Олег Чухонцев
Это проза сирости, старости,
может быть богооставленности,
как-то неряшливо живёшь,
путаешься, устаёшь,
ложишься поздно, не помолясь,
вот и связь.
Что ни скажи - всё фальшь,
полуфабрикат, фарш
для доведения до ума,
а на улице снег, зима,
бело за окном, темно,
и не всё ли равно,
жив ты тут или нет.
Господи, дай совет,
как без Тебя жить:
песню без слов сложить
или затворить уста,
имя всему - тщета?
Есть ли, не знаю, рай,
Человеколюбче, дай
прокантоваться здесь
и не потом, а днесь,
то есть теперь и въявь,
от мутоты избавь.
Если я тварь твоя
из маловерия
вырви меня и спаси,
иже Ты крут еси,
или заклей мне рот,
имя ему: банкрот.
* * * * *
Южной ночью один на пустом перроне
я поезд последний жду, а его всё нет,
и светляки над путями свадебным роем
вспыхивают и гаснут. Тьмы светляков.
Вспыхивают и гаснут. Запахи роз и хлорки,
свары какой-то хронической рядом,
но мрак фосфоресцирует, брызжет, и прах летучий,
кажется, самый воздух готов поджечь.
И когда прожектор, вынырнув из потёмок,
побежал по путям и заскрежетал состав
с погашенными огнями, с побитыми окнами,
эти кавказские счёты, чёрт их поймёт;
и когда, покидав чемоданы, я чудом впрыгнул
в дёрнувшийся вагон и взглянул назад,
всё, что теменью было: пальмы, вокзал и море,-
всё горело, брачным пульсировало огнём.
Что же всё это: родина-мачеха-дом на сваях-
мамалыга с сыром-падающий зиккурат
с изваянием идола-дальше-гремящий хаос-
дальше! дальше!-пороховые зарницы в окне?..
Кто уехал, тот и останется - знает каждый,
кто лечил ностальгией растраву душевных ран.
Я не из этой страны, а из этого века,
как сказал мне в Париже старый зек Сеземан.
Мне теперь не светят ни светляки, ни звёзды,
ничто мне не светит, в подушку тщета стучит.
А под утро вижу искрящий желаньем воздух -
ещё не стреляют, и муза моя не молчит.
1996
Другие статьи в литературном дневнике:
