Владимир Леонович
ПЛАЧ ПО ВАРЛАМУ ШАЛАМОВУ
100 лет Шаламову. Великого писателя мерзлой земли русской писатели не
хоронили. Гроб донесли до могилы только двое, да и те Алик Зорин и я.
На отпевании стоял Фазиль.
2007 - год Свиньи и текущая эпоха понуждают меня уведомить читателя и
об этом — ради минимализации родимого свинства ныне и впредь. Авось…
Там, где Садовое кольцо
легло на белые сады,
я угадал его лицо —
я целовал его следы.
На Лира не был он похож —
не те печали-времена —
классических подобий ложь
оригиналу не нужна.
Зелёный свет — рысцой-трусцой,
не глядя, по своим делам…
Но я увидел, как Варлам
Шаламов шел через кольцо:
глазниц полуночная тень,
проваливающийся рот…
Он шёл через московский день,
сквозь кольцевой круговорот.
Пустоты тела и углы
и полы с ветром пополам…
На сочлененья и узлы
пойдёт любой железный хлам,
и примет каждая щека
по вмятине от кулака:
твоя натура — потрудись,
твоя пора авангардист.
Исканьями переболев,
увидим как-нибудь и мы,
что этого лица рельеф
хранят ущелья Колымы.
Итоги классовой борьбы
невпроворот и невпродых:
надсмотрщики и рабы
с двадцатых до сороковых…
БЕЗБОЖНЫЙ ТРУД ПОЙДЁТ НЕ ВПРОК,
ВЕРНЁТСЯ ЗОЛОТО В ПЕСОК,
И ВСТАНЕТ ГОРЛА ПОПЕРЁК
У НИЩИХ ОТНЯТЫЙ КУСОК!
За двадцать лет в колымском рву
мне столько счастья раб нарыл,
что кровью харкаю и рву
промежду хрюкающих рыл!
Неумирающий конвой
внучат и правнуков растит,
и тяготеет над Москвой
непобедимый срам и стыд.
По тихим улочкам её
гуляет с палочкой, в пенсне
мемориальное трупьё —
не наяву — и не во сне…
В приюте обмели углы,
иконку положили в гроб,
потом зарыли кандалы…
не глубже, чем в колымский ров…
— Помилуй, Боже, и спаси! —
Варламия-еретика
отпели ангелы Руси
и приняли её века.
Надгробных не было речей —
он так хотел — и в крайний час
от слёз и фраз и стукачей
избавил и себя и нас.
ВЕРА
Пёс ждёт хозяйку, а хозяйки нет.
Хозяйки нет уже 17 лет.
Собачий век, по счастью, не длиннее.
И пёс приходит на аэродром
сидеть и ждать — на месте, на одном
и том же — постепенно каменея.
Ваятель выбрал серый диорит,
чья седина о вере говорит,
о беглых проблесках в ночном ненастье.
Забылся — и покажется со сна:
ОНА! О Господи… Нет, не Она,
а сердце разрывается от счастья…
Когда-нибудь, в невероятный год,
но к статуе старуха подойдёт,
запричитает — будто улетала
так ненадолго и недалеко…
И вот когда свободно и легко
выходим мы из камня и металла!
ПАТРИОТИЧЕСКОЕ
Достоевский, милый пыщ…
Тургенев
«Презренный жид», «проклятый лях»…
Жидовствую, кичусь, нищаю.
Любимых классиков прощаю,
хоть улыбаюсь на полях:
Иван Сергеич — милый пыщ,
а Достоевский — нет, и столь же
визгливо горд и слёзно нищ,
как шляхтич в оскорблённой Польше.
Мне любо: я и жид, и лях
по самой сути и для слога —
покудова на костылях
вся чернь стоит четвероного.
Лакей спесив, холоп надут,
хам величав попуще пыща,
но миг! — и к ручке припадут,
и лобызают голенища.
Стоять — так на своих двоих.
Сидеть — так на своей костлявой.
О том свидетельствует стих,
не осквернённый их халявой.
Стоймя заклиньте в землю гроб!
Снесу такое неудобство,
пока ведётся хоть микроб
великорусского холопства.
ЭТИ КОЛЬЦА
Смиренье, смиренье, смиренье.
Все прошлое перебелю.
Смиренное стихотворенье
придумаю, что не люблю.
Отрину больное и злое…
Мне ангелы весть подадут
о том, что Тебя к аналою
насильно сейчас поведут.
Смиренье! Но вестник ошибся,
ошибся мой ангел весьма:
с лицом желто-серого гипса,
в смирительной робе, сама —
«как странно невесту одели» —
сама жениха Ты ведёшь…
Тогда в полутёмном приделе
послышится внятное: ложь.
Так вот как закончилась драма…
И я, полумёртвый, уйду
из этого скверного храма
и женщину не уведу.
Смиренье… Но вздыбится паперть,
как палуба, встанет стеной —
и бурная Бездна-праматерь…
Но крики! Но вопль за спиной:
Твоё — в ослепительном круге —
лицо! — и меня захлестнут
родные, любимые руки —
жила ради этих минут!
Твой смех сквозь рыдания рвётся,
мелькают комочки-платки…
Никто не порвёт эти кольца —
объятья в четыре руки.
ПИСЬМО С ПОМЕТКАМИ
Уходишь? Уходишь… Как стоик,
сейчас я прощаюсь с тобой.
Лежу на диване. На столик
поставлена ванна с водой.
Рука пузырьками оделась.
Ещё горячо, но терплю.
Ты помнишь, как весело пелось:
«Прощай — погибаю — люблю!»
Такая была шансонетка.
Но если и вправду уйдёшь,
то кровь отворю. Здесь пометка,
подчёркнуто: ВРЁШЬ НЕ УМРЁШЬ.
Я знаю, тебя не осудят.
Записку сейчас отнесут,
и если ответа не будет,
то всё — и меня не спасут.
Но как же… — тут несколько строчек
расплылись лиловым пятном —
… я видел, что этот молодчик…
И сбоку ответ: ПОДЕЛОМ!
… которая долг забывает…
жена… НЕ ТЕБЕ Я ЖЕНА!
С насмешкой: ВОДА ОСТЫВАЕТ!!!
И с вызовом, ярко: ГРЕШНА!!!
То он угрожает, то просит,
то плачет… Меняется тон.
Конечно, она его бросит,
уйдёт — не сейчас, так потом…
. . . . . . . . . . . . .
Не бросила. Почерк соседки.
Как маялись — так и живут.
Напротив, на лестничной клетке.
К себе никогда не зовут.
Бездетны, теперь уж до гроба.
За дверью всегда тишина.
И вдруг: НЕ ТЕБЕ Я ЖЕНА! —
старинная жаркая злоба —
и настежь распахнута дверь:
спускается вниз, спотыкаясь,
старуха, и воет как зверь —
УХОДИТ, в содеянном каясь!
Другие статьи в литературном дневнике:
