Статьи о Тимуре Зульфикарове.

СТАТЬИ О ТВОРЧЕСТВЕ ТИМУРА ЗУЛЬФИКАРОВА
А. Геворкян. «… Сказал я в сердце своем о сынах человеческих…»
Борис Евсеев. Русский визионер, таджикский дервиш.... Газета "Московская правда" от 29.03.2012.
Наталья Зульфикарова. Ответ Критикам - о поэзии Тимура Зульфикарова.
Владимир Вельможин. Осиянные текучие звездопады. Газета "Щелковчанка", № 38, сентябрь 2011.
Елена Антонова. К 75-летию Тимура Зульфикарова. Газета "Завтра от 17.08.2011.
Литературная газета. «Стакан кипятка в океане»
Литературная газета. «Тимур Зульфикаров - творческое кредо»
Владимир Личутин. «Мир сновидений и открытий»
Лев Озеров. «Проза поэтa»
Валерий Плетнер. «Z»

Статья:
А. Геворкян. «… Сказал я в сердце своем о сынах человеческих…»

Тимур Зульфикаров никогда не значился официальной персоной в литературном процессе, не был в числе "автоматчиков партии", в идеологическом передовом отряде советской многонациональной литературы...
Но и "одиноким волком" он не был. "Дружба народов" с завидной настойчивостью публиковала произведения талантливого писателя. Молодые преподаватели, студенты старших курсов всегда были на стороне писателя, создавалось впечатление - Тимур Зульфикаров "молодежный" писатель (скажем, как Василий Аксёнов, Юрий Поляков, Виктор Пелевин). Прошли десятилетия, и восприятие "тех" же произведений Тимура Зульфнкарова изменилось, и еще более в пользу автора. Разножанровое творчество его как будто "буксует" на одном и том же месте, мы и сегодня узнаем "старого" Т. Зульфикарова с его уникальным мирообразом, тонким поэтическим толкованием истории и реальности. Он избрал сложнейший путь в воссоздании и, можно сказать, возрождении важнейших событий самых разлитых эпох.
Первое и сильное ощущение - античная патетика, апогейность, возвышенно-земная мощь деталей, красок, цветовой семантики; неутомимый и неостановимый поиск максимальной образности, эмоциональности, все идет от земли, от какой-то архаичной памяти.
Проникновение в пласты малых и великих событий, обозначенные автором — "смертоносные гранатовые зерна, пустые хлопковые поля; в арыках лежат убитые отроки и яробородые мужи и щедро осыпаны гранатовыми зернами они, текут рубиновые зерна в курчавосмолянных волосах безвольных и бродят изумрудно атласные мухи - родина Моя! вот где атласы твои... " Плач на исходе века, плач у края пропасти, на грани жизни и погибели, скорбные элегии в предчувствии Конца света, поэмы — трагедии, поэмы философского, нравственного наполнения... В уникальном повествовании Тимура Зульфикарова узнаются ритмы, поэтические образы, свето-цветовая феерия поэтов Древности, Средних Веков н Возрождения, мировой художественной культуры - от библейских пророков. Соломоновой "Песни песней", аттических трагедий, персо-таджикскнх поэм-дастанов, поэм-эпосов, газелей, притч до великих мастеров слова "последнего" тысячелетня...
Трагическая, "оптимистическая трагедия" - до отчаянного крика, поражение - гибель — плач — скорбь, катастрофа — катарсис.
Своеобразно осмысление новейшей истории Таджикистана, страны, которую оплакивает автор, воспоминания о ней священны, вое для него родное родимого, он с каждым, кто страдает, погибает в войне, называющейся гражданской войной. "И я один в холмах златых средь урожая мужей убиенных гранатовых обсыпанных гранатовыми зернами ранами пулями рдяными и я один сборщик адовых непохороненных урожаев твоих... Аллах помоги чтоб гранатовые тяжкие застывшие загустевшие арыки обернулись в курчавые былые текучие веселые хрустали. Аллах! Я шел в холмы виноградные а забрел в холмы войны".
Неординарность, самобытность, первое восхождение на неизвестные вершины — в стиле, поэтике, палитре красок, в полифонии и стереофонии — от знания. Глубокого, памятливого. "Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь", сказано Екклесиастом.
Бездонный Аллах! Отроки, Модар, Дервиш, мужи, тысячелетняя чинара, яблоки красные. Фан-Ягноб, кишлаки, мазар, добрая стрела, жестокая пуля, запах арчи, гранатовые зерна, слепящее юное солнце, жемчужный, алмазный, апрельский снег... - сотни подобных знакомых — незнакомых символов, культовых знаков и просто знаков щедро разбросаны по всему пространству книги. Что-то от Рерихов, что-то от "сумасшедшего" Винсента Ван-Гога, от Поля Гогена, священной флорентийской живописи, от тончайшего лиризма Рудаки, Хайяма. Хафиза, Низами, Фирдоуси, древней китайской н индийской поэзии. Вся Вселенная в поэтическом горниле Тимура Зульфикарова.
Какие сочные, тонко подмеченные определения на каждой странице - "в травах немо недвижно мучительно стояли монгольские Тюмени необозримо низкие конницы", (вспоминаются Танабай и Гульсары в торжественно-молитвенные мгновения перед состязанием и айтматовское описание высочайшего напряжения всадников). Всё время на памяти гомеровские тексты "Илиады" и "Одиссеи" — потрясающая детализация. И "Слово о полку Игореве" "просится" в сравнение... Описание внешности Чингисхана: "рысьи роящиеся его волчьи янтарные очи очи лисьи близки близки! — я даже слышу дыхание их и вижу два узких костра в зрачках их! - глядят на меня через все снега всех нагорий свежеялмазных горящих от раннего родного утомчивого солнца. Глядят на меня очи ХаканаЧингисхана!.."
Трепетное отношение к эпитетам "реальным" и "придуманным", метафорам, "наплывам", к традиционному набору приемов, - без этого художественно-поэтический образ не был бы так ярок и неожиданен. Песни — плачи, исторические, ностальгические, песни-размышления, песни-разочарования, песни-надежды, песни времен, эпох, царств...
Фольклорная атрибутика, словесно-образная палитра (система, структура, организация) как-то сразу "входят" в сюжеты (их много) и в сюжет — всё же по множестве есть нечто цельное, целостное, нерасторжимо единое. Покаяние, раскаяние, грандиозная катастрофа, вселенский плач по всему, что было, что есть, н по всему, что будет — и вся эта панорамическая история в лицах, реках, горах, бесценных дарах Земли, в войнах и отдохновении от них стыкуется с тем, что покажется парадоксальным, почти демагогическим, спекулятивным — стержневое начало в книге Тимура Зульфикарова связано с великими критериями Античности — Красотой, Гармонией, Идеалом.
Тимур Зульфикаров — неохватно широк, немыслимы глубины его вторжения в Бытие и простую человеческую жизнь с тысячью проблемами — от рождения и до смерти. Эволюция, развитие человечества в условиях Ветра. Снега, Пустыни, Воды, Стрел, Пуль, Атомных бомб. бесконечных религиозных, гражданских, мировых войн с неистовыми жестокостями, равнодушием к судьбе и жизни человеческой. Такого катарсиса человечество еще, кажется, не переживало, ощущение трагического предпоследнего шага преследует человека. Всё зависит от того, как посмотреть на свод произведений Т. Зульфикарова
Необходимо, наверное, исследовать, как создается образ, поэтический образ, новая поэтика, мирообраз, мир представлений, ощущений, восприятии, расшифровать зульфикаровскую тайнопись, его "идоло-сусверную" преданность созданному поэтом историко- живописному миру... Произошло нарушение "границ" поэзии и прозы, весьма своеобразно внедряются традиции всех культурных веков. Его творения как стрелы, как пули пронизывают нас, мощная слово-образная волна уносит к первоистокам, к родным пенатам, к голосам, ощущениям, звукам того самого времени, без которого невозможно осмыслить время нынешнее н грядущее.
Дар Тимура Зульфикарова бесценен, он поэт - от пророков, которые когда-то были пастухами.

А. Геворкян
Опубликовано в газете "Литературная Евразия", № 3 (17) Март 2000 г.

Статья:
Борис Евсеев. Русский визионер, таджикский дервиш.... Газета "Московская правда" от 29.03.2012.

Русская поэзия и проза находятся в непростых отношениях. Как некие непримиримые партии, они всегда готовы оттолкнуть друг друга, поиграть друг у друга на нервах, задвинуть за шкаф, в угол. Но иногда проза и поэзия сливаются в единый образно-стилевой поток. Переплетаются, заимствуют друг у друга приемы и программы. Чтобы потом опять резко разойтись в разные стороны.
Совсем не то у Тимура Зульфикарова. Давно не доводилось встречать, что-
бы поэзия с такой естественностью использовала возможности прозы, а потом,
поднабрав «земного» материала, перемещалась назад, в излюбленные места оби-
тания: в космос, в листья травы, в очеловеченные деревья...
Такое искусство перемещения из одной стихии в другую, из прозы в поэзию
зависит прежде всего от сюжета и образного строя написанного.
А ведь сюжет в поэзии совсем не то, что сюжет в прозе! Юрий Лотман писал: «Поэтические сюжеты отличаются значительно большей степенью обобщенности, чем сюжеты прозы. Поэтический сюжет претендует быть не повествованием об одном какомлибо событии, рядовом в числе многих, а рассказом о Событии - главном и единственном, о сущности лирического мира. В этом смысле, поэзия ближе к мифу, чем к роману».
Пропасть между поэзией и прозой Зульфикаров преодолевает на удивление
легко: ведь функцию сюжета у него выполняют именно мировые образы, которые
для поэзии уже слегка рутинны, но резко и широко освежают прозу! Особенно ту
ее часть, которую нам пытаются навязать как первейшую новизну и которая являет-
ся попросту унылой документалистикой и при этом, подобно старым заскорузлым
бинтам с запекшейся кровью и засохшим гноем, все грубей стягивает, а иногда - попросту омертвляет плоть русской художественной прозы последних семи-восьми
десятилетий.
Преодолению разрыва между прозой и поэзией помогает и древнепритчевое
начало, которое слышно во всех произведениях Зульфикарова и которое напо-
минает нам о временах, когда проза и поэзия были единым силовым полем нашего
духовного мира...
Определение поэта и поэзии часто не имеет разумных критериев.
Чернышевский считал Афанасия Фета образцом бессмысленности. Мне доводилось слышать мнения о том, что поэзия Тимура Зульфикарова - одна нескончаемая песня акына.
И суждение Чернышевского, и суждения современных его учеников проистекают из так называемого здравого смысла. А он неприменим к высокой поэзии.
Да и к высокой прозе тоже. Но! Здравый смысл всегда оказывал и оказывает влия-
ние на обывателя, на издателя, на чиновника, затемняя или уничтожая (иногда на
годы, иногда на века) значение того или иного явления в искусстве и литературе.
Так было с поздними стихами Пушкина. Так было с Хлебниковым и Андреем
Платоновым.
Скорее всего именно этот гадковатый здравый смысл, о котором блестяще пи-
сал все тот же Ю. М. Лотман, стал причиной того, что семикнижие Зульфикарова
мелькнуло тихо, растворилось в грохоте и визге последних лет незаметно. Так про-
ходит краем дальняя гроза, чтобы вернуться и захлестнуть громом, ливнем...
А ведь в этих семи томах, изданных «Художественной литературой», было что
заметить! От притч про Амира Тимура и Ходжу Насреддина - до зарисовок об Иване
Грозном и Сталине, от сияющих высот Памира - до Дмитровских подмосковных
холмов, от православных храмовых нищих, которых можно встретить повсюду
в Средней России, - до суфийских дервишей, которых наш поверхностный взгляд
так часто путает с таджиками-дворниками, - с севера на юг и с запада на восток
раскинулась великим крестом прозо-поэзия Зульфикарова.
Когда начинаешь читать тома Зульфикарова подряд, по очереди, создается впечатление: тут действительно одна песнь! Но не песнь, состоящая из про-
стого перечисления того, что видишь. А нескончаемая песнь о радости земного
бытия, чуть направляемая теми или иными событиями, чуть обновляемая меняю-
щимися по ходу текста одеждами - фигурками героев.
Но не так ли един и неразрывен Великий Поток Бытия, великий и непрерывный
Ход Вещей, который только на первый взгляд членится на информационные
крючки и нескончаемые иглы новостей? В таких вещах Зульфикарова, как
«Земные и небесные странствия поэта», «Книга детства Иисуса Христа», «Русские
всадники Апокалипсиса», «Смерти нет...», и других есть немыслимые повороты мыс-
ли, есть отчаянные кульбиты и повороты сознания. Есть и - пусть не рядом, но в одном тексте - далековатые, но вмиг делающие мир единосущным сближения:
Индийский караван мой шел через
Персию Царей Аршакидов...
А у костра Звезд сидел
Пророк Зороастр...
И Пророк Зороастр, пророк огня
и загробных птиц, сказал:
- Иисус, Отрок! Я ждал Тебя
и узнал Тебя!..
И вот караван ушел от Костра
Зороастра и пришел в Индию,
к Священному Дереву Ботхи...
И там, во блаженной дреме, в еще
земной, но уже небесной Нирване,
восседал Шакья-Муни Блаженный
Будда...

Иисус вздрогнул, когда Будда говорил о Кресте и о том, что Он сын плотника.
Значит, Он видит прошлые дни и грядущие... В общем - хоть стой, хоть падай. Или перечитывай, чтобы упасть, подняться и запеть вместе с автором...
Постепенно становится ясно: главный принцип построения всех произведений
Зульфикарова - свободный переход от четкой мысли к свободному бегу ассоци-
аций. При этом ассоциации не являются простым орнаментом, ненужным раз-
ветвлением или раскрашиванием мысли! Они продолжают мысль - в интонацион-
ном, музыкальном и экстатическо-молитвенном аспектах. И еще. В таких произведениях, как «Книга притч Ходжи Насреддина», «Сталин и Ходжа Насреддин» и многих других, есть золотое и ныне почти утерянное нами качество: восстановление жизни через высокий миф, а не через лживость тщательно обрезанной и отретушированной фактографии! Названные только что вещи - не романы в полном смысле слова. Они скорее продолжение великой пушкинско-байроновской линии романа в стихах, который теперь пишется прозой. По сути перед нами - роман-миф.
Миф - хорошее слово. Его просто ухайдакали все тем же здравым смыслом,
ведь он один только и доступен следователям по особо важным делам, которые
завелись у нас в литературе. Эти прокуроры писательского дела оболгали Миф как
раз с точки зрения здравого смысла, потому что именно он присущ псевдотворцам без крохи воображения. Но ведь и вся наша жизнь - миф! Кроме того, ни Богу, ни мифу наша скудоумная человеческая возня не слишком-то нужна. А нужны мифу, космосу, Богу и нам самим (во всяком случае в наиважнейшие моменты жизни) - наши души. Нужна история людей и их поступков, а не исто-
рия событий, история протоколов и выму-ченных подзаконных актов!
Я уже говорил о том, что семитомникЗульфикарова прошел беззвучно. Этим грозным беззвучием, составляющим часть природы и влияющим на нас больше, чем откровенные крики, Зульфикаров напоминает Велимира Хлебникова. То же углубление в суть вещей, те же надписи на «досках судьбы» (правда, у Зульфикарова они называются по-другому), тот же интерес к корневым вопросам философии и то же бормотание, которое предшествует следующей за ним завораживающей речи.
Но еще сильней Зульфикаров напоминает мне английского визионера, поэта
и художника Уильяма Блейка: та же таинственность, столько же взвихрений и ухо-
дов в непостижимые области бытия, та же «ликующая странность», та же простота
жизни и высота помыслов.
Блейка долго не воспринимали в Англии ни как поэта, ни как художника. И
только в ХХ веке Уильям Блейк был осознан многими как настоящая и едва ли не
единственно подлинная икона контркультуры. Схожая ситуация с Зульфикаровым.
Его видения будущего России и мира сейчас чаще отвергаются, чем принимают-
ся. Это еще и потому, что Зульфикаров подобно Блейку больше всего не любит оков
и пут - будь то путы нормативной логики и философии, будь то оковы религии (в тех случаях, когда религия становится слишком зашоренной, слишком костенеющей,
слишком сильно думающей о своей собственной иерархии и забывающей о Боге).
И последнее наблюдение. Тимур Зульфикаров не только с редкой естественностью соединяет прозу и поэзию. В последние годы он представил целый свиток публицистики, написанной прекрасной русской прозой, с затейливо изгибающимися змейками стихов на концах. Совсем недавно в «Литературной газете» была опубликована такая новая его вещь, написанная ритмической прозой.
Название - «Тринадцать огненных коней». Подзаголовок - «Что необходимо де-
лать немедленно в России». Цитировать эту вещь бесполезно, она невелика, и читать ее надо целиком. Но одно могу сказать точно: ритмичность
здесь ведет к почти религиозному экстазу. Ну, а через экстаз мир постигаешь
глубже, чем через дидактико-партийные нравоучения. Эти публицистические вещи последних лет - некоторые из них вошли в семитомник, а другие написаны только сейчас - прекрасно дополняют и расширяют творческий метод Тимура Зульфикарова.
Собственно говоря, именно в такой манере говорили те, кто хотел быть услы-
шанным не только сегодня - хотел быть услышанным во все века нашей скорбно-
величавой земной истории. Самые злободневные события дня провидцы и предте-
чи вливали как новое вино в нестареющую форму публицистических притч.
Давно у нас не было такого семикнижия.
Да и поэта, безумствующего в прозе и хлещущего по лицу поэтической публици-
стикой, я тоже что-то припомнить не могу. Так же, как до конца не могу и опреде-
лить, кто же он все-таки: русский визионер, персидский дервиш, странствующий
философ, плывущий по рекам великого воображения? Поэт Евразии, прозаик
мира?
Во всяком случае только он один мог написать такие строки в конце своей
«Книги Детства Иисуса Христа»:
Назаретский весенний оливковый
смуглый
двухтысячелетний ветер-ветер
Веет в душу мою среди русских
снегов...
Лепесток снежной Назаретской розы
лежит на моем столе...
Теперь и на моем столе - тоже.
Борис ЕВСЕЕВ.
Русский визионер,
таджикский дервиш...

Статья:
Ответ Критикам - о поэзии Тимура Зульфикарова

Дорогая Юлия Волкова!
Я прекрасно понимаю суть Ваших претензий.
Иногда мне кажется, что в мировой поэзии остаётся только то, что Пастернак называл «широковещательной банальностью».
Истинная поэзия остаётся неузнанной, а вместо неё мы запоминаем некий « шоу-бизнес», «попсу» тысячелетий…

Теперь коротко о поэзии Зульфикарова.
Есть множество больших статей о ней, в т. ч. и на Стихи. ру
Но буду кратка.
То, что Вы называете «многословием» есть на деле водопад цветов, водопад идей, водопад любви и мудрости... Вернувшийся в литературу забытый эпос, а не хилая лирика...
Полифония… Многорелигиозность... Многоголосие… И всё это - в одной душе поэта… Тут литература поднимается до Откровений, до Пророчеств, как в библейской древности...
Это, несомненно, второй – после пушкинского – Канон русской поэзии.
Критик Геворкян писал, что «…до появления «Z» русская поэзия была, в основном, черно-белой графикой. С приходом «Z» в русскую поэзию хлынул цвет (10 эпитетов) и пластика (множество глаголов)…

В каком-то смысле, русская поэзия до «Z» была куриным Хвостом, а стала – Хвостом павлиньим. Кому-то нравится куриный Хвост, а мне – павлиний…
Зульфикаров сделал для русской поэзии и прозы - то же, что импрессионисты – для мировой живописи… а Бах - для музыки...
После богатейшей византийской поэзии и прозы «Z», напоминающей «Слово о полку Игореве» и иконы Рублёва, скучно читать прозрачные зарифмованные традиционные стихи пушкинских эпигонов.
Даже таких гениальных, талантливых, как Блок, Есенин, Пастернак, Ахматова… и др.
Не зря Савелий Ямщиков говорил, что православная гимнография Зульфикарова «догнала» Икону…

Поэзия «Z» - это литературная атомная бомба, которой еще предстоит взорваться и осветить своим великим светом нищие рухнувшие постройки традиционного скучного стихоплётства.
Тут вспоминаются великие дионисийские античные поэты-безумцы, о которых писал Ницше…

Такова судьба великих реформаторов и в эпоху божественного царя Соломона, и в нашу эпоху победивших эпигонов…

С уважением
Наталия Зульфикарова.

Статья:
Владимир Вельможин. Осиянные текучие звездопады. Газета "Щелковчанка", № 38, сентябрь 2011.

Владимир ВЕЛЬМОЖИН. Осиянные текучие звездопады

Семнадцатого августа гениальный поэт современности Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ отмечает юбилей.

Долгому осмыслению зульфикаровских творений пришло время первого итога. Оно властно продиктовано обрушившейся на нас датой: 75-летием Поэта.

Какими словами сказать мне о Тимуре Зульфикарове? С кем сравнить его?
Все возможные эпитеты Зульфикаров взял в свою мастерскую. Он будто вычерпал языковой колодец и всё, решительно всё присвоил себе. И потому нет у меня единственного слова, которым следует венчать его никнущую в бескрайне-бессрочном российском безлюбье главу. Блаженную главу – хотел бы я добавить, но это слово от русско-азиатских щедрот своей души Поэт рассыпал уже во многих упоительных строках.
Зульфикаров знает о своём масштабе всё. Не поэтому ли с застарелой, внутренне таимой горечью отшучивается. Но как? Вот наш телефонный диалог, записанный мною двадцать третьего марта.
– Тимур Касымович, что насчёт вашего семидесятипятилетия?
– А что насчёт моего семисотпятидесятилетия? Ничего.
***

Но уже настали-наступили осиянные, текучие звездопады звончатого юбилейного зульфикаровского августа – серпеня, густаря. И творчество Поэта, воздвигнутое во славу русского неубиенного, неуморённого, неудушенного Высокого Слова, предстаёт пред нами ясно очерченной воздушной громадой, при взгляде на которую невольно вышёптываешь благодарение Господу за ниспосланный нашей болящей матери России очистительно-целительный дар.
Соединились в нём, в этом даре, плачущие, страждущие два ока: одно – васильковое, лазоревое – по Руси; другое – сизо-чёрное, бездонное, сливовое – по Азии. Мать Поэта – профессор языкознания Людмила Владимировна Успенская – русская; отец – Касым Зульфикаров – таджик, он был наркомом упразднённой Бухарской республики, а в 1937 году репрессирован. От их любви и возник непредставимый доселе писатель вселенского эпического размаха и вольных проникновений во времена.
***

Герои Зульфикарова идут горестными и подчас трагичными дорогами, пережить, перестранствовать которые нелегко.
«О Аллах! – восклицает Поэт. – Ты даёшь всякому человеку вязанку дорог на плечи его, как вязанку хвороста… И горит хворост в очаге моём, и горят дороги мои. И горит жизнь моя – мимолётная вязанка сухих веток-дорог на плечах моих… И горит, чадит костёр на спине моей, на плечах моих. И я ношу на спине моей костёр дорог моих… да…»
Я не отделяю, не умею отделить Зульфикарова от его персонажей. В моём сознании и дервиш Ходжа Зульфикар, и Ходжа Насреддин – и есть сам Тимур Зульфикаров. Да, очевидно, это так, особенно если взять во внимание слова Поэта: «Я не доил тучную корову фольклора».
Но как, каким провидением сумел он стать собеседником тысячелетнего Ходжи Насреддина?! Да ещё и привёл его в наши дни – и тот заговорил с нынешними царями.
***

В «Письме президенту Борису Ельцину» Ходжа Насреддин в 1998 году писал:
«Русские поля и земли стоят заброшенные, неухоженные, неурожайные, сиротские… Только дикая трава, полынь, сорняк – хозяева земли Русской, прежде обильнородящей… <…>
Брат, ты разрушил страну СССР! Русь была голова СССР. И вот голова заболела и налилась вином и злобой, и местью, и войной на братьев своих!
Брат! Я не хочу смерти твоей… Но! Оставь Русь больную!..
Оставь Кремль!... Оставь власть… <…>
Пойдём в Мекку, в святой хадж!.. Или в Сергиеву лавру на богомолье, как ходили русские цари и разбойники!.. Пойдём пешком – тогда увидишь, до какой нищеты и слезы довёл ты и опричники, кромешники, баскаки, темники, живодёры твои Русь Святую!.. Да!.. <…>
Ты не грозный тиран. Ты лишь случайный пианица, гуляка, самодур на русском троне… <…>
Оставь Русь!..
Быть может, Господь тогда помилует и тебя и семя хищное твоё и остановит у самых кипящих врат ада!..
Прощай, брат Борис! <…>
Но какое, однако, тяжкое и долгое наказанье для народа русского видеть тебя хозяином Вечного Кремля Царей! Лицезреть твою хмельную, седую, беспросветную голову Золотых Куполов Святых Церквей!»
***

Зульфикаров знает свою языковую мощь и наследует пушкинскому завету глаголом жечь сердца людей. Его слово обретает набатную силу колокола на башне вечевой:
«Разве может жить страна, которой не нужны крестьянин-кормилец, рабочий, инженер, шахтёр, врач, учитель, мудрец, поэт, а нужны банкиры-кровососы, проститутки, убийцы, охранники, политики с рыбьими стеклянными глазами, безголосые мутные певцы, лживые журналисты и кривые глумословы-юмористы?..»
Горькую речь молвит Поэт, но сказал же народ: горькое слово лечит, а сладкое калечит.
Нынче на Руси дикое, медовое, духмяное разнотравье. Несметная, высокая сонь-трава. Некому косить её. И не для кого. Скотные дворы порушены, и увидеть коровье стадо стало большой редкостью.
А Русь-Россия всё глядит на Запад. Поэт пронзительно вопрошает:
«Ужель история не говорит нам, куда идти Руси?.. Когда Русь идёт на Восток, она хозяйка, покровительница, собеседница бездонных азиатских народов задумчивых… <…> Когда Русь идёт на Запад, она попугай».
***

Обо всём, обо всём сказал Зульфикаров таким чеканным слогом, какого не довиделось видеть мне. О любви – опьяняюще, о женщине – с неоглядной нежностью, о Родине – по-сыновьи.
Зульфикаров – русский поэт, которому Божьим промыслом вложены в сердце две великие Любви: к необъятной России и глиняной Таджикии.
Помню, как ныне покойный мой друг поэт Олег Шестинский (1929 – 2009) восклицал: «Я имею честь быть евразийцем!» А позавчера звонила мне его вдова Нина Николаевна и сказала: «Прочла я “Коралловую Эфу” Зульфикарова. Очень хороший писатель! Жаль, что Олег не был с ним знаком. Много я увидела созвучных мыслей, которые могли бы их объединить».
Так вот: Зульфикаров – промыслительно евразиец. И его жгучий, опалённый вселенским горем глагол навеки печатлеется в русском сердце:
«Две тысячи лет на земле ждут Христа… Он должен прийти, явиться как Целитель к самому больному на земле народу – страдальцу неповинному, беззащитному… <…> Сойдёт Он с небес на Русь к русскому народу-мученику… ибо более никто не страдает на земле в веке сем…»
Такое участие в судьбах русского народа дано Зульфикарову от глубин национального духа. Любовь и Боль в едином сгустке живут в полотнах Поэта. Родина наша болеет; и он, её кровный Сын и великий володетель русского Слова, говорит о ней так, как может говорить сама Душа Народа. Поэт проникает в потаённые глубины русского горевания, сливается с ним, обретает очищение страданием и исполняется невозможной эпической силой, равной которой в литературе нашей не знаю.
Вот разве только неизвестный автор «Слова о полку Игореве» имел такую художественную мощь. Но что являет собой «Слово…»? Это алмазный осколок великой древнерусской литературы, утраченной в силу исторических и климатических условий.
Зульфикаров – один! – выстроил (страшусь дерзких слов своих!) целое здание из осколков, равновеликих «Слову…».
***

Я слёзно молил Господа открыть мне, учителю литературы, современного русского поэта всемирного масштаба. И дождался. Зульфикаров – необъятен. Он радостен и строг как Пушкин, печален и одинок в своём космосе как Лермонтов, обжигающ как Данте. Да, впрочем, ему это ведомо. Он пишет:
«…Я засыпаю, и мне снится поэт Пушкин… Но он лежит ко мне спиной и спит, и ему снится давно усопший поэт Данте… Но Данте лежит к нему спиной и спит, и ему снится давным-давно ушедший поэт Гомер… Но Гомер лежит к нему спиной и спит. И ему снюсь я…»
***

Тимур Зульфикаров подарил нас с Юлей, женой моей, дружбой. Несказанная теплота наполняет моё сердце, когда, отворяя его книгу «Избранного», читаю надпись:
«Юля и Володя! Мои нечаянные радости! Так редки хранители и умножатели культуры в Москвавилоне – и вдруг вы! Это счастье… В пустыне так сладки встречи! С любовью. Вечно ваш Тимур Зульфикаров».
В январский день ездил я в Троице-Сергиеву лавру помолиться у святых мощей преподобного Сергия Радонежского. В смиренном волнении приложился к гробнице великого святого, а когда вышел из храма – сразу звонок. Звонил Зульфикаров:
– Володя! Я написал стихотворение, и оно запросилось к тебе.
– Помилуйте, Тимур Касымович! Это невозможно! Я же прекрасно понимаю силу вашего слова…
– Приедешь, войди на почту: я послал его тебе по электронке.
В нетерпении мчался я в наше Щёлково. Не раздеваясь, открыл Интернет-почту и вижу:
Ночь Крещенья

Владимиру Вельможину –
оазису поэзии.

I.
Чу! Я выйду, выбегу в ночной бессонной рубахе
из калужской одинокой моей чудящей,
ворожащей от русского вселенского
одиночества избы.
Я выбегу в метельные живошумящие,
метельные крещенские студёные снега, снега,
чтоб зачерпнуть, хлебнуть горсть,
гроздь живосеребряных снегов, снегов –
перлов летящих, тающих на ладонях жемчугов.
Ах, из ночной Вселенной зачерпнуть,
хлебнуть крещенских снегов
да вифлеемских русских звёзд!

Ах, Боже! Ах, как дышится
метельной алмазной свежестью летучей
в необъятно всхлипывающих от одиночества
полях, полях, полях!..

