Заблудившийся трамвай.
Заблудившийся трамвай.
Рецензия. Продолжение - 7
Михаил Анищенко-Шелехметский
http://www.stihi.ru/2012/10/23/6846
Вряд ли, я думаю, задумывались. Ведь даже наши дети знают, что нечистая сила с незапамятных времён дружит с метлой. Тем не менее, это тоже придумали – ненавистники и клеветники русского народа. А вот опричники Ивана Грозного придерживались совсем другого мнения: на Руси испокон веков всякую нечисть выгоняли с помощью метлы или помела. Например, было принято изгонять зло из деревень, когда, произнося заклятья, ворожея верхом на метле объезжала от запада к востоку сельские пределы; при этом в руках она держала кнут, размахивая им и ударяя по земле. Позади шёл старик помощник, заметавший помелом след, оставленный заклинательницей. Во многих землях утром Великого Четверга каждый сельский хозяин объезжал свой дом на метле. Метлой выгоняли беса из одержимого. Метла помогала победить ворога, когда другое оружие оказывалось не эффективным. «Долго ли, коротко ли, подъезжает Иван к своему государству и видит, что крестного отца постигла беда немалая: всё царство повоёвано, около стольного города стоит рать-сила несметная, грозит всё огнём пожечь, самого царя злой смерти предать. Иван-крестьянский сын полетел на войско вражее; где помелом махнёт – там улица, где перемахнёт – там с переулочком! В короткое время перебил целые сотни, целые тысячи; а что от смерти целело, то зацепил клюкою и живьём приволок в стольный город»
А ещё православные юродивые скакали на помеле и выметали помелом зло и вереда различные. Самое удивительно же было в том, что ещё в синодальном переводе Книги пророка Исайи упоминается «метла истребительная», коей Господь выметает зло. Однако в славянском тексте этого памятника, помещённом, например, в Острожской Библии 1581 года пассаж про «Божественное помело» отсутствует. Увы-увы! Но при царях Романовых переписчики уничтожали всё, что было связанно с ведическими православными обрядами Древней Руси. И всё же я верю, что когда наша Родина начнёт возрождаться, то мы с вами перестанем праздновать всемирные дни сортиров, а выметем подобные праздники из пределов нашей Родины и установим на Руси великий праздник Русской Метлы, или День Выметания Зла.
Мастерски владел такой волшебной метлой другой "испуганный и жестокий человек, принявший на себя всю непомерную тяжесть великой русской вселенной" - Иосиф Сталин. В настоящее время выходит великое множество книг о нём. Поэтому я скажу только о том, что до сих пор не известно широкому читателю.
Дело в том, что любая церковь, срастаясь с государством, всегда была не только соучастницей всех преступлений, творимых древними и современными владыками, но впадала при этом в умопомрачительный грех, оправдывая самые страшные преступления тем, что вершились они во имя Божие. Исключений из этого правила не было никогда. И теперь, когда я вижу попов, которые скрежещут зубами, произнося имя Сталина, я не знаю, что делать: смеяться или плакать. Иосиф Сталин первый земной владыка, который оставил церковь чистой, не запятнав её ничем, не связав с самим собой не одной каплей крови. Конечно же, он мог только пальцем поманить, и большинство православных иерархов согнулись бы перед ним в нижайшем поклоне, и тогда бы сегодня, обеляя себя, они бы все силы свои бросили бы на обеление деяний Сталина. "Во имя Его!".
В РПЦ я знаю только одного мудрого священника, который неоднократно заявлял по телевидению, что Сталин - русский Святой, и, что молиться надо на иконы с ликом его.
Именно при Сталине советские люди, отринув христианскую догму о изначальной греховности каждого человека, стали высшим проявлением человеческого духа, когда-либо просиявшего на Земле. То, что стало ослепительным подвигом Христа или Прометея, оказалось возможным для миллионов русских людей, вставших на защиту Божьего мира, в котором подавляющее большинство европейских священников целовали не иконы Христа, а задницу Гитлера. Советские люди верили, и это нравилось Богу, что всё зависит от них самих. Вместо того, чтобы терять силы и дух, расшибая лоб о половицы храмов, советские люди создавали и творили реальность, равной которой ещё не было на Земле. Именно при Сталине стало возможным полное восстановление страны, обращённой в руины, причём, произошло это всего-навсего за четыре года. Трудно даже предположить, сколь прекрасна была бы жизнь русских людей, если бы весь мир не старался уничтожить Страну Советов с первых же дней её существования, если бы не война...
А нынешняя власть не сеет и не строит, а только продаёт народные богатства и на эти деньги плодит насилие, распущенность и гламур, превращая свой народ в алкоголиков и наркоманов. При Ельцине-Путине-Медведеве мы потеряли почти столько же людей, что за всё время Великой Отечественной войны.
Помню, как вечером, 21 декабря 2009 года, когда я отмечал сто тридцатую годовщину со дня рождения Сталина, на одном из центральных телевизионных каналов прозвучало заявление высокопоставленного пилата от русской православной церкви, который на чём свет проклинал Сталина, называя его насильником и убийцей.
«Вы, ё…..е б…и, – закричал я, – вы говорите о жертвах ГУЛАГа, но молчите, б…ь, о жертвах нынешней власти. Самопальное спиртное, наркотики, фальшивые лекарства, безработица, обречённость, сатанинское телевидение убили людей больше, чем убил ГУЛАГ за всё время своего существования! К тому же потери народа от этого адского промысла, который наши власти лелеют и поддерживают на протяжении пятнадцати лет, выражается фантастической величиной – в сотни миллиардов долларов ежегодно. Если бы Сталин вернулся, вся эта вакханалия продлилось бы не более одного месяца».
От первых страниц мирозданья,
Прикрывшись Христом, как щитом,
Любые свои злодеянья
Цари освящали крестом.
Он первый соблазны отринул
И тьму, сокрушая мечом,
Христа от себя отодвинул:
«Постой, дорогой, за плечом!»
Забыли об этом живые,
А мертвое наше – мертво.
Но зло и грехи роковые,
Он взял на себя одного
В Кремле, на коне, и на плахе
Творил он священное зло,
И тайно живет в патриархе
Колючей шинели тепло.
Сегодня попы проклинают
Былое сиянье меча…
А что они помнят и знают,
Что видели кроме плеча?
Теперь, когда гибнет столица,
В клубок завивается даль,
Я буду неслышно молиться
На эту державную сталь.
Он первый соблазны отринул,
Ломая века и уста,
Он церковь плечом отодвинул,
И церковь осталась чиста.
Сегодня он там, где и надо,
Но с богом припомнив родство,
Он все преступления ада
Возьмет на себя одного.
Недавно я прочитал рукопись романа никому не известного писателя. Один фрагмент этого произведения самым неожиданным образом дополняет мои рассуждения: "Маяковский любил смотреть, как умирают дети, – совсем тихо сказала Сольвейг-Ассоль. – Но это не относится к делу. Я думаю о другом. Вот у нас в крови есть белые клетки-тельца. Когда в организм проникают вредоносные микробы, они разом, словно получив приказ, идут в решительный бой, безжалостно уничтожая скрытых и почти невидимых врагов. Они ничего не знают о нас, людях, я о них – тоже. Они живут недолго, действуют достаточно разумно, и умирают безболезненно для нас. И, возможно, для себя тоже. И, может быть, потом, после выздоровления, из каких-то закутков и щелей, так же как у нас, выползают некие демократические и либеральные твари, и начинают орать о репрессиях, проклиная промысел своих героев и защитников…. Может так быть, папа?
• Конечно! – ответил отец, потрясённый откровением Сольвейг-Ассоль.
• Не так ли, тогда, папа, надо рассматривать все войны и репрессии? То, что для нас жизнь и смерть, для высшей действительности – только жизнь? А если это так, то я не могу не называть Божий промысел – дивным.
• В этом дивном промысле, – улыбнулся отец, – Бог помогал только Сталину. Но люди прокляли Сталина, а значит, прокляли и Бога. Теперь он никому не верит. А потом, дочка, если сегодня наказать всех виновных в разграблении нашей родины, то размеры сталинского ГУЛАГа увеличатся в тысячу раз. Сейчас, когда заводы умирают, где мы возьмём столько колючей проволоки?
• Не нужно проволоки, – очень спокойно сказала Сольвейг-Ассоль. – Всех, кто насилует свою мать – надо расстреливать.
• Ну-ну, – покачал головой отец. – По закону космического воздаяния, люди, погибшие насильственной смертью, немедленно возрождаются на земле в новых телах. Таким образом, чем больше своих врагов мы уничтожим, тем больше врагов обретём. Между прочим, именно этим занимается сейчас Израиль, размножая своих врагов по всему Земному Шару. В этом и есть самая главная трагедия еврейского народа. Они не понимают, что ненависть к себе нельзя уничтожить силой".
Кстати, только что я позволил себе выругаться и понимаю, что исправить уже ничего нельзя, но всё же скажу нечто очень важное для меня: в словах, называемых русским матом, нет ничего, чтобы мы воротили от них свои носы. Признание каких-то слов грязными вовсе даже не входит в полномочия человека. Слова "русского мата" в древности были святыми словами, чудодейственными мантрами. Уничтожить эти слова всё равно что уничтожить нашу память и наши корни. Все святые слова, чудодейственные мантры космического звучания, объявили постыдными и скабрезными попы и ненавистники русского народа. Вот только один пример. "Постыдное слово" "Ёбнут" (ёбнуться, ёбнутый) произошло от имени бога Земли Йё(е)б и богини Неба Нут. Таким словом - "Ёбнуться" - древние славяне, а позже древние египтяне обозначали слияние неба и земли.
Евгений Семичев матерных слов не произносит, но для постыдных действий ему вполне хватает других слов - пошлых. Почему-то Евгению Семичеву очень нравится смешивать с дерьмом великих людей, ставших вершинами человеческого духа и красоты.
Вот он несёт какой-то бред о вороне, влюблённой в красавца Ромео. За то, что Ромео не отвечает ей взаимностью, ворона гадит на голову своего возлюбленного где бы он не появился. Затем вороне надоедает такая любовь и она отмечает своим вниманием самого Шекспира. Но Шекспир, в отличие от Евгения Семичева, не понимает картавого языка и потому вместо того, чтобы залезть в воронье гнездо, принимается за сочинение своих великих трагедий. Вот как об этом повествует Евгений Семичев: "И пьесу спроворил о мрачной Вероне, стихами её опалив горячо. Но, плут, умолчал о влюблённой вороне, как будто бы вовсе она ни при чём! А люди, смятеньем любовным объяты, толпою на пьесы Шекспира идут... Вот так беспардонно чужие таланты коварные гении подло крадут. В те годы народец, к искусству причастный, был груб и жесток и душой, и умом. Ворюг не таскал в полицейский участок, а в бочке купал с перекисшим дерьмом. Такая посуда в театре стояла, на четверть заполнена смрадной водой... И было охотников в зале немало пополнить её непотребной нуждой. Шекспир избежал этой чаши (???) позорной и всё же по смерти по воле Харона Шекспир был отправлен в пылающий ад".
Какими мотивами можно объяснить эту семичевскую ненависть к Великому Барду? Я не знаю. Но к определённым выводам я всё же прихожу, вспоминая нисхождение в ад другого великого человека. Когда Данте называл страшными грешниками и распутниками великих возлюбленных, я думаю, что Данте ошибался. А может быть, он просто бесился оттого, что бог не даровал ему подобной любви; потому и пугал всех влюблённых описанием страшных мучений Паоло и Франчески. А ведь они познали страсть куда более жаркую, чем когда-либо знал сам Данте; и путеводной нитью к постижению этого ужасного счастья могут стать для нас слова другого духовидца, Уильяма Блейка: «я шел среди адских огней, и мое Вдохновенье казалось Ангелам муками или безумием...». Те же самые ангелы, но уже увиденные великим алхимиком Джоном Ди, говорили, что нельзя любить Францию, не утверждая реального бытия любимого человека. Реальное переживание бога даётся через переживание Любви: Ты Еси!
Вячеслав Иванов говорил об этом так: "Восходя, как наставлял Платон, по ступеням любви человек учится открывать на каждой новой ступени в любимом всё большее причастие бытию истинному и через это вырастает в бытии сам, приобщаясь ему от любимого, - пока, в своём алкании безусловного бытия в другом сущем, не узнает несказанным возгорением своего сердца Единого Возлюбленного, объемлющего, утверждающего и спасающего в себе все другие любви, и не причастится от Него истинному богосыновству".
Свой плен с другой душою делю,
Свои завесы раздираю,
Своей чужую плоть кормлю,
И плоть чужую пожираю.
К последнему я ближусь краю,
Где грает Смерть: "Истай в смеси".
Но чёрному переча граю,
Любовь поёт мне: "Ты еси!"
Когда с чела "Я есмь" стираю
И вижу Бога в небеси, -
Встречая чёлн, плывущий к раю,
Любовь поёт мне: "Ты еси!"
Мне легче было бы считать, что человек, гадящий на могилу Шекспира, обыкновенный графоман-пустобрёх, не жалеющий ради красного словца ни мать, ни отца. Но, увы, это пишет "поэт известный всей России". Причём, его ненависть к Шекспиру не проходит с годами, а только усиливается. Совсем недавно Евгений Семичев опубликовал в журнале "Русское эхо" ещё один скабрезный "шедевр":
И Шекспир загинул бы
В пламени Аида,
Если бы не кинул бы
Драматурга Кида.
Если б он не выиграл
В карты свои пьесы,
Кто бы где бы видывал
Этого повесу?
В своё время я написал книгу "Открылась бездна, звезд полна", где зло, но доказательно поставил на место пошляков-ненавистников Великого Барда. Здесь я не намерен спорить с несчастным обозлённым человеком, ибо он не ведает, что творит. Скажу о другом. Ещё в 1976 году Юрий Кузнецов, с которым мы встретились на Большой Серпуховке, говорил мне очень важные слова о том, что преображать можно всё. Поэтому мы должны быть благодарны любому писателю, если он способен, как говорят в Одессе, из дерьма сделать конфетку, а из Гегесиппа стихотворение "Памяти космонавта".
"По капоту машины бьют градины, размышленья итожу. Все стихи у кого-то украдены, мелодии тоже".
И здесь мы подошли к очень важной теме, которая, слава богу, только что сама заявила о себе.
Речь пойдёт о, так называемых, неудачных литературных произведениях.
Может быть, противореча самому себе, я всё же должен сказать нечто важное для меня. Дело в том, что многие современные критики и литературоведы не хотят понимать, что как бы ни было написано литературное произведение – хорошо или плохо, на самом деле оно не является чем-то плохим или хорошим, поскольку всегда возникает как нечто жизненно необходимое для жизни всего человечества, ибо никто кроме бога не знает, что вырастет из этого сора в будущем. И если именно из этого сора взойдёт прекрасный и небывалый цветок, то не надо ли поклониться не цветку, а этому, так называемому, сору, поскольку заслуги цветка в данном случае, собственно говоря, совсем немного?
Зачастую посредственное произведение только кажется таковым, как айсберг плывущий по морю кажется крошечным по сравнению с тем, что скрывается в водной пучине. Неудача одного автора неизбежно выливается в удачу следующего, сумевшего увидеть то, что недостаёт этому неудачному произведению. Кто знает, сколько прекрасных произведений сумели создать другие поэты, отмечая и анализируя неудачи своих собратьев? И не будь этих неудач, многих поэтов, наверное, просто-напросто никогда бы не было, поскольку они не смогли бы написать нечто уже написанное до них.
Кто знает, может быть, «неудачное» произведение говорит лишь о том, что писатель становится другим. А тот, кто читает и считает это произведение неудачным, остался прежним?
В «неудачном» литературном произведении необходимо увидеть, чем это произведение хотело быть и чем оно не стало в силу тех или иных обстоятельств.
Если из многих прочитанных книг некий писатель создаёт новую книгу, все предыдущие книги должны быть счастливы, как мать родившая долгожданного ребёнка. Если считать преображение уже известного плагиатом, то каждый человек тоже такой же плагиат, ничего кроме презрения не заслуживающий. Но от кого может исходить такое презрение, если все слеплены по одному образу и подобию??
