайло цап,
відпущеник во славу Йом Кіпура,
хіба не задля того є кацап,
щоб українцю личила зажура.
За чорне золото парафіян
добродій цар вдяга порфіру.
Із двох десятків займаних селян
на заклання піде один, офірний.
Кацапський ніж не ступить живина.
Слина тече у цап-царапа.
Тут не субот субота, тут війна,
земля, причастя, кров солдата.

..ми плями, цяточки на сонцях,
одвічні бранці чорних дір,
поодинокі ополонці -
кисневіки льодяних шкір,
ми наче свічки для ікони,
вона блищить, а ми горим,
смолимо крила махаону,
а хрестик міддю золотим,
коли штормить - ідем у море,
коли посуха - сльози ллєм,
своєю святістю поборем
і Азенкур, і Віфлеєм,
не мить тримаємо за яйця,
а терпім круля без яєць,
хлібину ділимо до крайця,
а якщо ні, хай буде грець,
ми не в подобі до реклями,
і не частуєм туюмать,
щоб в самій зашкарублій плямі
промінчик сонця відшукать...
зіроньки Стожар і Чортомлицька Січ
Чумацький шлях. Степами плентають мажари.
Нічний туман не заважатиме зіркам.
Коли на лікоть геть не видно під ногами,
рахуй за небокраєм зіроньки Стожар.
Тобі така припала дивовижна доля
поневірятись мандрами на стругулях,
передвіщати майбуття по ясних зорях
і з сіллью плутати повіковічний прах.
І я згадав у сні заколискові мандри,
згадав волів в степу і зоряний туман,
і "сіль життя" панів, простий холопський накип,
і Чортомлицьку Січ і гіркоту оман.
Часи летять і зеленіють отамани,
нехай. Нехай лехаїм, зоряний безе,
той самий вітер, знаю, розжене тумани,
той самий шлях мене до солі призведе.

Блудница. Иордан. Кровавая луна.
Соль и зерно - два адреса одной медали.
На то и море, чтобы волны бушевали,
на то и исповедь, что святость не дана.
А ты брани её, хвали или зови,
или целуй в уста, что были так румяны,
когда рекли пророчества Йоканаана.
Не оживить теперь ни боли, ни любви
ни танцем, Саломея, ни воды глотком.
Усекновенье головы - читай - предтеча
величия креста над плотью человечьей.
Но не тебе вязать её тугим платком.

Уж если полюбить - навзрыд, без мер,
от самой первой до последней крови,
до неприятья ревности химер.
Где есть любовь - нет места для условий.
Уж если умирать - как пеликан.
Поить птенцов из самочинной раны,
пока по капле не иссякнет кран
и не нависнет дым самообмана.
Уж если жить - так залпом и до дна,
любовь не израсходовать в рассрочку
от первой ночи без дурного сна
до поцелуя на прощанье в щечку.
Уж если одиночество невмочь -
моей любовью сердце ты упрочь.

Пессимистический сонет
Спроси незрячего про краски
вчерашнего цветного сна...
Под неснимаемой повязкой
неосязаемая мгла.
Слепой волчонок от рожденья
запоминает мать на слух
и безошибочно оленью
тропу находит волчий нюх.
Не тот слепец, кто снов не видит,
а тот, кто отключает сны.
Рожденье солнца в дюнах, Нида -
вот сновидение без цены.
Себя от снов обезоружь
и допотопно хлынет сушь.

Оптимистический сонет +
...когда соломенной чужбины кров
маячит снова и неизбежимо
дудит в сопилку тот же крысолов
и тот же парусник белеет мимо
опор высоковольтных передач
и провода в догон гудят протяжно
над палисадником неспящих дач
и, кажется, что это всё не важно,
и, кажется, что всё уже прошло,
колёс и птиц утихли перестуки,
и, где-то здесь, становится темно,
и до утра мы слепнем близоруки,
тогда из печки маминой тепло,
как эхо, согревает наши души,
так было раньше, в допотопной суше…
...и снова тут становится светло…

...И каждый - над душой своею царь,
И каждому - Джокондовые дали,
И было всё, как завещалось встарь,
И был день Пятый, и Его распяли…
Ж.В.(К.)
It was winter. The first day of the week was slightly seen.
The shepherds at the night-watch were whiling away the time,
And less than short existence of protein bodies was passing in the time itself.
The Moon’s disk reminded the hungry jackal of a flatbread with meat,
And hoarse howling stitched across the sky
as disagreement with such menu.
The straggler sheep had no intention
(despite the Isaac’ laws)
to bleat its “beeeee” and to resist the power,
which ear for music could tip the bowl with ease,
And therefore kept silence and lagged towards the flock,
Preferring to walk around the stones,
instead of gathering or scattering the rocks.
One of the shepherds – taught to count
pulling the fingers out of his fist -
raised his eyebrows with surprise
and found out, besides the shortage,
the gain and profit of the light
in that side of the sky dome
where the deeds are knitted subtly.
Deeds, deeds, deeds…
What business for the shepherds mean those stocks
and mortgage, and arbitration judges -
for whom it’s cheaper not to blame than to forgive
and thus their justice is as immeasurable,
as mantle above the belly is dimensionless;
What business for the shepherds mean the hagglers’ disputes
Concerning which discount
will quicker fool the buyer;
What business for the shepherds mean temple money-changers,
To whom it’s easier to surrender than repay;
What business for the shepherds mean the Pharisee’s debates
about the prophecy priority,
the power of belief in splendid pomp of rituals.
Another thing is – wind, and sky, and stars...,
so if arguing with somebody – much better is with them –
those, whose breath is more purely, depth is incomprehensible and
Twinkling is more infinitely lonely.
And quite another thing is learning to listen to the wind
and in its breath to grasp the hidden sense and
follow it for the New Star.
And so it happened:¬ the shepherd followed the Light;
sublime relief on the horizon tried for the last time
to detain the Dawn, again in vain;
The lazy oxen were chewing the cud at grotto’s entry,
Giving the place tо Baby in the mange.
The cocks crowed – without a chance for a mistake already,¬
The sleepless stayed with their own,
The night came down in the sea along the slopes,
The lost sheep reached the flock,
Along with first rays shadows came back to the owners
Not leaving any space to dreams.
And each - is Tsar above his soul,
for each - are Mona Lisa mysterious landscapes,
And it was all as of old bequeathed
And it was the fifth day.
And they crucified Him.