О Боже! Я пью летящий, леденящий,
кружевной крещенский снег.
И вдруг вижу, чую на снегах метельных,
свеженежных свеженежный след, след, След.
След белой иерусалимской Ослицы
и рядом – Его След.

А иногда лишь след Ослицы
вьётся одиноко на полях.
То Он садится на Ослицу,
то, её жалея, бредёт босо в пальмовых сандалиях
по русским по снегам,
аки по тивериадским водам, волнам…
То один, след то два следа
кочуют, вьются, льются,
дышат необъятно одиноко
по пустынной спящей по крещенской по Руси…
То два следа, то один.
Но чаще – два…

Ах Русь Святая – Белоснежная Ослица
Белоснежного Спасителя Христа!
Русь Святая – Белоснежная Ослица.
То с Христом…
То без Христа…
II.
Такая тишь морозно-звёздная, рождественская,
колыбельная стоит в ночных полях, полях,
холмах, в пустынных деревнях!..
Как будто Русь Святая тысячелетняя
притихла, упокоилась, смирилась,
полегла в жемчужно-алмазный необъятный
гроб, гроб, гроб…

Чу! Брат мой одинокий!
Чуешь, слышишь, как неслышные снежинки
шепчутся и падают в сугроб?

И сугроб растёт до Вифлеемских звёзд…
Скоро, скоро в мир явится Агнец – Господь Бог …
***

Вот такой он, Зульфикаров, в дружбе и в соучастном сердце. Пускай же древняя неопалимая, зароастрийская, священная, плодовая, цыганская, бродящая Звезда Любви светит и светит ему, а его чародейные, радостные очи не устают глядеть на этот мир.
«Поэты всегда летают… – сказал Тимур Касымович. – Чем страшней жизнь, тем больше они летают… Как искры над пожаром… а сейчас Россия – сплошной пожар… Поэты летят над пожаром и пытаются потушить его своими слезами…»
Сочинения Зульфикарова – для утишения пожаров на Земле.
Щёлково, 3 – 8 августа.

Статья:
Елена Антонова. К 75-летию Тимура Зульфикарова. Газета "Завтра от 17.08.2011.
Чаша золотистая… Чаша колосистая…
Тимур Зульфикаров
17 августа 2011
Чаша золотистая… Чаша колосистая…
Тимур Зульфикаров 17 августа 2011 года Номер 33 (926)
Пять лет назад я писала: «Трудно поверить, что Тимуру Зульфикарову — 70 лет». Поверить сегодня, что вот уже три четверти века он — наш сотоварищ по кажущейся временами непосильно сложной, но обворожительно притягательной земной жизни, трудно вдвойне. Так переполнен он любовью и светом, так любознателен, общителен, оживлен. Так велико его желание расшевелить даже случайного встречного, одарить радостью, научить видеть красоту.
Не зря в Таджикистане, на его родине, где мудрость славится, а мудрецы окружены почетом, Тимура зовут муаллимом (учителем), домулло (умудренным истиной), устодом (мастером). Его притчи — «алмазы мудрости и изумруды поэзии» — слушают с благоговением, к нему подводят детей, дабы он осенил их своею благодатью. И это — несмотря на то, что все его эпические поэмы, притчи, полторы тысячи стихотворений, песни, которые он сочиняет вместе с мелодиями и которые сейчас востребованы более всего, написаны по-русски. «Для истинных творений нет времени. Они недвижны в красоте своей» — эти слова Тимура так же характеризуют его творчество, как и его самого.
Нам повезло, что Тимур — человек двух равновеликих для него культур, двух родин: снежной чистой раздольной Руси — родины матери, Людмилы Успенской, профессора-филолога, принесшей таджикам словарь их древнего языка фарси, и окутанной мягкой, теплой пылью Великого шелкового пути, окруженной высокими снежными горами Азии — родины отца, Касыма Зульфикарова, крупного хозяйственника. Средний Восток я постигла и приняла лишь после книг Тимура. Потому, что написаны они человеком, генетически связанным с этим Востоком, на превосходном русском языке, украшенном арабесками и умащенном ароматами Средней Азии. В то время как однокашники Зульфикарова по Литературному институту, Белла Ахмадулина, Евгений Евтушенко и примкнувший к ним Андрей Вознесенский, штурмовали вершины призрачной, преходящей славы, выступая в Политехническом и на стадионах, сам Тимур, кумирами которого были новаторы поэтического слова Пушкин и Хлебников, со страстью постигал стихосложение, экспериментируя со стилем и формой разных эпох: от седой древности до модернизма. Потом, в 35 лет, он сочинил одну из лучших своих поэм — «Книгу смерти Амира Тимура», где с пониманием и любовью представил в стиле «vers libre» (свободного стиха) историю жизни и духа этого неординарного человека и узурпатора. С тех пор форма «vers libre» главенствует в эпических поэмах Тимура, которые по высоте чувств и глубине раскаяния сродни лучшим античным трагедиям. Приверженность этому жанру поэт объясняет так: «В душе каждого человека живет царь и раб. Наша литература слишком долго живописала раба. А я хочу пробудить царя в суетной душе моего угнетенного плотью современника».
Свои творения Тимур, как многие большие поэты, оценивает по самым высоким меркам и не хочет размениваться по мелочам. Он — дервиш, «лазоревый странник» не только в своём творчестве, где рядом с Ходжой Насреддином живёт, думает, рассказывает притчи Ходжа Зульфикар, но и в реальной жизни. Ни мода, ни советы «знатоков», ни конъюнктура никак не влияют на раз и навсегда им избранный путь. Он рад, что Бог не дал ему богатства, которое стало бы помехой его творчеству. Он — «органичный, изначальный поэт», и тем интересен.
Тем не менее, с грустью признаю, что сегодня поэт Тимур Зульфикаров, два года назад выпустивший великолепное Собрание сочинений в семи книгах, имеющих не менее 600 страниц текста в каждой, а сейчас занимающийся составлением восьмой книги, включающей произведения последних лет, известен у нас главным образом благодаря песням. Прежде их артистически исполняла аранжировщик его мелодий Ирина Дмитриева-Ванн, теперь запел и сам поэт. Его баритон, богатый обертонами, красивые модуляции голоса и авторская трактовка текста снискали ему успех, которым он гордится не меньше, чем сочинительством. Я, как человек, не чуждый музыке, не раз первой слушала его песни, которые он нередко пел прямо по телефону. И теперь, вернувшись из Душанбе, он позвонил и после недолгого разговора спросил: «Хочешь, я спою новую песенку, привезенную с родины? » И спел чудную песню про девочку-горянку. Поэма, помещенная здесь, также сочинена около двух месяцев тому назад. Так что Тимур и сейчас в полёте — творит!
В знаменательные даты виновнику обычно кричат: «Многая лета! » Я же просто скажу: «Здравствуй, Тимур! Здравствуй долго и плодотворно на радость нам всем! »
Елена Антонова
…Если только можно, Авве Отче,
Чашу эту мимо пронеси…
БОРИС ПАСТЕРНАК
Что ждёт нас впереди: могилушка земная
Иль домик у реки — на самом крае рая?..
Z.
…Я устал от русских наших бескрайних бед…
И ноздри, глаза, уши и душа моя
наполнены дымом несметных пожарищ…
И уже близок последний пожар
Всея Руси Тысячелетней…
Уже… при дверях огнь пожирающий стоит…
И вот я приехал на Кипр, чтобы очарованно бесшумно анонимно упокоиться умереть в одном из древлих блаженных виноградных монастырей…
Но!.. Вот она!..
…Младая полунагая мать — девочка сама ещё — с коляской бредёт плывёт по кипрской приморской летней пустынной от полуденной жары аллее аллее мандариновой апельсиновой…
О Боже!..
Новорожденный молочный агнец спит сладко разметавшись безвинно раздольно ангельски от жары сладко млея прея улыбаясь…
А она глядит на меня талыми васильковыми русскими забытыми глазами — на Кипре нынче много русских да и в иных странах много русских беженцев несчастных…
А она в одном купальнике золотистом почти нагом обнаженном призрачном, чрез который как туманная косточка в перезрелом златом персике иль винограде сквозит загорелая сокровенность телесность курчавость её… подстриженный ухоженный лакомый газон лужайка тайная родник жизни вечнопульсирующий, лоно несметное, из которого исходят все человеки, и куда яро устремляются спелые мужи, как бабочки на сладкий огнь…
О Боже…
Где-то она загорает плещется нагая, а я не знаю…
И русские захожие детские невинные очи очи её тало текут как у всех младых кормилиц матерей рожениц недавних
И губы напоённые избыточные и груди едва не разрывают едва не раздвигают едва не разрушают тугой купальник
И груди пылают пирамидально округло и соски кишащие чешутся от губ сосунка сиреневые питающие рвутся томятся напоены чрез воздымающийся купальник
И груди готовы кормить истекать исходить млеком родильным первозданным
О Боже… чудится мне, что я младенец сосущий у сосков моей матери…
Я гляжу на неё, тоскую, тлею, наливаюсь… плоть моя становится вином бродильным…
Тело грешников — вино дурманное… и душа грешников дурманная…
А меж грудей её, меж двух горячих песчаных верблюжьих барханов, меж двух русских снежных ледяных холмов живодышащих холомов — золотой крестик колышется, колеблется, живёт, воздымается… разве может он закрыть укротить бушующую плоть её…
А под крестиком смоляная родинка лучится маслянистым антрацитом… родинка пылает…
И я вспоминаю древнеперсидских поэтов, сладостно неудержимо болезно непоправимо неизъяснимо воспевающих эту несметную родинку:
Если та ширазская турчанка
Заберёт моё сердце с собой —
За одну её чёрную родинку —
Я отдам Самарканд с Бухарой…
А я что могу отдать?.. Усталую жизнь мою, уже готовую к смерти?..
А я гляжу на эту вечную ненасытную родинку и — о Боже!.. прости мне — хочу по-щенячьи лизать, лелеять её пересохшим языком моим…
Язык мой чует, алчет её…
Я чую, как задрожит она переспело, томно, змеино, гулко, как древо от топора, если я возьму губами родинку её…
О Боже… Но крестик сокрывает родинку…
Но кроткий золотой небесный малый крестик сокрывает умиротворяет великий земной соблазн…
Но сокрывает ли?..
О Боже!.. Где я? что я?..
На далёком Кипре, где некогда бродили вечные апостол Павел и Лазарь воскресший, а теперь бредём тленные я и она…
И они брели Тропами Вечной Мудрости в Царствие Небесное… И нам завещали Эти Тропы…
А куда бредём мы, слепцы, по пыльной аллее соблазна искушенья под апельсиновыми и мандариновыми златоплодовымии златоблаженными деревьями?..
…А я одиноко бреду по пустынному полуденному пляжу и вот с ней встречаюсь… схожусь… сшибаюсь… насмерть… задыхаюсь… радостно…
И я был сладко хладный, готовый к смерти в каком-нибудь древлем кипрском монастыре, а вот вдруг увидел её и задыхаюсь блаженно замираю маюсь стражду и радостно умираю от счастия внезапного, словно дальная младость встала предо мной на пустынной пылкой жаркой аллее апельсиновой мандариновой одинокой приморской…
И эта аллея — аллея дорога необъятная земного соблазна, а не тропа узкая небесного упокоенья… спасенья…
О Боже… как необъятен сладок грех… как узка тропа спасенья…
И я стою вкопанно пылко улыбчиво а она останавливается и глядит на меня хлёстко тало безумно живородяще жалеючи животрепетно
И я стою в молочном материнском облаке любви новорожденном
И я млею таю в этом облаке и покорно гляжу на неё… как ягнёнок каракулевый молочный обреченно тычется в волка…
Но она не волк, она ягнёнок… и я ягнёнок… а в любви кто-то должен быть волком… а нам не суждено…
Но!..
Ах как открыта вся вся вся распахнута ты… как отворена неоглядно как беззащитна притягательна как все молодые первороженицы матери от святой родовой горячки спячки болячки скачки…
Ах как лакомы лестны близки чудны дивны совсем совсем рядом рядом дышат маются готовятся покоряются отдаются уже уж смиряются младые дынные груди малахитовые живомалахитовые губы очи лядвеи живот лоно скользящее манящее только что свято раненое рожденьем агнца и алчущее целительной ласки…
О Боже… а я не ласкаю…
Ах все врата твои открыты а я не вхожу ни в одни…
И она стоит близ меня и шепчет что ли иль мне чудится… в жару всё мне чудится одинокому…
— Я одинокая… я русская… я бежала от России…
Там голод… там бесы взяли власть и уморяют православную смиренную Россию…
И наша деревня сгорела в лесных необъятных пожарах…
Я приехала на Кипр… я бежала… я родину в беде оставила…
И Господь наказал меня…
Я тут родила от киприота, но он оставил меня… все браки с иностранцами несчастны пагубны, но я счастлива, что у меня сыночек родился…
И вот я одинокая гуляю по чужому берегу… а по ночам работаю танцовщицей в ночном клубе…
И всё печалюсь тоскую по моей сгоревшей деревне, хотя там все сгорели, кроме меня… а я всё тоскую по мёртвым…
Мои мать и отец сгорели от пьянства, а дед и бабушка — задохнулись споткнулись навек в лесных пожарах, охвативших, объявших Россию, покорную бесам… Когда бесы берут власть — безмолвные люди и безвинные леса горят…
О Боже…
И она стоит и глядит на меня…
И чудится мне от одиночества и жары густой дрёмной апельсиновой, что она шепчет мне:
…Возьми возьми… позови… кликни… пожалей… утешь меня меня… мя…
Я же русская твоя… нынче все русские — беженцы погорельцы… вселенские…
Нынче русские стали цыганами и потеряли любовь друг к другу, ищем её в других странах и народах…а без любви мы все, русские, погибнем… рассыплемся по миру, как бездомные нищие…
Сказано Апостолом: «Несть ни эллина, ни иудея…»…ни русского…
Но вначале надо стать эллином или иудеем, или русским…
Если человек не любит свой народ, он не может любить иных, а может только по-рабски завидовать или по-барски презирать иных…
Воистину…
Так говорил мой батюшка, но водка убила его…
О Боже…
Опять чудится мне, что шепчет она… что любит меня…
.. Возьми… утешь… спаси меня…
Да поздно мне… да стар я… да что будет с горящими сосками грудями очами, лоном, лядвеями атласными живосеребряными живомедовыми ея, если я позову её?.. если возьму её и дитя её…
Да поздно ли?..
Да разве стареет душа?..
Да разве вечная душа не выше не слаще сладкотленной плоти?..
О Боже…
Я стою рядом с ней и слышу дыханье своё… и её… и два дыханья станут одно?..
И она глядит на меня и улыбается мне, как некогда мне улыбалась моя мать…
Все матери на земле похожи и все вечны, и райские сады — это сады вечных матерей…
В раю не вечноцветущие дерева стоят, а там матери с распахнутыми млечножемчужными объятьями улыбчиво стоят и обнимают вечно нас…
О Боже… Помоги…
Я гляжу на неё… рядом всё… жгуче рядом… перезрело рядом… твоё уже… уже? уже?..
Только тронь как напоённый колос в жатном золотом поле… только тронь колос — и он рассыплется златыми семенами…
Только тронь… задень… протяни блаженную спелую дрожащую руку…
Только тронь…
Ах, все врата её открыты, а я медлю… а я маюсь…
Мне тронуть её?.. Уйти с ней?..
Я ведь пришёл на Кипр встретить смерть, а встретил любовь…
Оставить семью, жену, детей, старых друзей, опостылевшее скучное семейное гнездо, Россию, которую умыкнули оседлали бесы душегубы казнокрады жизнекрады короеды упыри необъятные и сосут кровь покорную православную Её…
Вот в человеке бьётся пять литров крови, но бесы высосали четыре литра и увели в Европу и Америку — и что человек с одним литром крови?..
Это Русь нынешняя…
Бесы оборотни взяли угнали русское золото, лес, нефть, газ, красивых дев, талантливых мужей — и увели за рубежи русские…
И Русь смиренно умирает, а мы безмолвствуем, а «молчаньем предаётся Бог»…
И Русь стала, как усыхающий Арал со скелетами рыб, кораблей и городов в донном необъятном песке, ибо от него отвели реки питающие…
И древнее море стало горящей пустыней…
И Русь нынешняя со скелетами брошенных заводов, городов, полей, домов, изб — стала вопиющей пустыней…
Река денег русских течёт на Запад, а нам остаётся жалкий ручеёк и мы вязнем, бьёмся, страждем в нём, и от голода, нищеты убиваем, ненавидим друг друга…
И доколе?.. Господь мой, доколе?
До гроба что ли?.. До Царствия Небесного что ли?..
И русские люди после смерти все идут в рай, в аду они уже были на земле нашей…
И тут утешенье русское наше?..
И тут загробное упованье наше?..
Да что-то я не утешаюсь и не уповаю…
О Боже…
И я устал, измучился, иссох от бесконечных рыдалистых бед, смут, несчастий Родины моей, душа моя переполнилась страданиями и разрушает плоть мою, как река в половодье рушит берега и прибрежные домы…
И я пришел на Кипр, где мечтаю упокоиться в древних монастырях, где течёт древлее блаженное виноградное воскресшее Православие вдали от тысячелетней утомительной кровавой русской Голгофы… да…
Всякий русский человек нынче устал претомился наклонился сгорбился от двухтысячелетней Голгофы…
И я устал и пришел на лазоревый Кипр умирать…
Древние китайцы после пятидесяти лет уходили из семьи, из родного города в далёкие новые города и там брали новое имя, и творили новую семью, и новых друзей, и новую судьбу…
Иль я буду, как Лев Толстой — этот Лаокоон душной змеиной семьи — ждать 80 лет и, наконец, бежать от семьи в смерть… от смерти медленной в смерть мгновенную…
Воистину говорит Спаситель: «Враги человеку домашние его»…
О Боже!..
Но я гляжу на золотистую трепетливую, как крылья стрекозы, мою…
Мне тронуть, задеть её?..
Руку протянуть к золотистому спелоплодовому апельсиновому мандариновому обнаженному купальнику её?..
Ах, все врата её еще открыты…
Но я опускаю голову словно колос богато обильно перемлелый без косаря клонюсь обреченно к земле…
Тогда она бездонно улыбается мне и трогает коляску, и тихо чародейно чудотворно плывёт мимо… шелест крыл стрекозы плывёт мимо… навек…
А я встаю на цыпочки и не дышу, чтобы не разбудить жемчужномлечного агнца, который мог стать моим сыном, а она женою…
…О Боже! помоги мне… да Чашу эту младую распахнутую готовую напоить да усладить — да пронеси да мимо мимо мимо…
И она проплывает небесно улыбаясь и навек уходит из жизни моей в золотистом купальнике своём… шелест крыл стрекозы уходит…
Ах, на голове у неё мужская соломенная шляпа, а из под шляпы обильно вьются падают свергаются колышатся серебряно ликуют лучатся белосоломенные выгоревшие до живых жемчугов власы власы колосья тучные русские её, выгоревшие льны ржи пшеницы, которых не осталось в русском сгоревшем поле поле полях, где один бушует победный острый желчный бурьян сорняк…
Но её колосья богато маются плещутся по её лицу, сокрывая его, а в колосьях её дивных влас живут влажные синь-васильки фригийские русские глаза невинно покорно на меня глядят молят ждут… текут плачут что ли они…
…Ах, возьми… кликни… пожалей… приюти… окрыли… утешь меня… мя…
Ах, прощай… прощай… прощай…
Ах, далеко залетели вы русские живые васильки полевые далеко забежали бежали от Расеюшки родины своей…
Ах живые васильки — вселенские сиротки мои…
И я не смею поднять глаза вослед, а только кротко вижу несметно полукруглые неистово тугие плывущие навек уходящие ядра ягодицы полнолунья луны луны полулуны златистые златистые златистые Её…
Тугие… гладкие… живые… неслыханно нечеловечески округлые… как двухфунтовые русские зимние яблоки антоновки, которые медово доспевают в соломе зимой, а эти доспели налились под кипрским солнцем…
Её яблоки на миг отвлекают усмиряют меня… мя…
О Боже…
Тогда от жары и от страха, что она уходит, ушла навек из бедной погоревшей жизни моей, я кричу иль мне чудится от жары, что я кричу:
— Ай! Эй! Ах! … Ты уходишь… а не сказала мне даже имени твоего…
Как имя твоё?.. Хоть его на прощанье мне скажи… шепни… прокричи…
Хоть имя твоё останется со мной…
Тогда она поворачивается ко мне, и в глазах у неё слёзы, и она шепчет, улыбаясь увядая уже умирая для меня, смиряясь:
— У меня редкое имя… Меня звать… Россия… Расеюшка… В детстве меня звали Роса… Так меня назвали мать и отец мои…
Они были сельские учителя, но когда школу закрыли, они остались без работы, стали пить… и сгорели от палёной водки, как тысячи русских беззащитных людей…
Но в моей коляске — сынок… Я назвала его Ваня… Иван… Иван Грозный…
Он будущий Пророк Руси… Он изгонит бесов из Руси… как Минин и Пожарский…
Он отомстит за всех убиенных и обиженных… за весь народ Русский безвинный…
И она улыбается ускользающей таинственной уже нездешней завораживающей райской улыбкой средневековых мадонн…
Мне чудится, что так улыбалась и улыбается Всевечная Богоматерь… Покровительница Руси… Её Хозяйка…
И она уходит… уплывает…
Но имя её навек остаётся со мной…
О Боже… какое дивнотрепетное пшеничнозолотое кроткое святое имя… Россия… Роса… Расеюшка…
О Боже…
Чашу Золотистую колосистую да пронеси… да мимо… мимо… мимо…
Я же приехал упокоиться умереть неслышно в кипрском виноградном блаженном монастыре, а здесь плывёт царская земная урожайная колосистая золотистая неупиваемая непригубленная непогубленная непочатая Чаша Жизни сия…
Помоги, Господь…
И что ж Ты воздвигаешь Чашу эту на пути к Тебе…
О, вот бы с Ней обнявшись неразлучно уйти в сладчайшую смерть…
Но что я?..
Спаси Господи душу мою и тело грешное…
И спас…
И Чаша прошла…
И все врата её закрылись навека…
Но может быть будет вечная встреча Там?.. Там?.. Там…
О Боже…
…Но этой лунной ночью на Камнях, на песчаном брегу, где выходила и выходит из волн вечных вечная Афродита-Киприда пенная лунная вечнонагая…
Но этой лунной ночью ночию нощью я расстилаю свою вольную рубаху на горячем песке прибрежном шелковом и она сразу подрубленно перезрело перемлело радостно необъятно ложится на рубаху горячую мою разметав распустив разбросав во всю вселенную перезрелые а юные плоды ея…
И я наг и она нага
И я закрыв переспелые глаза мои тихо осторожно бережно льстиво отуманенно сладимо бредово ложусь восхожу на плоды ея…
Покоюсь на плодах ея… а потом воздымаюсь до райских звёзд, а потом опускаюсь до адовых подземелий…а потом бьюсь вьюсь на плодах ея как горная бессонная река на камнях…
И мы течём в ночи лунной как два бешеных ручья
А потом как одна бездонная жемчужная медовая река
И все врата ея открыты и я вхожу во все врата ея
И я объял ея и она объяла меня мя
И я узнал её как вечный муж
И она узнала меня как древляя жена
И я вхожу во все врата ея но не трогаю кишащие млечные сиреневые миндальные медовые соски её, потому что они принадлежат агнцу её… будущему Пророку Руси…
Жено!..
Но у нас будет наш агнец, возлюбленная моя, потому что от таких лунных пианых ночей раждаются солнечные дщери и сыновья…
И она вся ответствует покоряется мне
А потом волна
набегает и омывает нас…
А потом мы восстаём от песка и не разлепляясь не разлучаясь не разъединяясь слипшись сойдясь смиряясь насмерть входим в волны…
И два стали одно
И мы входим в волны и омываемся в волнах
И нет на земле и не было в жизни моей роднее ея
И не было круглее слаще лунных губ её в губах моих! и лунных куполов грудей в устах моих! и лунных ягодиц ея в перстах моих!
И не было слаще родней лунной вселенской души ея
И где ея душа, и где моя душа — не знаю, не ведаю, не чую я я я…
Ты? ты? ты?.. я?.. я?.. я?.. Где ты? Где я?..
О Боже…
И я зарываюсь в золотой сеновал влас её и как дитя радостно сладко рыдаю…
И я пришёл на Кипр умирать а вот с возлюбленной моей омываюсь услаждаюсь в жемчужных медовых малахитовых волнах волнах волнах…
О Боже! что теперь? куда куда куда…
И вот я прожил долгую грешную жизнь, и любил многих жен, и сотворил много чад, и пил вино любви с возлюбленными пылкими, мудрыми другами моими, а любви не знал…
И вот встретил её перед смертью… но она навек ушла…
О Боже…
И я один на лунных Камнях…
…Я иду к морю, раздеваюсь, вхожу в морскую мягкую шелковую податливую вечную виноградную хмельную неоглядную блаженную животворящую, полную жизни утробу мякоть доисторическую дочеловечью теплынь, не дающую прохладу телу и отдохновенье душе…
Плыву…
Долго…
Берег теряется зыблется тонет вдали…
Зачем мне берег?..
Если она навек ушла…
…Я хочу блаженно умереть
во кипрском виноградном
монастыре Махерас
Чтобы душа моя уставшая
от бесконечных русских снегов и бед
Обрела в исходе виноград вертоград
Да купалась аки дитя после ледяных прорубей в лазоревых виноградных вечнопианых вечнохмельных волнах
Где жива осиянна струя Иордана
в которой Святой Иоанн
Крестил окроплял
Вечного Отрока Христа…

Статья:
Литературная газета. «Стакан кипятка в океане»

Тимур Зульфикаров. Книга Детства Иисуса Христа. – Издатель Закир Умаров, Издательство Readable Minds, 2006. – 120 с.
Тимур Зульфикаров. Избранное. – М.: Издательский дом «ПоРог», 2007. – 560 с.
Тимур Зульфикаров. Горькая беседа двух мудрецов-златоустов в диких медвяных травах. – Тула: Гриф и К, 2006. – 280 с.
Год 70-летнего юбилея принёс писателю три книги. «Книга Детства Иисуса Христа» – поэма, на фундаменте Евангелий и апокрифов возведённая то ли Святым Духом, то ли фантазией автора, – каждому читателю решать самому. Поэма вышла отдельно, включена и в две другие книги. Отдельное издание – маленькая книжка в красном сафьяновом переплёте на плотной бумаге цвета слоновой кости с графическими работами Александра Филиппова. Прекрасный подарок, тем более ценный, что тираж – всего 500 экземпляров. «Книга Детства Иисуса Христа» интересна красотой не только языка, но и богословских идей, выраженных в поразительных образах: «И тут у Креста хамсин был особенно густ, непролазен, космат и забивал песком рыдающие очи жён… И тут жёны и два мужа содрогнулись, ужаснулись, и жёны воскричали, потому что явно увидели в летящем песке, что на Кресте был распят Ребёнок, Дитя, Агнец в детской рубахе-«кетонет»… Он был и остался Дитя, Агнец, Младенец. Мы казнили, распяли Младенца. Мы казнили долгое, непреходящее, лучезарное Детство. Мы не простили Ему, что мы стареем, ветшаем, рушимся, а Он остаётся Младенцем… И, как всякое Дитя, Он излучал великую, беззащитную любовь и льнул ко всем коленям, и упирался в подолы всех жён и в таллифы всех мужей. Он любил и любит всех и ждал ответной любви, а мы любовью оскудели…»
В «Избранном» помимо «Книги Детства» три значительных произведения на «светские» темы. В поэме «Земные и небесные странствия поэта» исторические события даны через эпические образы-символы. Вот, например, возвращение солдата с Великой Отечественной: «И весь аил родной спал… Только мать моя Усуда-Олэгэн не спала… И она сказала: – Сынок я пять лет не спала, пока шла Война. Я ждала. Я дождалась. Я знала, что ты вернёшься… Сто кумысных джигитов конников ярых спелых хмельных отдал послал на Войну наш аил… Ни один не вернулся… И общее горе смоляной верёвкой табунной связало нас… Аил спит пять лет… Ты хочешь разбудить его?.. Ты хочешь, чтоб воскричали матери вдовы сёстры сироты со сна?. Ты хочешь напомнить им о тех ста?.. …Мама!.. Я ухожу… Оя, я ухожу, а вы пять лет не спали, а вы теперь ложитесь спать…» На безвременно умирающего лирического героя волнами накатываются видения, открывающие земное прошлое и небесную будущность. Являются мать поэта Анастасия, но она же – «Анастасия-Воскресенье-Русь», детство, первая любовь, война, Иосиф Сталин, границы его Державы, «сплошь залитые хлопьями пены слюны волчьих вьющихся дремучих псов», горящая как свеча церковка, ядерная бомба, загробная любовь… И, наконец, пришествие Христа на Русь – его пророком должен был стать поэт, но убоялся. Поэма написана в 70–80-е годы, задолго до возрождения православия в России.
«Стоящий и рыдающий среди бегущих вод» – «роман о любви в гражданскую войну». В нём переплетаются мифологические и исторические пласты, вечные архетипы и события, сошедшие с газетных полос. Гражданская война идёт и в древности, и в современном Душанбе.
«Коралловая Эфа» – роман, стилистика которого наиболее приближена к разговорному языку. Роман на грани публицистики, о боли нашего времени: «Воры похитили все русские деньги и отправили их за рубеж, и назвали это Реформой и Перестройкой», распад страны, демократия, обнищание народа, олигархи, президенты, проституция… Но и здесь сквозь газетные листы проступает вечный миф. Древние ядовитые змеи и девочка-убийца с внешностью ангела – эпические символы народного возмездия. Но мстители гибнут, а «поэт раскидывает руки, как распятый, и летит» над Русью. Составитель «Избранного» – супруга Тимура Зульфикарова Наталия, ей и посвящена книга.
«Горькая беседа двух мудрецов-златоустов в диких медвяных травах» – сборник публицистики. Он открывается одноимённой повестью, которая рассказывает об истории России ХХ века притчевым языком фольклорных старцев: «В 1917 году русская святая тысячелетняя Империя рухнула, и мраморные, неповинные, византийские обломки, кариатиды пали на безвинные головы наших дедов и отцов.
А нынче насмерть на нас обрушилась, рухнула Советская империя, и радиоактивные, чернобыльские бетонные обломки, плиты рухнули, осели на наши головы!..» Также в книге письма современным политикам, «Обращение к Русскому Человеку», «Гимн Советскому Союзу и Русскому Языку». Но, становясь публицистом, желая «выразить в простом Слове мысли и упованья миллионов моих безмолвных сограждан… которым никто нигде, при так называемой демократии, не даёт Слова», Тимур Зульфикаров остаётся поэтом, опускающим «злую современность в смиренную вечность, словно стакан кипятка в океан».
Надежда ГОРЛОВА

Статья:
Литературная газета. «Тимур Зульфикаров - творческое кредо»

творческое кредо

«Тимур Зульфикаров — неохватно широк, немыслимы глубины его вторжения в Бытие и простую человеческую жизнь с тысячью её проблем…
Критик Геворкян пишет:

«Тимур Зульфикаров — неохватно широк, немыслимы глубины его вторжения в Бытие и простую человеческую жизнь с тысячью её проблем…
Дар Зульфикарова бесценен, он — поэт от пророков, которые когда–то были пастухами…»

Золотые притчи Ходжи Насреддина Купить на сайте readableminds.com
Великий поэт, прозаик, драматург. Публицист. Мудрец. Гений суфизма. Третий — после Пушкина и Хлебникова — реформатор русской поэзии.
Его циклопические трагические творенья приближаются к молитвословию, к заклинаниям древних пророков или шаманов.
Таковы, например, поистине сакральные «Исповедь Иоанна Грозного» или «Книга смерти Амира Тимура», которые критики называли «церковью или мечетью из вечных слов».
Русская литература давно не знала такой яростной, поистине античной дионисийской опьяненности бытием и словом!
Это великий эпос. Такой же, как «Рамаяна» или «Одиссея». Но это эпос ХХ века, оснащённый великими достижениями современной литературы, музыки, живописи, кинематографа, философии.
И в этом смысле творчество Тимура Зульфикарова — это уже не литература, а культура, а иногда и религия (особенно, православие или ислам).
Два зульфикаровских романа о легендарном мудреце и острослове, герое фольклора 43 стран Ходже Насреддине — «Первая любовь Ходжи Насреддина» и «Возвращение Ходжи Насреддина» стали мировыми «бестселлерами», и тираж их превысил миллион экземпляров.
Это ли не чудо, что на наших глазах наш тленный современник сотворил вечный новый фольклор? Поэму о земных и загробных хожденьях современного героя «Земные и небесные странствия поэта» на Западе сравнивают с «Божественной комедией», а автора называют русским Данте.
Нельзя не сказать о лирической поэзии Зульфикарова. Несколько сот его стихотворений представляют абсолютную новацию в застывшей после Пушкина и Хлебникова русской, оцепеневшей от этих двух гениев, поэзии.
И еще: такие новеллы, как «Таттабубу», «Охота царя Бахрам–Гура Сасанида», «Смерть Пушкина», «Блаженная китаянка–дунганка У», «Иван Явдат — последний воитель заступник Руси», «Камень Апокалипсиса» являются шедеврами мировой новеллистики ХХ века на все времена.
Перед нами абсолютный классик литературы на все времена.
И, что ещё важней — мудрец, явившийся к нам из вечности и приобщивший к ней нас, суетных и тленных. Такие божьи Творцы обращают нашу мимогрядущую горячую современность в хладную вечность, как несметная вершина Эвереста творит из текучей воды вечный лёд!..
Древние говорили: «Слава — солнце мертвых:» Слава нерукотворных, божественных, небесных зульфикаровских гимнов — в грядущих веках. Но есть и нынче у него горячие почитатели. Они–то и понесут вечный огонь его поэм во дни будущие:
Новый скандальный детективный роман–миф «Коралловая Эфа» повествует о странной, запретной любви современного великого генетика и древней священной змеи, Коралловой Эфы, соблазнившей еще Адама и Еву — и уводит читателя в такие дали мистики и эротики, где человек еще не был:
Как Гоген увёл французскую живопись на экзотические острова, так Зульфикаров своим неслыханным романом открыл русской романистике новые горизонты. Многие критики считают, что на мировой сцене после «Ста лет одиночества» Маркеса не было такого таинственного произведения:
И последнее творенье нашего поэта — «Книга Детства Иисуса Христа». Две тысячи лет человечество всматривается в жизнь и деянья Спасителя Иисуса Христа. Во мгле тысячелетий скрывается Его Святое Детство. И вот перед нами открываются несколько Дней из Детства Того божественного Мальчика: Это уже не литература. Это — Откровенье.
Наш известный философ, познакомившись с этой Книгой, сказал: «Тут небесный огонь, небесная благодать сошли на автора: Тут нет чудес, но есть чудо явленья Богочеловека: Тут Богочеловек поворачивается к нам земной стороной: Эту маленькую Книгу, которая стоит многих библиотек, прочитает каждый человек на земле:»
P.S. Зульфикаров Тимур Касимович родился в 1936 году в г. Душанбе. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Живёт в г. Москве. Автор более 30 книг поэзии и прозы, а также многих пьес и кинофильмов, три из которых получили мировое признание.
Вышли в свет три диска с романсами на стихи и музыку Тимура Зульфикарова.

Статья:
Владимир Личутин. «Мир сновидений и открытий»

МИР СНОВИДЕНИЙ И ОТКРЫТИЙ

(Вместо предисловия)

Есть поэзия сладкая, как халва, и ее нужно вкушать, пугаясь обсладиться; есть поэзия, как заснеженная поморская тундра, от нее можно зальдиться, но в этой стылости, отстраненности, космичности строки есть свой магнит; есть поэзия, как праздничные ризы, в кои хочется облечься; есть же поэзия, как текучая однообразная река, в лоне которой желанно нежиться...

Какова же поэзия Тимура Зульфикарова? В ней есть все многообразные оттенки, что невольно возникают при удачном слиянии многомудрого, скрытного и жаркого Востока и простодушного, доверчивого, созерцательного Севера.

Этого поэта я знаю, наверное, вечность: когда-то заселившись в тупике московской незавидной улочки на краю оврага, он стал ее примечательностью, ее дервишем, скитальцем и пустынником. Диогену для его филозопий хватало дубовой (?) бочки и мерного наката морской волны. Зульфикарову достаточно этой тупиковой извилистой асфальтовой тропины с близким опасливым оврагом и скитаний по ней: и та досада, что теснит душу от ритмичной, круговой, означенной, развешенной жизни, рождает в его постоянно молодой голове порядком добрые, лукавые, по-восточному изящные, пестрые, как таджикские ковры, горячие, как душанбинский сахарный плов, обманчивые, как глаза томящейся горянки... мысли. Видите, общение с поэтом и меня завлекло в обманчивые сети чужой метафорики.

Зульфикаров действительно поэт, поэт редких качеств: особливость натуры и эта его отстраненность от суеты сует помогли ему создать на московской улочке невидимую гору, взобраться на ее вершину и оттуда неторопливо наблюдать за проносящейся у подножья жизнью.

Однажды я познакомился с повестью Зульфикарова "Первая любовь Ходжи Насреддина". Проза ли то была? Скорее медоточивая поэма о любви, сотканная из пестрых шелков, скорее сладкое южное дерево, в ветвях и ароматах которого под тетеньканье птиц упиваются любовью Он и Она. Помню, что повесть эту я тоже выпил, как хмельной напиток, и восторг от чтения долго грел и тешил мое сердце.

С тех пор много вышло книг Тимура Зульфикарова: в них история перемежается с явью, но нет в них ни истории как таковой, ни будничного, какого-то скудного, истертого дня. Он по-прежнему поет, как вещая птица, и строфы его расписаны нарядно, как перья горного фазана. Своей зазывистой яркостью поэт не вписался в литературные когорты, он как-то наособицу шагает и все не в ногу, все невпопад, не подлаживаясь. И натуралисты-соцреалисты его сторонятся, и метамета-фористы на него косятся, как на чужака.

Словно невидимая мета на нем, знак тайный: это и есть печать таланта.

Вот новая книга Зульфикарова "Песнопения Руси и Азии", книга, что по строкам собиралась, копилась, сочленялась под одну крышу, в общее согласие, всю жизнь. Мне ли, северянину, погружаться в эти причитанья о чудесной любви и смерти, о тиранах и пророках, мне ли, кажется, вникать в притчи дервиша Зульфикара? Но певучее слово скорее забирает в плен чуткого человека, чем самая мудрая мысль. Как мы не видим кушанья, но издалека чувствуем сладость его, так и мятно-праздничное слово поражает нашу душу своим ароматом.

Мне скажут: де, приведи строку в пример?- и я разведу руками. Стихи Зульфикарова красивы, как цветы, но разве можно так разъять розу, чтобы по одному шелковистому лепестку увидеть торжественную мраморность всего живого природного свитка. Вот я беру наугад, как при гаданьи, часть излитого чувства: "Коко ты догоняешь корову тучную и ставишь серебряное памирское ведро гармское под сосцы ее и течет течет течет молоко жемчужное от твоих камышовых задыхающихся беглых гибких перстов перстов перстов и от розовых несметных коровьих сосцов сосцов сосцов

Коко а твои соски девьи сокровенные в кулябских атласах шелковых тесных тронет кто?"

Зульфикаров вылущивает ядра поэзии из скорлупы, и сама словесная шелуха, так естественная в обиходе, а тем паче в литературном поиске, вроде бы небрежно рассыпанная по строке, тоже начинает светиться, оттеняя счастливую метафору. Так у смазливой девицы на выданьи всегда есть неказистая серенькая невидная утушка-подруга.

Зульфикаров улавливает образы широко заведенным неводом: в частую ячею много всякой мелочи улипнет, и поэт всему рад. Как мир речной, образ речной, лик речной сочиняется из всякой живности, от донного рачка до матерой щуки, лениво и сыто стоящей в жирной от водорослей заводи, так и стихия истинной поэзии вмещает, совокупляет и дружит меж собою множество почти неродных слов, слепливает их в единый, гармоничный портрет мира. Вот приблизишься к картине и видишь раздробицу небрежных вроде бы мазков, царапины от кисти, присохший щетинный волос, какую-то сумятицу, явный протест красок: но отодвинься от полотна - и пред твоим взором живое, дышащее, слитное...

"Коко ты дева ты птица горных кочевых снежных облаков

Коко ты держишь в руках текучие облака-жемчуга

Коко ты витаешь в облаках как улар как снежный ирбис-барс козопас а?

Коко у тебя в носу сквозит лазоревая серьга как у древних согдианок а на босых щиколотках тугие браслеты горят. А?

Коко иль не знаешь что серьги и браслеты на теле жен проклял запретил святой пророк Мухаммад-Пакгамбар?

Коко твой отец зороастриец парс огнепоклонник что не знает заветы знаки мусульман?

Коко что глаза твои лазоревые согдийские боле серьги и браслетов горят кипят роятся молят?"

Стихи ли это, канонически ритмизированные, с обязательностью струнного повтора? Нет, скорее молитвословие, скорее разговор неба с землею, греха с чистотою, ангела с сатаною подземелья, жизни и смерти, лазоревого неба с Потьмою. Все время диалог двух стихий: иль горы с пропастью, иль горной тропы со стремниной, рвущейся в теснины, смятенного кающегося грешника и пророка. Постоянное напоминание о бренности, суетности земного. Оттого и Христос, распятый на березовом кресте, не покидает русскую заснеженную равнину: он, как возженная свеча, коей можно коснуться, ужаснуться своей скверне, очиститься и подвигнуться на совестное дело...

Оттого выше гор Аллах, оттого возле дехканина дервиш.

Зульфикаров постоянно выстраивает живое природное замкнутое кольцо, звено завещанной златой цепи, огненное колесо, не имеющее границы. Коло-круг, солнце, смысл, стихия, сердцевина, сущность движения. А если в центре мироздания Коло, так зачем запятые и точки?

Есть лишь вопрошения и восклицания, как в молитве.

Не так ли пел моление своему князю монах-подвижник Даниил Заточник?

Как раздробить молитвословие, покаянную умиленную песнь, зов к Господу, если он истекает из души. И лишь сам молитвенник может расчленить свой воп, вскрик, мольбу и просьбу к Сладчайшему иль земным поклоном, метанием, припаданием к земляному утоптанному полу седою главою, иль истовым поцелуем закопченного от лучины образа, где лик хоть и невидим, но светится.

Так, может, всем стоит писать, как Зульфикаров?

Но, как говорится в народе: "Съисть-то он съист, да кто ему даст".

Челобитные и свитки, подметные письма и грамотки посылали властелинам земли и церкви многие, достаточно было зыбких, нежных, заботных, поклонных и неистовых душ, но где их дорогие задушевные слова?

Но вот сохранилось моление Даниила Заточника: "Азъ бо, княже господине, ни за море ходил, ни от философ научился, но быхъ яко падая пчела по различным цветомъ и совокупляя яко медвяный сот; тако и азъ по многим книгамъ собирая сладость словесную и разумъ, и совокупихъ яко мехъ воды морския, а не отъ своего разума, но от Божия промысла".

Красно украшенное слово дается редким, как милостивый дар, как отметина, как золотая счастливая гривна.

Потому Зульфикаров один: чтобы одолеть безвестность, отстоять свое особное место в поэзии, надо было обладать не только упорным независтливым характером, но и верою в божественный промысел.

Кровь восточная слилась в Зульфикарове с русскою кровью, смешались языки, миры, причуды, затеи. И все же жара востока оборола стылый север: ибо родина бывает одна, и зов ее, запечатленный тысячью милых с детства примет, куда сильнее, памятнее, подробнее, хмельнее будущей городской науки.

Зульфикаров пишет на русском, но он таджик, и потому стихи гор куда приметливей, пространнее, сочнее стихов заснеженных новгородских равнин.

Нельзя верить двум богам.

Аллах Зульфикарова куда радостнее, обильнее русского Христа. И если восточные поэзы и поэмы словно бы исторгались от застольного пиршества Дионисия, полные любовного хмеля, то русские строфы печальны, грустны, в них так много нищего, пьяного, серого, тусклого, ветхого, прогорклого, изношенного, затрапезного.

Словно бы Зульфикаров снежною Русью боится ознобить свое поэтическое сердце, полное печали. И в этом испуге хоронит ее навсегда.

Тимур Зульфикаров Азию видит очами и сердцем, Россию - представляет. Московская тупиковая улочка с оврагом - его "подпиральная ключка". С таким посохом не пройдешь русских пространных угодий.

С библейской вершины он жалеет Россию, а с сердечных высот - свою Таджикию. Потому песнопенья Азии, Азьи согревают и поражают воображение, поэмы же о моей родине выстужают, как гроздья ледяных алмазов, вздетых на обнаженную шею.

Ну что ж, таково мировидение поэта. Он сам себе и судия, и Бог. Зульфикаров из тех редких поэтов, кто паломничает по своей душе. Впрочем, это самый богатый и впечатлительный мир, не имеющий границ. Мир, полный сновидений и открытий...