Величие книги, таким образом, заключается в её способности или неспособности быть беременной следующей никому до поры до времени не ведомой книгой. Книга, не породившая другие книги, напоминает прекрасную, но бесплодную женщину, ибо она рано или поздно, умрёт. Вот почему так важно писать новые книги с того места, где обрываются уже написанные. Наверное, не просто так Горький (и Свита Волонда!) мечтал, чтобы лучшие русские писатели заново переписали шедевры мировой литературы.
Казалось бы, Евгений Семичев тоже понимает это, но в поэме "Аргуван" он просто-напросто зарифмовал материал, прочитанный им в чужих книгах. Там есть удачи, но нет самого главного - души самого поэта. А именно она, душа, вобрав в себя плоть и кровь восточной поэзии (а не поэтов!) должна была подняться выше этой самой поэзии. Не поднялась, осталась лежать где-то в сторонке - забытым волейбольным мячом.
В поэме "Аргуван" обилие фактического материала похоронило под собой воображение поэта Семичева. И потому новая поэтическая реальность, которой Евгений Семичев мог одарить мир, осталась сокрытой от нас. Да, он вроде бы сумел поднять со дна мёртвого моря прекрасный артефакт, но сам при этом не ощутил никаких человеческих чувств - ни радости, ни боли, ни восхищения. И тогда эти чувства ему пришлось имитировать.
Соловьи распевают рулады,
И тюльпаны дрожат на ветру...
Ничего мне для счастья не надо.
Я за песни Шираза умру!
Кротких глаз потаённая нежность
Обжигает сильнее огня.
Если глотки неверным там режут -
Пусть в Ширазе зарежут меня.
Всё в этом тексте очень не точно. Казалось бы, наоборот: поэт должен считать счастьем смерть во имя своей возлюбленной. Например, так:
Я люблю эту русскую стужу
И не верю, впадая в хандру,
Что, смешав восхищенье и ужас,
Я за песни Шираза умру.
И если уж он действительно не может жить без потаённой нежности кротких глаз, то и умирать так страшно - от ножа! - надо не потому, что ты не обращён в мусульманскую веру, а по другой, более значительной причине. И тогда строки Евгения Семичева должны приобрести иной вид. Например, такой:
Там, где дали за далями брезжут,
Я гоню по равнине коня.
Если глотки влюблённым там режут -
Пусть в Ширазе зарежут меня.
Конечно, вот так, экспромтом, я тоже не способен написать хорошие строки. Но мне кажется, что из своих собственных подстрочников поэт обязан создавать истинные поэтические тексты. Порой достаточно одного слова, чтобы стихотворение стало живым...
Но, видимо, в задачу Евгения Семичева не входит быть живым. В конце концов, он и всю свою незадачливую поэму зарезал без ножа, завершив её такими жалкими строчками: "Разлилось по Руси половодье. Разошлось, как круги по воде, воровское блатное отродье... Разве Родину бросишь в беде? В понедельник, во вторник иль в среду... Для себя я усвоил одно: ни в какой я Шираз не уеду. Вышла замуж Гульнара давно. Разметалось кромешное эхо. А Шираз ослепительный мой не дождался меня, сам приехал и на рынке торгует хурмой".
Вот так! И стоило ради этого огород городить? Причём даже изгородь этого огорода сколочена Евгением Семичевым на скорую руку из кривых и подгнивших досточек. Посудите сами. Разве может огромная стихия половодья разливаться по земле подобно кругам по воде? А зачем появляется в восточной поэме "воровское блатное отродье"? Только - для рифмы? Так же, как совершенно мёртвая строка: "В понедельник, во вторник иль в среду...".
Когда-то Сергей Есенин написал великое восточное стихотворение, которое, не смотря на свой малый рост, перевешивает всю огромную поэму Евгения Семичева:
Шаганэ ты моя, Шаганэ!
Потому, что я с севера, что ли,
Я готов рассказать тебе поле,
Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Потому, что я с севера, что ли,
Что луна там огромней в сто раз,
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий,
Потому, что я с севера, что ли.
