Я не знаю, что заставило меня писать эти строки. Скорее всего то, что есть между строк, между поэтических строк Высоцкого, Галича, Ахматовой, Бродского. А может быть привязанность к ритму, к их ритму. Не к тому ритму, который мы задаём сами, да и не к тому, который задаёт нам жизнь, а к ритму безвыходности, когда ты попадаешь в ситуацию, где нет шагов, нет твоих собственных шагов, просто нет. Со всех шести сторон бетонная стена. Эта конструкция сжимает тебя, все силы, все силы душевные уходят на то, чтобы сопротивляться этому страшному нажиму, а физические полностью и целиком на поддержание сил душевных. И выхода нет. Если выход - это решение. Ты это понимаешь. А потом, только потом к тебе приходит, мучительно и больно осознание того, что выход - это сопротивление. И именно осознание, не понимание, понимание - это иное, а здесь ты осознаёшь, всеми своими чувствами, нервами осознаешь - это единственный выход - безрезультатное сопротивление. За право остаться самим собой. Человеком. Личностью. Не оскотиниться и не сломаться. Не покончить с такой жизнью и не потерять самое важное - то, что тебя человеком и делает. А ночами душа горит, по-настоящему горит, физической страшной болью, в этой боли всё, эта боль страшнее самой сильной боли физической, в этой боли не только боль, в ней горящая смесь безысходности, мучительной нестерпимости страшной лжи, хруста рвущейся души, твоей собственной души, сомнения, рвущие тебя в клочки, оглушительная страшная пустота, вакуум беспросветности и твой крик, страшный ночной крик. Так не кричат звери. Так кричит только потерявший всю надежду, до последней капли, человек.
Думаю, так кричал Высоцкий, думаю, так кричал Галич, не уверен, что так кричал Бродский, слишком он рафинирован конформизмом, слишком был увлечён игрой слов, слишком горд, слишком холоден, как сторонний наблюдатель, внимательный, прозорливый, умнейший, тонкий, но сторонний. Думаю, именно эта сторонняя, рафинированная гордость с прозорливым (и как оказалось, верным) предубеждением и не позволили ему вернуться, хотя бы на день вернуться.
Нет того Васильевского острова, на который бы он пришёл умирать, нет и не было, он был только в воспоминаниях, Венеция стоила мессы, а Набережная Неисцелимых Васильевского острова.
Каждый из них первобытное понимал по-своему, Высоцкий даже романтически, Галич - сверхрационально, сверхобострённо, Бродский - иррационально, метафорически, у него носитель первобытного не человек, не люди, не звери в человеческом обличии, а вода, тот самый пролив, океан, отделяющий его дом от дома старого, непрощённого, того дома, который больно и остро живёт в душе и требует одного - забвения, забвения, забвения.
Это антитеза абсолютному счастью.
Оно, это абсолютное счастье - мелькает, мелькает в морях Высоцкого, в этой бурной воле, в этих свободных небесах, в поэтике простого подвига, в остроте слов и фраз Галича, в свободе сказать, всё сказать, всё назвать своими именами. Даже любовь Высоцкого всегда с грустью, всегда ностальгическая, это тоже почти антитеза абсолютному счастью свободы.
У Бродского абсолютное счастье молекулярно, оно внеличностно, внестихийно, это лишь элемент комбинаторики, а он лишь наблюдатель за тем, сложатся ли молекулы в зимнюю Венецию, или в тот самый пролив, океан, который отделил его и прошлое.
Инакомыслие созерцательное и инакомыслие духа - и делит их всего лишь Слово.
Погружение в ад Набережной Неисцелимых и погружение в собственный ад. Проходные, или основные темы души? Метафора неисцелима, или метафора больна?
Первое - вечная зима Венеции и Ленинграда, вечные промозглые ветра, второе - шанс на выздоровление, которое придёт, обязательно придёт через Осознание, через Слово.
Высоцкий и Галич не писали элегий. у них на философские раздумья в стихах отводились секунды, включая и принятие того самого - единственно правильного решения, Слово - это выстрел, эмоция - полярна, а не философична.
Нет воли Ахматовой, созерцательной, но страшной человеческой воли - воли не сломаться. И молчание не становится домом, и столица - не немота, а предельно продуманное Слово.
И вот они рядом - море, небеса и Набережная Неисцелимых.
Они едины и неделимы, они объединены Словом.
В котором есть всё - и хруст души, и философия, и абсолютное счастье, и созерцание ... и мы, мы, живущие на этой Набережной Неисцелимых.