ВЛАДИМИР ЛИЧУТИН

Статья:
Лев Озеров. «Проза поэтa»

ПРОЗА ПОЭТА

(предисловие к книге Т. Зульфикарова "Поэма странствий", Москва, "Молодая гвардия", 1980)

Коротко ли, пространно ли, - но необходимо книгу повестей Тимура Зульфикарова предварить предисловием: перед нами необычное явление современной литературы, перед нами проза поэта, и книга названа “Поэмы странствий”.

Не впервые прозу называют поэтическим именем. Вспомним: классическую прозу нашу “Мертвые души” Гоголь назвал поэмой, и в то же время величайшую из поэм русской литературы “Медный всадник” Пушкин именует “петербургской повестью”.

В литературе прошлого века между стихами и прозой было огромное расстояние. В XX веке стихи и проза пошли на решительное сближение. Виды, роды и жанры литературы стали диффузировать, переходить друг в друга. Мы встречаем в литературе этого времени ритмическую прозу и рядом с нею верлибр — свободный стих, в котором привычный ритм едва прощупывается.

Тимур Зульфикаров в равной степени поэт и прозаик. (К этому надо добавить — и переводчик таджикской поэаии и автор киносценариев, среди которых такие ленты, как “Человек уходит за птицами” и “Первая любовь Насреддина”.) Художник работает на стыке жанров и видов литературы, решая зачастую сложные пограничные конфликты, возникающие между прозой и стихами... Подчас шелковою нитью отделена у него проза от стихов, но, незаметная для глаза, эта нить все время перед взором автора...

“...И охота была неудачной, напрасной. Барабаны напрасно били, будили ущелье невинное раннее нетронутое...

И кони локайские напрасно скакали, искали, чуяли, пеной тонной исходили, истекали...

И собаки степные низкие волчьи напрасно ноздрями рылись, стлались, витали...

И смертельное копье-батик в руке Кара-Бутона напрасно пролежало, взывало, ожидало...

И не летало, не летало, не летало!..

Не впадало в тварь, во зверя отходящего, кровоточащего!.. И не впадало!.. И... напрасное!”

Музыкальный принцип тем и вариаций, баховская полифония ложатся в основу словесного действа.

Прозу Тимура Зульфикарова нельзя пересказать, она не поддается беглому изустному или письменному воспроизведению. Эту прозу не так-то легко читать. Она требует терпения, потому что ее надо читать пристально, вникая в ритмику, своевольную речь, необычный образный строй повествования.

В манере автора схлестнулись стихия поэзии, стихия прозы, стихия кино (она в умении “монтировать кадры”), стихия музыки, стихия живописи.

“...И там на берегу стояла одинокая ива и она ранняя беспечно беспечально распустилась и покрылась зелеными рьяными плакучими молодыми талыми листьями и она стояла вся зеленая и вся была в мокром сонном тяжком мертвом слепом снегу... И вся она стояла ранняя в снегу невинная расцветшая до времени своего...”

Вглядитесь в этот караван эпитетов. Он передает не только мелодику и пластику пейзажа. На наших глазах, на глазах читателя происходит плавный поиск образа. II мы словно становимся свидетелями и участниками авторского образотворчества. Автор часто прибегает к синонимическим образам. Синонимический словарь русского языка переливается в прозу естественно и художественно оправданно.

Манера Тимура Зульфикарова имеет своих ярых приверженцев, имеет и ярых противников, но она не оставляет читателей равнодушными, потому что рождена автором пристрастным, долго и тщательно вырабатывающим свой литературный почерк.

Одни сравнят его поэтическую прозу с блистанием парчи, Другие заметят на ней чесучовые складки, третьим она покажется огромным ковром с диковинными изображениями. Это воля читателя.

Однако яркость красок этой прозы не надо объяснять орнаменталистикой, стремлением к внешнему раскрашиванию. Повторы слов, фраз, периодов не назойливы, а продиктованы смыслом и сутью поэтического повествования.

“...Сказано в древности, что люди ходят по тропинкам, часто забывая о Великом Пути. О Пути Добра. О Пути извечной борьбы со Злом. Нельзя дать Великому Пути зарасти колючкой и верблюжьей травой, ^как зарос, увял, истаял Великий Шелковый Путь...

Нельзя!..

И Ходжа Насреддин сошел с малой тропинки своей жизни и ушел на Великий Путь Добра...”

Или:

“...Только зверь рыщет по земле в поисках тучной добычи.

Человек мечется, бродит по земле в поисках любви. И ее всегда не хватает, как воды в пустыне...

И все караваны земли грядут бредут томятся в поисках любви.

И человек ищет человека!.. И человек ищет человеков!.. И человек ищет человече-

Разумеется, поэзия Тимура Зульфикарова, как и всякая другая поэзия, имеет своих предшественниц. Если говорить об отдаленных — то это русские былины, персидская поэтическая классика, “Песнь песней”. Если говорить о сравнительно недавнем родстве — то это поэзия Велемира Хлебникова и Андрея Белого. Разумеется, к этому надо добавить многочисленные прогулки автора по равнинам и горам старой и новой поэзии Востока п Запада.

Причем, важно отметить, что автор по смыслу своих образов и строчечной сути выступает против киплингианского противопоставления Востока и Запада. Воспитанный новым социальным строем и новой культурой, высоко ценя специфически национальное, самобытное, почвенное, корневое, Тимур Зульфикаров не замыкается, однако, в сугубо национальном, а выходит к панорамному взгляду на историю своего народа.

Перед читателем четыре повести, две из них посвящены легендарному Ходже Насреддину, третья рассказывает о детстве народного таджикского мудреца и поэта, жившего в XVI веке, — Мушфики, четвертая воссоздает образ реального исторического лица — великого ученого и поэта Омара Хайяма.

Обращение художников слова к этим историческим именам не ново. Вспомним хотя бы роман Леонида Соловьева “Повесть о Ходже Насреддине”. В этом произведении перед нами предстает только один период из жизни героя. Вот что пишет Леонид Соловьев: “Закончен рассказ о детстве Ходжи Насреддина. Конечно, рассказ наш неполон и отрывочен: несколько крупинок, найденных нами, не хватило на большее. Но следом идут другие, каждый найдет новые крупинки, принесет в общую сокровищницу, и в конце концов из всего собранного возникнет общими усилиями новая книга о Ходже Насреддине — книга его детства. Наша доля в ней будет невелика, зато — в основании. Тот, может быть, еще и не родившийся мастер, которому суждено написать эту книгу и поставить на ней свой чекан, не обойдет молчанием нашего труда — и в этом наша награда, надежда и утешение...” Думается, что Тимур Зульфикаров это завещание мастера воплотил в своей работе. Его Ходжа Насреддин — это и юный Ходжа Насреддин из поэмы “Первая любовь Ходжи Насреддина”, отрекающийся от своей первой любви, чтобы уйти на Путь борьбы со злом, борьбы за счастье обездоленных и гонимых, и старый Ходжа Насреддин из поэмы “Возвращение Ходжи Насреддина”, побеждающий в смертельном долгом поединке кровавого властителя

амира Тимура, ибо народ бессмертен и вечен, — это живой яркий полнокровный образ.

В поэме “Книга откровений Омара Хайяма”, которая представляется мне как бы многофигурной поэтической фреской, многоголосой ораторией, Омар Хайям предстает перед нами не только как великий поэт, ученый, философ, но и как великий гуманист своего времени, борец против невежества, ханжества, религиозного фанатизма, хранитель и умножатель народной культуры. Когда ученики вопрошают его на смертном одре о смысле жизни, мудрец отвечает: “Отдай последнее людям, последнюю рубаху, последнюю лепешку...”

Поэмы Т. Зульфикарова глубоко социальны и историчны. Читая их, понимаешь: автор работал в архивах, изучал свидетельства истории, но он не выступает в своем творчестве как реставратор истории, он интуитивно, как художник, вживается в атмосферу времени и страны, в атмосферу жизни своих героев, стремясь преодолеть барьер времени и пространства и с почти физической ощутимостью воспроизвести картины давно минувшего. Почти осязаемой реальностью предстает в повестях мираж давно отошедшего, перед нами не декорации, а действительная жизнь. Произведения Тимура Зульфикарова пронизаны солнечным, хмельным, веселым духом таджикского фольклора. Они искрятся народными сказаниями, легендами, анекдотами, шутками, пословицами. Мы как бы слышим мелодику истории, мы как бы видим воспроизведенные тонкой кистью картины старого Востока.

Читателю, вероятно, небезынтересно познакомиться, хотя бы кратко, с тем, как сложилась жизнь автора этой книги.

Тимур Касимович Зульфикаров родился в 1936 году в Душанбе.

В ту пору это был пыльный провинциальный городок, в котором весенняя обильная трава побеждала еще малые асфальтированные пятачки улиц.

В саманной кибитке прошло военное детство.

Любимая книга тех лет — калмыцкий народный эпос “Джангар” с его скакунами, воинами-богатырями, красавицами, злыми и добрыми зверями. С удивительными иллюстрациями Фаворского...

После окончания школы в 1954 году Тимур Зульфикаров учился в Ленинградском университете на философском факультете, потом оставил философию и поступил в Литературный институт имени Горького, который окончил в 1961 году. После института увлекся кинематографом и одновременно в течение двадцати лет писал стихи и прозу без попыток печататься. Как ни подстрекали Тимура Зульфикарова наставники и друзья скорее выйти на суд читателя, он не сделал этого шага, пока не принял самостоятельного решения: писателю хотелось явиться к читателю не с робкими пробами, а во всеоружии мастерства.

На протяжении многих лет я с пристальным вниманием слежу за работой-поиском Тимура Зульфикарова, занимавшегося в 1956—1961 годах в моем семинаре поэтов-переводчиков в Литературном институте имени Горького. Я помню множество вариантов его переводов стихов Саади, в частности, “Сорбон” (“Погонщик верблюдов”). Тимур Зулъфикаров долго и упорно экспериментировал. Мы спорили. Он делом доказывал, что добивается решения поставленных им задач. А вершины были определены с молодых лет: Леонардо да Винчи, Бах, Данте, Шекспир, Хафиз, Саади, Толстой, Ганди... Любимой настольной книгой стал Толковый словарь В. И. Даля — нескончаемое чтение. Надо сказать, что тонкий стилист и знаток народной письменной речи, Зульфикаров никогда не интересовался вопросами формы как таковой, вопросами самовитого или несамовптого слова. Его мучают такие вечные вопросы, как художник и время, поэт и общество, добро и зло, любовь и смерть, мир и война. Он полагает, что идея, образ, характер пусть и с трудом!, но сами найдут свою форму выражения, что владеющие поэтом замыслы рвутся к своему единственно возможному воплощению, как форель на места нереста. Передать сложные движения человеческой души — вот что прежде всего заботит поэта.

Мне думается, что настала пора, чтобы художник вышел со своими полотнами за пределы мастерской и чтобы эти полотна стали достоянием многих и многих внимательных читательских глаз. Известно: у каждой книги своя судьба. Предугадать ее трудно. И все же я осмелюсь предсказать, что этой книге поэм предстоят большие и интересные странствия.

ЛЕВ ОЗЕРОВ

Статья:
Константин Росинский. «О новой книге Тимура Зульфикарова»

Внимательно ищущему нового слова в русской литературе помнятся те десять лет, в течение которых были изданы десять главных книг Тимура Зульфикарова. В год по книге. Потом были семь эпических лет молчания. Только в газетной периодике время от времени мы вылавливали информацию о том, что в 1993 году поэт, прозаик и драматург получил престижную английскую премию "Коллетс" за "Лучший роман Европы", о том, что был выдвинут на Нобелевскую премию в области литературы.
На Западе его называют "Данте современной русской поэзии". Во всяком случае, Зульфикаров создал абсолютно новую литературу, к которой нельзя подобрать эпитета "это как" или "это похоже". Буйство поэтической фантазии, мучительные поиски Бога часто приближают его тексты к молитвословию.
И нежданно-негаданно в Москве появилась новая книга Тимура Зульфикарова. Издана она в Минске, каким-то евангельски библиофильским тиражом в полторы тысячи экземпляров. По жанру это скорее книга откровений.
"Спящие! Народы! Человеки! Вы ставите стражников у садов своих осенних плодов многих кишащих теснящихся и горе вору плодов! горе тати садов! Горе грабителям расхищающим ветви яблок зрелых! И вы избиваете грабителей расхитителей садов!
Спящие! Слепые! У вас украли у вас угнали Бога и вы не ропщете! Не ропщете!
Спящие! Вы избиваете конокрадов вы лелеете коней зоревых свежих!
Спящие! И что же вы спали когда пришли богокрады и кони остались в стойлах и плоды на ветвях но души ваши были угнаны к ночь! и стала ночь всеобщая!"
Русский читатель знает о Тимуре Зульфикарове немного. Много знают, переводят и даже читают по радио в Европе, хотя мне, честно говоря, с трудом представляется, какой труд должен затратить переводчик для того, чтобы донести не смысл, но ощущение, чувство, дух, возникающий от, казалось бы, безумного сочетания эпитетов и аллегорий, вызывающих тончайший резонанс, заставляющий погружаться иногда в густой морок времени, истории, глубоких и сильных чувств.
Критика и литературоведение хором молчат. Причина, вероятно, проста. Даже сильные исследователи отечественной поэзии не могут примерить творчество Зульфикарова к традиционным рамкам. Тяжело рассуждать, оттолкнувшись от привычных координат науки о литературе, еще труднее сравнивать - не с кем. Поэт, творчество которого существует на линии таких высоких нот, обречен на одиночество.
Стихотворение - это здание, поэзия - Мир, в котором живет читатель, мир невидимый. Разбор, обсуждение, критика - неважны тому, кто в этом мире поселился. То же самое касается религии. Верующему не главное - перечитывать и толковать Писание, а жить по Евангелию, его духом. Поэтому люди ходят в храмы - есть внутренняя потребность просто находиться в этом мире.
Жизнь должна быть безыскусственна во избежание искушений. Искусство - другое. Это яд змея - искусителя, превращенный в лекарство. "Без меня не можете творити ничегоже". То, что называется даром - санкционировано Творцом. В художественном произведении важнее всего не замысел автора, а замысел Бога, и автору он может быть даже неизвестен.
Константин РОСИНСКИЙ.

Статья:
Валерий Плетнер. «Z»

Почему "Зет", когда "3."?
Имя в р я д у - р я д заключает. Если алгеброй по гармонии, то запишется n+1, когда n - последняя цифра натурального ряда.
Вот и "Z" - последняя буква на латыни.
Когда 3. выпало родиться, уличные таблички в его городе Сталинабаде были летописны.
Нелепица, но не могло же родное советское правительство решиться на арабский или фарси, что наводило бы на мысль об исконных связях древнего народа.
Те, кого навело, исчезали. Так пропал отец 3.
"Советский фарси" оказался уродцем, хотя в связи с войной переведен был на кириллицу.
Не закономерно ли, что сын таджика, поэт 3., пишет стихи на превосходном русском?
Далее предпринимается способом темповой съемки - щелк-щелк-щелк - попытка высветить фигуру 3.
Иначе говоря, "зет в блицах", пачка негативов, штук, ну скажем, по количеству букв ни в чем не повинной кириллицы: не статья даже, а некий монтажный материал, записанный словами.
Внушено это, как и многое здесь другое, самим 3. - кинодраматургом по второй профессии.
* * *
Издан в десятке стран, у нас о нем молчат.
Американский исследователь пишет: "Чудом пробился росток его таланта сквозь бетон тоталитаризма, теперь это могучее дерево с раздвоенным стволом "Россия" - "Азия"..."
Издание на иврите сравнивает его пассаж с воплем Хусейна, обложенного в бункере.
Кто-то называет его таджикским Данте.
Еще один замечает, что триста его эротических новелл вызывают в памяти имя Боккаччо.
Только изучение его романов потребовало бы специального исследовательского центра.
* * *
Раздумывая над его феноменом, я споткнулся на Свифте. Показалось:
писатели-лилипуты, облепившие образ человека-Гулливера, силящиеся его понять.
Серость завладевает искусством. Завладевает, завладевает тысячу лет,
другую. Пока не возникнет новый Гулливер-писатель.
...Как-то раз шах Реза Пехлеви отозвался о Тадж-Махале в том смысле,
что мавзолей - таджикский драгоценный камень, вставленный в индийскую культуру.
Может быть, надо лишь подобрать аналогии?
Но в том-то и дело, что 3. - явление российской словесности по основным критериям творчества: языку, теме, жанру, стилю - явление неслыханное. Рядом с его потаенно пульсирующей строкой строчки других кажутся стихоподобными оттисками. Эффект такой, будто заговорил "великий немой" или после черно-белого изображения возник цвет.
Вот и объяснение молчания вокруг него.
Тиражи превысили миллион, книги раскупаются мгновенно.
Живет на Мосфильмовской улице. Приложил руку к кинематографу, по его сценариям снят десяток фильмов. Несколько режиссерских имен состоялось на его драмматериале.
Удостоен "Серебряного павлина" в Индии, Гран-при Московского кинофестиваля.
...Я прогулялся к его дому у Москва-реки. Представил, как спешившись, он расплетает хвосты двух кобылиц, а готовясь вскочить, заплетает им гривы.
Доброго пути, всадник, скачущий разом на двух лошадях - России, Азии!
* * *
Куратор издания PEN(1), для которого предназначалась эта информация, спросил у автора:
- Уверены, что все так и обстоит, как вы здесь написали?
- Вскрытие покажет.
Информация не прошла.
Автор вычистил пометки, вопросы, восклицания, уснастившие поля рукописи.
Текст в первозданности перед вами.
* * *
Но дожил 3., спорят из-за него Запад с Востоком.
Уважаемый банк учреждает для него стипендию.
Уважаемый суверен проявляет участливость.
- Монаршье величество, - сказали 3. на приеме в посольстве, - не может допустить, чтобы поэт такого масштаба умер голодной смертью.
Каков масштаб!
* * *
Эйнштейнова теория своим возникновением не менее обязана словесности, нежели физике и астрономии. Известны слова ее основоположника: "Достоевский дал мне больше, чем все Гауссы и Пуанкаре вместе взятые".
В свою очередь - или до этого - в самой словесности, в русской, в частности, появились нотки относительности речевой. Одному Всевышнему вестимо: откуда? Может статься, проистекли они у классиков от приличного владения французским, с его непременными "que", "qui"(2).
Долгий период, "даль свободного романа" у Толстого.
Этажность конструкции, из "rez-de-chaussйe"(3), сознания-подполья, у Достоевского.
Ничего похожего русский литературный слог прежде не ведал. Стоило бредить прозрачностью, лапидарностью стиля Пушкина, чтобы так от него отдалиться!
...Непрестанные уточнения места, времени; отношенческие коллизии, сцепления-подчинения, перемены угла зрения, тщания всеохватности - сделали свое дело. Образ сузился до такой малости, что в сравнении с ним атом, например, стал выглядеть величиной внушительной, поистине неисчерпаемой (см. "Маленькие трагедии" - жанр как симптом; или "маленький" человек, натуральная школа).
Но сходят гиганты - что остается?
За исключениями - субтильность, занудство, расцвет великого упадка, "серебряный век".
Советская литература замышлялась как альтернативная. Платонов, вывернув наизнанку, показав ее ходульность, фальшь, удостоился резолюции вождя: "Мерзавец!"
"Мы станем писать Адама в венке с новгородской луговины, босыми ступнями попирающего золотую пыль Азии, - замахивается молодой честолюбец 3. - Деву, Диву нарядим так, чтобы Эрот осыпал градом стрел нахала, посмевшего совлечь с нее одежды".
Не проходит каких-нибудь пятнадцати лет - 1965-1980, как первая книга 3. оказывается у читателя на столе.
Открыватель чаще всего - мытарь.
Личность 3. - открытие.
От Востока у 3. - усыпляющая строка, убаюкивающая.
Один тихий читатель делится своим опытом общения с нею.
Чтение происходило в утренней электричке: народу тьма.
- Рыдание подступило, деться некуда, псих, скажут, какой-то...
Анестизировать от таких эмоциональных встрясок меня может только сон.
В чем тут дело? Личность, пусть колоссальная, потрясти не может, она простого сочувствия не вызывает.
Тогда - поэтические средства.
Поэт - не тот, кто вдохновлен, а тот, кто вдохновляет...
* * *
Мелос (4) 3. слитен, нерасчленим: выхваченная строка кажется пародией на 3.
В чем открытие?
Старорусская традиция, как, впрочем, и традиция Востока, не знает рифмы.
Другое дело, ведали древние: слог или слов, будучи повторенным, усиливает эффективность строки.
Порой 3. заимствует лексикон у старорусского; переводит иное слово с арабского, тюркского; оживляет реликты.
Как он выстраивает свой ряд?
То эпитет, то существительное, иногда повторяясь, нередко подбираются по признаку неуловимого отличия.
Глагол, удвояясь, ведет к смыслу следующего.
Строка, едва родившись, улетучивается, канет, нарождается вновь. Как будто та самая - да не та; она успела облететь "шарик", а вобрав нечто, возвращается обновленной.
Строка 3. - параллельное соединение слов в смысловой цепи.
В отличие от подключения последовательного, царящего в словесности, такое движение, сцепление смыслов, стиль 3. качественно новы.
Мерцающая строка 3....
Читая 3., невольно догадываешься о существовании параллельного Измерения.
Массачусетский Профессор (5) назвал бы подобный эффект р а с ш и р е н и е м.
Ограничимся выражением "магия слов". Примеры были бы чарующими, завораживающими.
Откройте тексты 3. наугад, вы убедитесь в этом сами. Глоссарий 3. выглядит экзотично: Русь с Востоком сплавлены полюсами магнита.
Мария-Динария-Водоходица - имя как поэтическая строка.
Дева юная с пчелою на плече - имя-образ.
Мушфики - имя-символ.
* * *
Известен Мушфики Абдурахман - реально существовавший на средневековом Востоке поэт (1525-88), автор внушительных полотен "Цветник Ирема", "Поэма о вине".
Менее известны мушфики-чандала - каста, презреннее париев.
Певцы, скоморохи, скитальцы, едоки горького хлеба чужбины.
Преодолевших тернии, соблазн на этой стезе Господь поселяет в одном из созвездий за то, что они утоляли голод духовный другим.
Мушфики 3. - из грез поэта, дитя его воображения.
Но как угадана собственная юдоль, судьбина!
"Детство Мушфики" - одна из ранних вещей 3.
* * *
Ата Вы поете ата Вы ата поете по ночам ата ата...
Речь об отце, которого ты не видел: он сгинул, когда тебе было родиться. Известно лишь о нем, что любил он петь по ночам.
И вот как бы телепень: всем с отцом все давно ясно, одному ему непонятно - расспрашивает, недотепа этакий.
Ата вы поете ата Вы ата поете по ночам ата ата...
Кто он, разыскивающий: быть может - ребенок, лишенный ложного гуманизма?
Пока отец пел, стрела угодила ему в открытый рот. Кто он, расспрашивающий, сказавший ненароком афоризм:
"Стрела уже пущена, а птица еще поет в кустах": Мудрец?
В Азии он - дервиш, девона, суть блаженный.
* * *
- Согласна ли ты отдать ему свое тело?
- Нет, - говорит детский голосок из тяжелой паранджи.
- Согласна ли ты стать добровольной и верной женой боя?
- Нет, - сказал тихий голос и дрогнул.
Толпа замирает. Опускают головы мужчины. Мулла читает суры. Мужчины стоят выше женщин в силу тех качеств, которыми Аллах возвысил их над женщинами. Добродетельные женщины отличаются послушанием и преданностью: в отсутствие мужей заботливо оберегают то, что повелено Аллахом хранить в целости. Делайте им внушение, если боитесь неповиновения с их стороны. Устраняйте от ложа и даже наносите удары им. Но если они повинуются вам - не ищите ссоры с ними. Аллах осведомлен обо всем, он велик!
- Согласна ли ты отдать ему свое тело? - повторил троекратный вопрос мулла.
- Да, - сказала девочка-невеста после долгого-долгого молчания. А потом заплакала. Завсхлипывала. Сонные праздничные мужчины хищно улыбнулись сладким, невинным слезам.
("Детство Мушфики")
* * *
Богомаз-самоучка знает, как положить краски, чтобы вышла языческая пестрядь либо пустынь духа, страждущая Спасителя.
Он пишет лик, а выходит грех.
Анастасия - жена, мать, возлюбленная. Есть у ней суженый, желанный, милый, да все преграды на их пути. Князь застигает беззащитную в чистом поле над Днепром. Кочевник наскачет. Генералиссимус в мягких кавказских сапогах найдет.
Восходит Анастасия на костер вслед за сыном-язычником.
Вызволяет брата из ханской неволи.
Находит слова, воздействующие и на вождя.
Было бы сказкой, кабы не явь.
Анастасия у 3 - Русь-жертвенница.
Что делать - не может поэт мельче.
...Пишет богомаз лик, а выходит боль.
Боль - продолжение поэта; боль застит сновидение; пишет поэт лик, а выходит скорбь.
Может не писать греха - не будет и боли?
..Пишет 3. лик - выходит любовь.
* * *
Ладно - Восток. А Запад?
Ну не безумец ли: он пишет любовь?!
Когда уже явлен Шекспир, когда прянул в небеса, выстлав их, будто плитами, своими гимнами любви Данте?
Чтобы состоялся первый, потребовалась вся новая история человека после великих эллинов.
А другой? Устремляясь к Любви, он заплатил за это всей мощью поэтического таланта.
Конечно же, безумец, допустивший, что и тот и другой грядут из будущего - отнюдь не из прошлого.
И если суждено твоему имени остаться в искусстве, станешь доходить к людям о т т у д а, подобно звездному свету.
"Оттуда" дарит 3. любовь к чистоте, любовь, а не мифологизированный секс.
3. идет тропой майя, иллюзорности бытия, не поступаясь поэзией.
Любовь Ходжи Насреддина (6) целомудренна, чиста.
Автор поэмы о ней учтиво сторонится монахов Боккаччо, скабрезных онанистов.
3. - жрец любви, ее рыцарь.
Аллюзии с йокнапатофской сагой (7) или с мощными фрагментами "О времени и о реке" (8) - которые, в общем, о том же, - настолько же случайны, насколько и очевидны.
Сравнение 3. с Рабле не кажется притянутым.
И, словами социологов, - баста иерархии значимостей!
Правитель, сколь могуществен ни будь, не напишет поэта.
Он может сломать его посох.
Поэт сделает посох зрячим, или гладкая палка пустит ростки, и даже расцветет.
У 3. и "ошибки" талантливы.
Так, он допустил, что царь Иван IV исповедуется, хотя слышал наверняка: усоп нераскаявшимся деспот, скитается его душа, нет ей Успокоения.
- Не по-христиански как-то, - думает поэт и решает отпустить злодею грехи его. Человек все же.
Ничего подобного отечественная Иваниана не знает. Прочитайте "Исповедь Ивана Грозного" 3.
* * *
Поэт - случай несчастный: чем больше масштаб его, тем непоправимее несчастье.
А вовсе не то, что можно предположить, думая иначе.
В чем печаль его?
Никто не скажет, только он сам. Да и то, чаще всего пребывает поэт несказанности.
Мается, сказать не может.
И оттого еще - печаль его.
3. возвращает нам Насреддина, остряка, балагура, мудреца.
Печален Ходжа.
("Возвращение Насреддина" 3.)
* * *
К концу "серии" мечтается, чтобы ничего из того, что здесь нащелкалось, никогда никому не попало на глаза.
Усилие объять необъятное усилием и скажется.
Вот и дервиш Зульфикар-девона обзавелся к старости спутником, Касимджоном-стеблем.
Вдвоем веселее.
("Притчи дервиша Ходжи Зульфикара Девоны",
Тимур 3 у л ь ф и к а р о в. Избранное. Терра, 1992)
* * *
- З у л ьф и к а р о в?! Так бы сразу и говорили, а то -"Зет", "3."...
Зульфикаров - графоман, чурка с глазами, "один палка, два струна, я хозяин вся страна!"
Пигмей, раздувшаяся лягушка!
Какой татарин (жид, армяшка, грузин) не хочет стать великим русским писателем!
Чучмек!
Тьфу!
И говорит отец: не огорчайся, сынок, словам людей этих. Какое слово, таков и человек.
Ты хочешь уйти в воду, уйти в реку, как я, Джамал-Диловар, отец твой "ушел утопленник удавленник распухший в колкую чужую прорубь безродную вилюйскую безысходную..."(9)
Но погоди, послушай, вот...
И поет отец слова сына.
И заслушался сын песни отцовой, и плакал он, Поэт всея Руси, Поэт ей Азии.
В произведениях 3. много слез, но они не слезливы.
Когда Россия идет по кругам своим, а ложь, насилие, кровь движут круги те, вроде сегнерова колеса, - нужно большое самообладание, чтобы не разрыдаться над текстами 3.
Или не нужно, кто знает.
* * *
Новообращенные москвичи Маяковский, Искандер, Окуджава...
О каждом из них можно сказать: сердце, защемленное Кавказом.
Помните у Пушкина:
Под небом Африки моей
Вздыхать и думать о России.
3. - не обрусевший таджик, он по матери - Успенский.
"Африки" у всех разные, Россия - одна.
Памир - 3., но и - поникшее поле, суздальские леса...
Вселенная поэта - слово.
Мелос 3. наводит на мысль о личности Творца.
Творец, конечно же, - поэт и, конечно же, - скиталец.
Латиняне, например, называют Христа - Гигно: рожденный из Слова.
Не раз мелькнет в тексте 3. святой Хызр, таинственный покровитель странников.
Вернее, он пронизывает мелос невидимым пунктиром.
* * *
Иногда кажется, что удержаться на той ноте, которую однажды взял 3. да и повел свой лирический эпос, невозможно.
Но стоит ли переживать?
И дни спелой грозди сочтены, и даже виноградной косточки.
К тому же, 3. - не только мощен, он еще и трепетен, и нежен.
Обнаженный 3., обугленный.
* * *
Из письма:
"...На днях в военной сводке по Таджикистану мелькнуло: "Кафирнихон" (10'.
Кафирнихон - речка в одном из твоих текстов,
На Кафирнихоне пролилась кровь.
Больно и страшно.
Держись, Тимур!"
Из письма:
"...Пишу эти строки в продутом ветром, заснеженном Петербурге.
Где еще согреешь сердце реминисценциями Азии, как не в этой обалденной ледяной скляни, уже с зимы запасающей прорву света для грядущей Белой Ночи!
...Сходил, как всегда, к Обводному, там заветное для меня место. У желтостенной бывшей школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров - скамейка, на ней бронзовый Лермонтов.
Поклонился Михаилу Юрьевичу.
А конному Александру III не поклонился, хотя он и "миротворец". Заглянул за цепочку: сидит его Императорское Величество на коне во дворе Русского музея.
В 91-м, на гребне известных событий, едва не въехал Триумфатор на площадь Восстания. М.б. хорошо, что не въехал (11)".
Кто знает, не вздумай белый царь покорять дехкан-арийцев, не вдохнови Хивинский да Кокандский походы, не лилась бы сегодня кровь у реки Кафирнихон?!"
Из письма:
"...Я уезжал из этого города, как футболист команды гостей, не зная:
выиграла команда матч или проиграла.
Автобус медленно пробирался по наледям проспектов.
Толпа на тротуаре была другой, нежели в М-ве.
В М-ве люди на улицах и у платформ выглядят пингвиньим стадом, сгрудившимся у воды.
В СПб толпа - как бы приплясывающая, веселая, есть в ней что-то от зулусов, танцующих и во время официальных церемоний.
Раскачиваясь из стороны в сторону в ритме рока, руки над головою, люди спрашивали: "Где? Наш великий, могучий! Суперзвезда наша! Наш герой! Мы хотим видеть, знать в лицо нашего Поэта!"
Автобус оставлял веселую петербургскую толпу по сторонам Проспекта.
До сви-да-нья!"
* * *
Эта страница в моей рукописи по счету 24-я, что соответствует букве "х" латинского алфавита.
Так что мы с вами, читатель, - в двух шагах от цели (у финиша), от Z.
Ахтунг!
А чтобы так уж вызывающе не расточительствовать, используем пространство листа на реплику в сторону."
Недавно одна умная голова (Коржавин, кажется) изрекла:
"Пусть Господь, если ему делать больше нечего, в очередной раз спасет Россию".
Спасенность - как что-то раз и навсегда достигнутое, надо же...
Ожидать гарантированной манны - все равно, что рассчитывать на укутанность Земли сплошными облаками или ее ровную освещенность со всех сторон Солнцем.
То-то посмеивается, должно быть, Он, пожимая плечами...
* * *
Есть, есть Промысл - уж и не знаю, кого, чей: Господа ли, а может, Аллаха.
В нашем случае Промысл в том, что не остался 3. безгласным Зет, а тал тем, кем и должен был стать.
Хвала Аллаху.
Господу хвала.
(Страница Z в моей рукописи).
ПОСТСКРИПТУМ
3. выдвинут на Нобелевскую премию.
Надеемся, что в своей "тронной" речи он не преминет упомянуть, что Фирдоуси, например, лауреатом не был.
Не удостоились премий также легендарный Лин, несравненный Амфион, но когда они играли, пели, стены воздвигались сами собой.
Хотелось бы также, чтобы уважаемое присутствие в Стокгольме почтило память Марсия, проигравшего агон, музическое состязание Аполлону, за что с бедняги живьем содрали кожу.
Ужас!

Примечания
(1) "PEN" - первые буквы английских слов "poets" - "поэты", "essаyists" - "очеркисты", "novelists" - "романисты": аббревиатура названия международного объединения писателей, основанного в 1921 году, Исполком которого находится в Лондоне (прим. ред.).
(2) "Que", "qui" - что, который (ф р а н ц.) - относительные местоимения: см. также "релятивистская теория", теория относительности".
(3) "rez-de-chaussйe" - нижний этаж, подвал (ф р а н ц.)
(4) Мелос - напев, мелодия (г р е ч. р а з г.). Выбираюсь из затруднения для обозначения жанра, вида, рода, в котором творит 3.: "Мелос" - подходящее слово. Оно обозначает протяженность мелодического развития.
(5) Якобсон Роман Осипович (1896-1982) - один из "отцов" структурализма в языкознании и литературоведении
(6) "Любовь Ходжи Насреддина" 3.
(7) Йакнапатофская сага - цикл романов Уильяма Фолкнера.
(8) "О времени и о реке" - фрагменты Томаса Клейтона Вулфа.
(9) "Земные и небесные странствия поэта" (в упомянутом "Избранном")
(10) Кафирнихон - река в Таджикистане, правый приток Амударьи. (п р и м. р е д.).
(11) Александр III "въехал" ныне во внутренний двор Мраморного дворца на Миллионной улице (п р и м. р е д.)

Валерий Плетнер

…Тимур Зульфикаров – великий русский поэт и писатель, создавший новый экстатический стиль в Мировой Литературе – стиль, соединяющий русский вселенский космизм и тысячелетнюю мудрость Востока, огненное мессианское Православие, великую Арийскую Традицию, зороастрийское всесожигающее духовидение и неистовость ярого, несгибаемого ислама… Дар Зульфикарова бесценен, он – поэт от пророков, которые когда-то были пастухами…
Профессор А. Геворкян

Раздумывая над его феноменом, я споткнулся на Свифте. Показалось: писатели-лилипуты, облепившие образ человека-Гулливера, силящиеся его понять. Серость завладевает искусством. Завладевает, завладевает тысячу лет, другую. Пока не возникнет новый Гулливер-писатель. ...Как-то раз шах Реза Пехлеви отозвался о Тадж-Махале в том смысле, что мавзолей - таджикский драгоценный камень, вставленный в индийскую культуру. Может быть, надо лишь подобрать аналогии? Но в том-то и дело, что 3. - явление российской словесности по основным критериям творчества: языку, теме, жанру, стилю - явление неслыханное. Рядом с его потаенно пульсирующей строкой строчки других кажутся стихоподобными оттисками. Эффект такой, будто заговорил "великий немой" или после черно-белого изображения возник цвет. Вот и объяснение молчания вокруг него. Тиражи превысили миллион, книги раскупаются мгновенно.
Критик В. Плетнер

Стихи ли это, канонически ритмизированные, с обязательностью струнного повтора? Нет, скорее молитвословие, скорее разговор неба с землею, греха с чистотою, ангела с сатаною подземелья, жизни и смерти, лазоревого неба с Потьмою. Все время диалог двух стихий: иль горы с пропастью, иль горной тропы со стремниной, рвущейся в теснины, смятенного кающегося грешника и пророка. Постоянное напоминание о бренности, суетности земного. Оттого и Христос, распятый на березовом кресте, не покидает русскую заснеженную равнину: он, как возженная свеча, коей можно коснуться, ужаснуться своей скверне, очиститься и подвигнуться на совестное дело... Оттого выше гор Аллах, оттого возле дехканина дервиш. Зульфикаров постоянно выстраивает живое природное замкнутое кольцо, звено завещанной златой цепи, огненное колесо, не имеющее границы. Коло-круг, солнце, смысл, стихия, сердцевина, сущность движения.
Писатель В. Личутин

Много, много раз попадались мне книги Зульфикарова. Но я не читал их. Ну зачем тратить время на переводного татарина? Так говорил я себе. И не тратил. Зульфикаров жил и творил мимо меня. А несколько лет назад прочёл я в одном критическом обзоре современной литературы, что живёт в Мосфильмовском переулке у оврага кудесник русского слова Тимур Зульфикаров и что нет равных ему в литературе нашей по языковому живописанию и эпическому размаху его творений. При первой же возможности купил я том Зульфикарова. Окунулся в него и буквально ошалел от читательского счастья: такого очистительной силы письма ещё не видели глаза мои, ещё не вышёптывали губы мои. О! Да это же великий писатель России! Так воскликнул я. И, одушевлённый оглушающим напечатлением, не смог «снести восхищенья» – позвонил поэту. – Дорогой Тимур Касымович! – сказал я ему. – Мы не знакомы с вами, но звоню вам сообщить о своём счастливейшем открытии поэта Зульфикарова. Если б вы знали, как я сожалею о том, что очень поздно испил его пленительной речи!.. Зульфикаров слушал-слушал и молвил: – Вот что, Владимир, приезжайте-ка в гости ко мне дней через десять. Возьмите жену. Встретимся – наговоримся. Воздух пел в моём доме после этого диалога: мы едем с Юлей моей к Зульфикаровым! Прошло четверть часа. Звонок. – Это звонит Тимур Зульфикаров. Знаете, Володя, после вашего звонка прошли какие-то минуты, а я уже заскучал по вам. – Я вам через десять дней скуку-то развею, – ответил я. – Нет, десять дней – это вечность. Знаете что? Приезжайте сейчас! Сколько времени вам надо, чтобы добраться до меня? – Так часа два. – Ждём! Наташа уже плов готовит. …Четыре часа говорили мы с Зульфикаровым. И не мог я насытиться его речью. Хотелось ещё и ещё. А нынешним летом он приезжал со своей Наташей ко мне в Щёлково, и с тех пор мой дом хранит память об этом приезде великого русского писателя. К слову, Зульфикаров оказался не татарином: по матери он русский, по отцу – таджик. И взрос на русской почве. Но две национальные стихии (русская и таджикская), столкнувшись в Зульфикарове, высекли живительный огонь такой художественной силы, что никакое чувствительное сердце не может противостоять его угревному теплу – оно благословенно откликается на него и, благодарное, бережёт в себе полученный заряд жизни. Зульфикаров прислал нам в «Щелковчанку» для первой публикации свои «Притчи из заснеженного сада золотой хурмы». С волнением отдаём их читателям – на словесное пирование.
Владимир Вельможин.

Великий поэт, прозаик, драматург. Публицист. Мудрец. Гений суфизма. Третий – после Пушкина и Хлебникова – реформатор русской поэзии. Его циклопические трагические творенья приближаются к молитвословию, к заклинаниям древних пророков или шаманов. Таковы, например, поистине сакральные “ Исповедь Иоанна Грозного” или “Книга смерти Амира Тимура”, которые критики называли “церковью или мечетью из вечных слов”. Русская литература давно не знала такой яростной, поистине античной дионисийской опьяненности бытием и словом! Это великий эпос. Такой же, как “Рамаяна” или “Одиссея”. Но это эпос ХХ века, оснащённый великими достижениями современной литературы, музыки, живописи, кинематографа, философии. И в этом смысле творчество Тимура Зульфикарова – это уже не литература, а культура, а иногда и религия (особенно, православие или ислам). Два зульфикаровских романа о легендарном мудреце и острослове, герое фольклора 43 стран Ходже Насреддине – “ Первая любовь Ходжи Насреддина” и “Возвращение Ходжи Насреддина” стали мировыми “бестселлерами”, и тираж их превысил миллион экземпляров. Это ли не чудо, что на наших глазах наш тленный современник сотворил вечный новый фольклор? А поэму о земных и загробных хожденьях современного героя “Земные и небесные странствия поэта” на Западе сравнивают с “Божественной комедией”, а автора называют русским Данте. Нельзя не сказать о лирической поэзии Зульфикарова. Несколько сот его стихотворений представляют абсолютную новацию в застывшей после Пушкина и Хлебникова русской, оцепеневшей от этих двух гениев, поэзии. И еще: такие новеллы, как “ Таттабубу”, “ Охота царя Бахрам-Гура Сасанида”, “ Смерть Пушкина”, “ Блаженная китаянка-дунганка У”, “ Иван Явдат – последний воитель заступник Руси”, “Камень Апокалипсиса” являются шедеврами мировой новеллистики ХХ века на все времена. Критик Геворкян пишет: “Тимур Зульфикаров – неохватно широк, немыслимы глубины его вторжения в Бытие и простую человеческую жизнь с тысячью её проблем… Дар Зульфикарова бесценен, он – поэт от пророков, которые когда-то были пастухами…” И еще: поэт сотворил беспрецедентный, экстатически-наркотический стиль в мировой литературе! В русской литературе ХХ века только Платонов и Набоков создали свой стиль, но зульфикаровское огненное письмо возвышается над ними, как кипящий вулкан над холмами. Перед нами абсолютный классик литературы на все времена. И, что ещё важней – мудрец, явившийся к нам из вечности и приобщивший к ней Такие божьи Творцы обращают нашу мимогрядущую горячую современность в хладную вечность, как несметная вершина Эвереста творит из текучей воды вечный лёд!.. Древние говорили: “ Слава – солнце мертвых…” Слава нерукотворных, божественных, небесных зульфикаровских гимнов – в грядущих веках. Но есть и нынче у него горячие почитатели. Они-то и понесут вечный огонь его поэм во дни будущие… Новый скандальный детективный роман-миф “Коралловая Эфа” повествует о странной, запретной любви современного великого генетика и древней священной змеи, Коралловой Эфы, соблазнившей еще Адама и Еву – и уводит читателя в такие дали мистики и эротики, где человек еще не был… Как Гоген увёл французскую живопись на экзотические острова, так Зульфикаров своим неслыханным романом открыл русской романистике новые горизонты. Многие критики считают, что на мировой сцене после “Ста лет одиночества” Маркеса не было такого таинственного произведения… И последнее творенье нашего поэта – “Книга Детства Иисуса Христа”. Две тысячи лет человечество всматривается в жизнь и деянья Спасителя Иисуса Христа. Во мгле тысячелетий скрывается Его Святое Детство. И вот перед нами открываются несколько Дней из Детства Того божественного Мальчика… Это уже не литература. Это – Откровенье. Наш известный философ, познакомившись с этой Книгой, сказал: “Тут небесный огонь, небесная благодать сошли на автора… Тут нет чудес, но есть чудо явленья Богочеловека… Тут Богочеловек поворачивается к нам земной стороной… Эту маленькую Книгу, которая стоит многих библиотек, прочитает каждый человек на земле…”
Профессор Артём Таласов

P.S. Зульфикаров Тимур Касимович родился в 1936 году в г. Душанбе. Окончил Литературный институт им. М. Горького. Живёт в г. Москве. Автор более 30 книг поэзии и прозы, а также многих пьес и кинофильмов, три из которых получили мировое признание. Вышли в свет десять дисков с романсами на стихи и музыку Тимура Зульфикарова. Лауреат английской премии “Коллетс” (1993г.) за лучший роман Европы “Земные и небесные странствия поэта”. Лауреат российской литературной премии “Ясная Поляна” им. Л. Толстого (2004 г.) в номинации “ Выдающиеся творческие достижения в области русской литературы” за книгу “Золотые притчи Ходжи Насреддина” Лауреат российской премии “ Лучшая книга года” (2005г.) в номинации “Проза” за роман-миф “Коралловая эфа”. Лауреат премии им. Антона Дельвига – 2008г.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 28.11.2014. Подарок от Светланы Салайкиной
• 22.11.2014. Статьи о Тимуре Зульфикарове.
• 21.11.2014. Настенька. Нина Каменцева. Мультфильм
• 20.11.2014. Людмила Тихонова-Лэм
• 19.11.2014. Беспечно обойти свой страх
• 14.11.2014. Яблоко из реки
• 10.11.2014. Перелётные птицы. Красивый клип.
• 08.11.2014. Ана Бландиана. Непрестанное теряние
• 05.11.2014. Смерть Пушкина. Тимур Зульфикаров
• 04.11.2014. ***
• 02.11.2014. К. Кавафис Итака пер. Г. Шмакова