Даже представить невозможно, что Сергей Есенин, будучи он даже трижды пьян, сможет в одном из своих стихотворений послать Шаганэ на рынок - торговать хурмой!
Евгений Семичев может всё.
В поэзии Евгения Семичева "великий верх" низвергнут с высоты и находится явно ниже пояса поэта. "Шекспир избежал этой чаши позорной и всё же по смерти по воле Харона Шекспир был отправлен в пылающий ад".
Не в том беда, что Евгений Семичев не знает, что к слову "ад" эпитетов не существует, а в том беда, что эти залихватские площадные стихи, замешанные на зависти и злобе, могут прочитать хорошие люди, отравиться ими, и даже умереть. Так, впрочем, и происходит в жизни, о чём сам Евгений Семичев пишет с великой гордостью:
Читал стихи мои и плакал,
Печаль не в силах превозмочь.
Спать не давал своим собакам -
Стихами их травил всю ночь.
К утру его подушки взмокли.
Постель насквозь проволгла вся.
Собаки от волненья сдохли,
Печали не перенеся.
Как пошутила беспристрастно
Над ним насмешница-судьба!
Поэзия небезопасна...
Помянем Божьего раба!
С каждой новой страницей количество отравы в стихотворениях Евгения Семичева увеличивается. И вот уже Пушкин занимается тем, что сколачивает (топором?) стихи, сигает в окошко, прорубленное Петром на запад, потом прыгает то ли волейбольным мячиком, то ли солнцем российским, снова "сигает", на этот раз в окно открытое Натали, а после всего этого занимается тем, что с завидным постоянством презирает придворную шваль и почему-то "гордится своим дворянством, а не тем, что стихи марал".
После Пушкина очередь доходит до Хэмингуэя. "В это время на далёкой Кубе на груди любовницы, как крест, тяжело лежал в цветочной клумбе человек по имени Эрнест. Говорят, что это был писатель, всем известный в тутошнем краю. Приключений всяческих искатель на хмельную голову свою. Он кричал любовнице в угаре о своей возвышенной любви", "Он корил свою мулатку грубо: "Я плевал на климат ваш морской! На фига нужна мне эта Куба вместе с её славой никакой?"
Классик русской литературы Андрей Платонов предстаёт перед нами в таком виде: "Выбежал мужик в халате сером на порог сторожки босиком. И, взревев, стал черпать ошалело воздух оловянным черпаком".
А "В это время городу Парижу снится сон на утренней заре... И кричит: "Париж я ненавижу!" - в этом сне блистательный Андре!", "я художник, я имею право видеть сердцем несказанный свет. На фига мне мировая слава?" Блистательный классик французской литературы мечтает о том, чтобы пить "водку выставляли рожки всем великим выскочкам судьбы", а ещё он хочет петь песни, утирая слёзы кулаком, и судьбу - заезженную клячу - погонять русским матерком. А по сему - "Улицы парижские дрожали. Гасли на бульварах фонари. Хлопали в ладоши парижане и кричали: "Браво, повтори!" В небеса парижские бесстрашно голуби срывались с мокрых крыш. И летело с Эйфелевой башни эхо: "Я плевал на ваш Париж!.." От таких похмельных тяжких стонов на далёком русском берегу задохнулся вдруг Андрей Платонов и - остановился на бегу. Он бежал через московский дворик по осколкам острым босиком - этот неуёмный русский дворник в шутовском халате с черпаком".
Если всё это современная русская поэзия, то не надо, не надо поэзии вовсе!
Уж лучше читать канцелярские документы давно прошедших времён, чем поэзию многократных лауреатов таких, сяких и эдаких литературных конкурсов!
Вот как, например, писал никому не известный чиновник, составляя параграфы и статьи древнефризского права: "Вторая нужда такова: если год выпадет грозный, и бродит по стране лютый голод, и вот-вот дитя умрёт с голоду, пусть тогда мать продаст с торгов наследство ребёнка и купит ему еды разнообразной. Третья нужда такова: если дитя вовсе без крова и голо, и близится суровая мгла и зимняя стужа, всяк спешит ко двору своему, в дом свой, в тёплое логово, лютый зверь ищет полое дерево и тишь под холмом, где он может сохранить свою жизнь, тогда плачет, кричит беспомощное дитя, и оплакивает свои босые ноги, свои голые руки, свою бесприютность, своего отца, коему надлежало защищать его от голода и мглистой зимы, а он лежит, погребённый, так глубоко и в такой тьме, под землёю, за четырьмя гвоздями, под дубовою крышкой".
