Я из ряда вон выходящих
сочинений не сочиню,
я запрячу в далёкий ящик
то, чего не предам огню.
И, покрытые пыльным смрадом,
потемневшие до костей,
как покойники, лягут рядом
клочья мягкие повестей.
Вы заглянете в стол.
И вдруг вы
Отшатнётесь – тоска и страх:
как могильные черви, буквы
Извиваются на листах.
Муха дохлая – кверху лапки,
слюдяные крыла в пыли.
А вот в этой багровой папке
стихотворные сны легли.
Слушай — и дребезжанье лиры
донесётся через года
про любовные сувениры,
про январские холода,
про звенящую сталь Турксиба
и «Путиловца» жирный дым,
о моём комсомоле — ибо
я когда-то был молодым.
Осторожно, рукой не трогай –
расползётся бумага. Тут
всё о девушке босоногой –
я забыл, как её зовут.
И качаюсь, большой, как тень, я,
удаляюсь в края тишины,
На халате моём сплетенья
И цветы изображены.
И какого дьявола ради,
Одуревший от пустоты,
Я разглядываю тетради
И раскладываю листы?
Но наполнено сердце спесью,
И в зрачках моих торжество,
Потому что я слышу песню
Сочинения моего.
Вот летит она, молодая,
А какое горло у ней!
Запевают её, сидая
С маху конники на коней.
Я сижу над столом разрытым,
Песня наземь идёт с высот,
И подкованым бьёт копытом,
И железо в зубах несёт.
И дрожу от озноба весь я —
Радость мне потому дана,
Что из этого ящика песня
В люди выбилась хоть одна.
И сижу я — копаю ящик,
И ушла моя пустота.
Нет ли в нём каких завалящих,
Но таких же хороших, как та?