В этом юридическом документе больше боли и поэзии, чем во всей книге Евгения Семичева "Великий верх".
Кажется парадоксальным, но истинная поэзия вовсе не зависит "от способа рифмовки", от метафор, аллегорий или от ритмического построения текста. Есть прозаические тексты, где каждая строчка может стать началом великого стихотворения, ибо этот самый текст был создан с помощью Святого Духа. Вот пример такой прозы: "Он вошёл в мою комнату и сказал: «Несчастный, ты ничего не понимаешь, ничего не знаешь. Пойдём со мной, и я научу тебя вещам, о которых ты не догадываешься». Я последовал за ним. Он привёл меня в церковь. Она была новой и безобразной. Он подвёл меня к алтарю и сказал мне: «Стань на колени». Я сказал ему: «Я не крещён». Он сказал мне: «Преклони колени на этом месте, из любви, ибо в ней – правда». Я повиновался. Он приказал мне выйти и подняться в мансарду, откуда через раскрытое настежь окно был виден весь город, строительные леса, река, где разгружались суда. Он велел мне сесть. Мы были одни. Он говорил. По временам кто-нибудь входил, вмешивался в разговор и снова уходил. Уже была не зима. Ещё была не весна. Ветви деревьев были голыми, без почек, воздух – холодным и полным солнца. Свет усилился, стал лучистее и исчез, затем в окне появились звёзды и луна. Потом снова загорелась заря. Иногда он замолкал, доставал из шкафа хлеб, и мы делили его. Этот хлеб действительно имел вкус хлеба. Никогда больше мне не встречался такой вкус. Он налил вина мне и себе, оно имело вкус солнца и вкус земли, на которой построен этот город. Иногда мы лежали, растянувшись на полу мансарды, и сладость сна нисходила на меня.Потом я просыпался и пил солнечный свет. Он обещал мне учение, но ничему меня не учил. Мы болтали о самых разных вещах, без ограничений, как это водится между старыми друзьями. Однажды он сказал мне: «Теперь ступай». Я пал к его ногам, обнял его колени, я умолял его не отсылать меня прочь.
Тогда он выгнал меня. Как я оказался внизу – не знаю, сердце моё было словно разорвано на части.
Я бродил по улицам. Вдруг мне пришло в голову, что я даже не знаю, где находится тот дом.
Я ни разу не пытался найти его. Я понял, что он взял меня с собой по ошибке. Моё место не в той мансарде. Оно где угодно, только не там, - в тюремной камере, в каком-нибудь мещанском салоне, полном безделушек и красного плюша, в зале ожидания вокзала. Где угодно, только не в этой мансарде.
Порой я не могу не повторять, со страхом и укорами совести, те или иные из его слов. Откуда мне знать, точно ли я запомнил их? Его здесь нет, чтобы сказать мне это. Я прекрасно знаю, что Он меня не любит. Разве Он может любить меня? И всё-таки что-то у меня в душе, ничтожная частица моего «я» не перестаёт, трепеща от страха, думать о том, что, быть может, он всё же полюбит меня".
О том же самом пишет Евгений Чепурных.
И кружилась птичка Божья,
И кидал ей крошки в снег
Обессиливший прохожий,
Тоже Божий человек.
У него очки, как окна,
За которыми тепло.
У него нога промокла
И на сердце тяжело.
И, кусая от кусочка,
Птичка думала: Бог весть,
Может, маленькая дочка
У него в деревне есть.
И живёт она, как птичка,
И не знает ничего.
Вьётся по ветру косичка
Дочки маленькой его.
Потому он птичек кормит
И кидает крошки в снег.
- Плачешь?
- Плачу.
- Помнишь?
- Помню.
Помни, Божий человек.
Продолжение следует
Другие статьи в литературном дневнике:
